Knot

      «Я служитель закона»       — ты кусок дерьма, мужик.       Лора Кирни не сорвалась с места и не бежала. Поступь её была размеренной, спокойной, девушка постепенно и неспешно отдалялась от полицейской машины, будто ничего и вовсе не случилось. Словно всё было в порядке.       Но не было, нет.       «Мне не интересно, что ты навыдумывала вчера»       — о-о-о разумеется, мистер «самый маленький и невразумительный член на планете Земля».       Мысль её была чёткой и ясной: если весь этот спектакль одного актёра — не бред больного шизофренией и манией величия, то Лора не знает, что тогда. События их встречи проходили стремительно. Вот она думает о том, что его не может быть в лагере по причине недееспособности (как минимум мозга, как выяснилось); в следующий момент её наглая задница — находка для шпиона — вместе с остальным телом чуть ли не в руки ему падают, и Лора закономерно думает о том, насколько это странное дерьмо без малого попахивает конспирологической теорией заговора; но вот уже жалкое мгновение спустя она только и может, что лелеять какую-то наивную и тупую надежду на нормальный, полноценный диалог, который с какого-то хрена должен был приоткрыть завесу «чего-то» на её бесформенное «что-то».       Просто, что?       Закономерный, логический конец всей этой фантасмагории метафорично излился ей на лицо.       При всей фигуральности, приятного, правда, всё равно мало.       «Оставь свои фантазии на кого-нибудь другого»       — сказал перверсивный наглухо ублюдок.       Какие фантазии, господин шериф? Только одна, разве что: чтобы ты сорвал этот свой дешманский значок, приобретенный в магазине приколов на Хэллоуин, и запихал себе в задницу. Потому что не может быть шериф Норт-Килла — да хрен с ним с этим шерифом, просто человек — настолько непробиваемым бараном, ну вот просто не может. Это точно какой-то клоун. Идиот.       Читайте по воображаемым губам Лоры Кирни: И-Д-И-О-Т.       «Мне нужно, чтобы ты отвечала на чёртовы вопросы»       — а мне нужен двойной банановый раф на кокосовом молоке с не твоим собачьим делом, сержант губошлёп.       Это была её ошибка — попасться на этот странный крючок. Пойти на поводу у бессмысленных эмоций. Вместо этой светлой, но иррациональной перспективы вывести копа на неуставной тон она упустила момент, когда стоило бы задать ему парочку более каверзных вопросов. Это действительно имело смысл, нежели попытки вывести его на какие-то пространные разговоры по душам. Какого чёрта, собственно он здесь забыл. Ладно, проехали, откуда у него силы стоять на двух ногах по стойке смирно — был и другой вопрос: почему именно здесь, в «Хэкеттс Куори»? Какие-то личные дела с мистером Х? По их души? Но где тогда ордер? Основания? Дьявол, да она без адвоката даже про манеры спрашивать не должна была — этот человек, наверное, и в обычном диалоге со своей женой/мужем — если этого мудака хоть кто-то любит — в любой момент готов перелопатить в голове всё американское законодательство, чтобы иметь сходу несколько козырей в аргументах. Даже если с ним, бля, не спорят.       Какой ни была бы эта причина его прибытия, раз он сейчас не кинулся за ней в погоню, предпочитая на повышенных тонах выплёвывать что-то в салоне своего автомобиля, значит, ничего серьёзного.       Либо её дело пополнится сопротивлением аресту, но, если честно, насрать как-то.       «Твоя помощь ничего не стоит, если ты откажешься содействовать сейчас»       — …       Лора не хотела показаться навязчивой или какой-то требовательной к человеку, которому поспособствовала в выживании этой ночью. Но определённая доля этакого эгоизма крамольной истомой растекалась по её мозгу, понемногу пьяня рассудок. Она безусловно горда собой. И она, блин, молчала об этом, но ожидала с трепетом, как этот некогда полумёртвый человек скажет ей элементарное «спасибо», а может и на эмоции не поскупится! Даже в своей немного кастрированной манере, если рассматривать его типаж в целом, по имеющимся данным.       И тут все её жалкие мечтания разбиваются об это каменное выражение лица, которое, конечно, могло бы не помнить тех событий от пережитого стресса, но что-то подсказывало Кирни, раз он в своём уме (относительно) и на ногах, то немолодой человек перед ней спиздел бы малясь, если бы подтвердил свою фрагментарную амнезию. Приятно было бы получить от шерифа Норт-Килла похвалу, эквивалентную почётной грамоте или даже позолоченной медальке. Но по итогу медалька на её груди в лучшем случае — шоколадная.       Хотя всё указывало на дерьмо.       «Мне плевать»       Хо-хо, а ей-то не наплевать? Теперь так процентов на сто девяносто ей плевать — разумеется. Этот крип на полном серьёзе считал, что можно просто так нагрубить, занизить её значимость, и она должна проглотить всё это? Типа, он коп, у него есть мега-убер-дабл-прайм-гоу-эхэд-энд-фак-ёрселф дело, которое надо раскрыть, и потому у него нет времени на любезности. На «цирк», как он выразился. И это оправдание, да? Для кого-то — может быть.       Но Лора Кирни не была бы Лорой Кирни, если бы не ценила себя и своё время превыше закона.       Ну, в рамках разумного, конечно.       В расстроенных чувствах, но с гордо поднятой головой, девушка вернулась обратно в коттедж.

***

      После третьего, иносказательного «вернитесь немедленно!», и ответной демонстрации среднего пальца, Трэвис оставил попытки возвратить несносную девицу на её законное место и лишь проводил её взглядом до двери коттеджа, за которой она успешно, немедля ни секунды, скрылась.       Был ли он зол? Да, был. Это была первостепенная реакция на её буквальный уход от проблемы. Он его не оценил. В какой-то момент что-то в его голове щёлкнуло. Одна передача сменилась другой, и Трэвис был готов сорваться — грубо схватить её за запястье и дёрнуть обратно, будь она ещё в машине или даже снаружи, в одном шаге от заветной двери, а, может, уже в здании — неважно. Он бы протащил её через весь лагерь, если потребуется, невзирая на всякое встречное сопротивление: ни на её гнилые оскорбления, ни на полноценные попытки высвободиться.       Она ничего не сможет сделать. Никак себя не обезопасит. Ни коем образом не помешает оттянуть её за это пресловутое запястье и между пальцев, сомкнутых в грубом хвате, стереть его в кровь…       Пульс бил в ушах с силой достаточной, чтобы пробить барабанные перепонки насквозь, но последний, сокрушительный удар, был прерван звуком громче — много громче, на фоне которого меркнет весь чёртов мир.       Бой крови прекращается под слабый, чувственный звук трепетного, прерывистого дыхания.       Тогда, прошлой ночью в её машине, когда он абсолютно точно сжал её хрупкое запястье, ища в нём столь необходимую опору, шериф потерял над собой контроль. Нарушил рамки дозволенного, причинив боль.       В недалёком прошлом сорвав с её губ дрожащий в трепете вздох, сейчас он явственно слышал его. Видел развернувшуюся сценку в салоне. И совокупность образов — визуальных и акустических — отрезвляла, вынуждала поражённое ядом сознание встрепенуться, сбросить с себя деструктивные тески. Трэвис в очередной раз ловит себя с поличным. Осознаёт, в каком странном напряжении пребывает его организм.       Он отдёргивает руки от руля — не заметил, как за него схватился. С тревогой осматривает несколько пальцев. В совокупности с прошлым прецедентом по дороге в лагерь, в ряде мест под ногтевыми пластинами виднелись потемнения будущих гематом. На обивке руля также отметились неглубокие рытвины.       — Дерьмо.       Диагноз очевиден. Трэвис был честен с собой и понимал, — может, не до конца осознавал всю полноту клинической картины, но хотя бы понимал – что его психическое здоровье крайне сомнительно. Проблемы едва ли не глубже пресловутого колодца. Но чтобы так остро реагировать на безобидное, в сути, неповиновение, это было для него в новинку.       И ему это не нравится. Это проблема.       Одна из тысячи.       Ему необходимо вернуться в коттедж. Нет, не за ней — хватит с него её компании. Девчонка не выглядела потенциальной угрозой спокойствию его семье. Только ему, подперев собой геморрой. Сейчас ему нужен Крис и их незаконченный диалог.       Пересекая первый этаж, он останавливается ненадолго в столовой. Трэвис, в действительности, уже не так хорошо знал планировку лагеря, как прежде. Только основные помещения и места, в которых в своё время приходилось устанавливать узкоспециализированное оборудование. Ну, может ещё какие-нибудь особенно памятные уголки «Хэкеттс Куори». Поэтому, быстро оглядевшись, вроде как утопая в подобии ностальгии, но не совсем, он мог точно определить местоположение только одного кабинета.       У него был такой, характерный след в воздухе.       Поднявшись, он хочет стучаться, но кулак останавливается в дюйме от цели. Дверь приоткрыта, и любопытство — отчасти иррациональное, ведь скрывать младшему от старшего обычно нечего — вынуждает его сначала заглянуть в узкую расщелину между створкой и дверным проёмом.       Трэвис не ожидал ничего, а получил — всё.       Просто, блядь, всё.       Крис сидел за столом, подпирая голову правой рукой. Придерживая ладонью лоб, на что-то смотрел. Долго всматриваться не пришлось — в прямоугольном предмете легко угадывалась фоторамка. Очевидно, это его семейная фотография с детьми.       Трэвис не знает, какого быть отцом.       Отцом, что из года в год, из месяца в месяц наблюдает за страданиями собственных детей.       Не в силах поменять что-либо.       Ты подумал о Крисе, Трэвис?       Лишь в бессилии полагаясь на чью-то помощь.       ТАК ПОДУМАЙ.       — Кхм… — как бы из вежливости намекает о себе Трэвис, намеренно медленно приоткрывая дверь. Он даёт время младшему брату, чтобы прийти в себя. Мужчина наспех ставит рамку обратно на стол. Наверное, он подумал, что сделал это незаметно, но от шерифа не утаился этот короткий, характерный жест. Крис небрежно протёр глаза.       Боже, блядь, Крис.       — Да, Ти?       Трэвис не уверен, что хотел бы озвучить свои открытые претензии к брату именно сейчас. Ему было достаточно всего одного жеста, чтобы былой пыл резко остудился, а в голове стало пугающе пусто.       — Мне надо ехать обратно в участок. Тебе ещё что-то нужно?       — Нет. Ты и Лора, — он поднялся и указал в сторону двери, — Есть какие-то проблемы?       Родители знали, что добирался старший сын до скорой не на своих двоих — тогда у него не было ни времени, ни сил сказать фельдшеру воздержаться от подробностей в том коротком разговоре с отцом. Теперь это могло доставить кучу проблем как их семье, так и горе-помощникам. Взаимно-гарантированное уничтожение, если правильно не сыграть партию. Ему удалось заговорить предков и умять вопрос с свидетелями.       — Нет. — поэтому проблем нет. — Никаких.       В комнате воцарилась тишина. Одному из них надо удалиться во исполнение служебных обязанностей, другому — аналогично. Но вместо этого никто из них не торопился разбежаться по разным уголкам Норт-Килла.       — Трэвис, послушай, насчёт того разговора… — старший отвёл взгляд. Мимолётно бросил его на фотографию. — Ты же понимаешь, что я имел ввиду другое.       Оттуда на него всё также счастливо смотрит семья, ныне лишённая всякой надежды на избавление от ужаса сверхъестественного существования.       — Подумай над этим, пожалуйста.        Им обоим стоило обдумать ситуацию ещё раз.       — Я знаю, Крис. — Трэвис направился к выходу. — Я заеду завтра.       — Хорошо.       На выходе из коттеджа, да и из лагеря, он ни с кем больше не пересёкся. Жизнь, как это и бывало, суетилась где-то поодаль от него, и даже её гневная составляющая, стреляющая искрами из голубых глаз, не торопилась повторно бередить его душевное…       Спокойствие?       Если ты мёртв внутри, то это определённо спокойствие, да.       Я знаю, Крис.       Он действительно так считал. Не подбирал слова, пытаясь понизить градус напряжения в комнате и сохранить их семейные узы — нет. Выбравшись на трассу, Трэвис обдумывает их диалог ещё раз. Его младший брат не был чудовищем — только не внутри, а снаружи — лишь по воле какого-то сверхъестественного дерьма. Этот его бред про «новые ресурсы» — слова человека отчаявшегося.       Реакция на то, как его старший брат собственноручно ополовинил и без того куцые шансы на спасение… кого, его?       Если бы в ту роковую ночь каким-то образом первым укусили бы Криса, а не Калеба, и проклятье всё равно перешло бы его детям, их отец в следующее же полнолуние умудрился бы оборотнем пустить себе серебряную пулю в лоб.       Трэвис знает, для младшего брата его собственная жизнь ничего не значит перед жизнями его детей.       Радиоприёмник срабатывает автоматически, с треском ловит какую-то волну. Оно ему было необходимо тогда, а сейчас — только мешало бы, если бы Хэкетт был в состоянии реагировать на внешние раздражители. Он вёл машину по наитию, по воспоминаниям, по сути, некогда проезжая один и тот же маршрут тысячи раз. Руки помнили, заменяя собой голову. Тем не менее он слышит, чем именно разбавляется тишина в салоне. Вместо закономерного раздражения он просто впускает в свою голову этот мотив.       Вместе с другим он складывается в реквием по его надеждам.

      ~ Life is old there older than the trees ~      

      Трэвис думает, и от боя сердца в ушах у него закладывает. Каждый удар выбивал из него дух, постепенно обрубал все пути к полноценному вдоху. Мозг корчился от кислородного голодания, но он продолжает сжимать в руках руль.       Продолжает следовать выбранному пути, вот только куда?       ~ Younger than the mountains blowin' like a breeze ~       Трэвис думает, и музыка в салоне смешивается с голосами, которых здесь быть не могло. У них не было физического источника. Это всё его голова — больная и отшибленная напрочь. Изнутри черепной коробки наружу остервенело пробивается нечто: ком слипшихся гортаней, голосовых связок и языков, трезвонящих об одном и том же. Увидь такое, он смог бы определить каждого мецената, что вложился в это чудовище.       Но всё не так. Всё другое. Звучало всё так, будто кучке людей выдали сценарий, где каждому была отведена определённая роль и список закреплённых реплик. Прогнали один раз — всё хорошо. Но на втором все роли резко перемешались, актёры говорили невпопад, перебивая друг друга и гневно брызжа слюной — он явственно ощущал тепло их губ на своих собственных ушах сейчас, в полном одиночестве в салоне автомобиля.       Проклятья его матери из уст Кейли, часть из которых она не могла застать в силу юного возраста, звучали непривычно, закономерно считались чем-то неправильным и противоестественным.       Но Трэвис не уверен, что в беседах с любым членом их семьи она не озвучивала такие вещи.

~ Country roads, take me home ~      

      Трэвис думает, и кровь в его голове закипает до температуры испарения. Вместо дороги он видит перед собой Калеба.       Это случилось несколько месяцев назад. Тогда они вернулись с очередной охоты, и не надо было слов, чтобы понять исход ночи. Вновь ничего. Было очевидно: Сайлас давно покинул Норт-Килл и возвращаться не собирался. Когда речь заходила о расширении зоны его отлова всё упиралось в дефицит данных. Трэвис оставил бы свой пост шерифа и посвятил себя поиску с головой, вот только информации либо не было, либо этих крупиц было недостаточно, чтобы картина обрела хоть какие-то чёткие очертания. Чёртов сукин сын будто нарочно больше никого не кусал, чтобы они не могли ориентироваться даже на заголовки жёлтой прессы, часто пестрящих историями о чудовищах в американской глубинке.       После того инцидента между Калебом и туристами настроения в их доме накалились. Вопрос разрешения их проблемы встал как никогда остро. Потому на утро он не мог смотреть в глаза своей семье. Ни родителям с Бобби, ни обращённым. Кейли как обычно молча удалилась в свою комнату. Уже впоследствии, желая как-то объясниться и поддержать её, Трэвис просто не смог отворить дверь. Слыша отчётливый, едва подавляемый плач, смешанный с успокаивающим голосом его брата, он не смог переступить порог с пустыми руками. В тот момент ему хотелось держать голову всех её бед и несчастий в собственных руках. Голову Сайласа, хотя, в условиях нескончаемых неудач она, наверное, не отказалась бы и от его собственной.       Тогда он заметил Калеба. Юноша стоял поодаль и, кажется, был здесь уже давно. Он успел застать бабушку, затем отца, теперь дядю, и что-то ему подсказывало, что истерика Кейли на этом не закончится. Сейчас они смотрели друг на друга. Голоса по ту сторону двери говорили вместо них. Говорили о многом. Трэвис предпочёл бы, чтобы племянник взорвался бурей эмоций и словесного негодования на своего непутёвого дядю, но в ответ ему лишь немой взгляд и ничего более.       В ту ночь его пожилой отец не досчитался своего револьвера.       — ПУСТЬ ЭТО НЕ СРАБОТАЕТ, БОЖЕ. — кричал тогда Крис, срывая в рыданиях голос. Впервые в жизни он молился на проклятье, что ввергло их семью в пучину ада.       И это действительно не сработало. До следующего полнолуния даже серебро не способно положить конец ни проклятью, ни твоему существованию из-за этого самого проклятья.       Но этот образ его племянника стал лейтмотивом их последующих встреч.       ~ To the place I belong ~       Трэвис думает, и хрящи его запястий ломятся от натуги. Ему точно придётся менять руль. Он мог бы не мучить его и тогда бы за неимением лучшего варианта схватиться за голову, неминуемо отправив машину в неконтролируемый раж. Повезёт, если он просто съедет на обочину, в кювет и каким-то образом минует встречи с деревом. Вопрос лишь в степени целостности его транспортного средства, ведь даже если его владельца размажет по всему салону неприглядной массой органов и плоти, ему придётся потом доплачивать за химчистку.

~ West Virginia, mountain mama ~       

      Трэвис думает, и ощущается всё так, будто он мог бы обратиться во что угодно именно сейчас, наплевав на полнолуние.

TAKE ME HOME COUNTRY ROADSsssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssssss

s

      Ему нужно в душ.       Он уже принимал один в родительском доме и на улице не так жарко, чтобы взмокнуть без особого физического труда, но дело даже не в этом.       Трэвис смысл одну грязь сегодня утром, но под ней ещё одна. Та, которую не соскоблить даже напильником, даже если пустить собственную кожу на лоскуты и остаться с мышцами наголо. Это не поможет ему избавиться от проблемы.       От вони собственной крови.       Он немного дезориентирован. Мозг словно оттёк, оттого его, почти бесчувственного, несёт из стороны в сторону. Несильно, будто в лёгком пьянстве. И дом встречает его так же уныло, как и всегда. Тьмой холла и гордым одиночеством.       Его цель в прямой видимости — сегментированный молочный кафель ванной комнаты.       Трэвис ослабляет галстук. Путаясь в собственных пальцах, медленно, но верно расстёгивает пуговицы рубашки. Пояс вместе с ремнём падают на пол. Кончики пальцев покалывает. Ногти впиваются в потемневшую под пластинами плоть уколами боли. Ему больно, и конечности постепенно немели, но в момент, когда возня с одеждой подошла к логическому завершению, ему всё ещё было всё равно.       Часто после тяжёлых смен (бывали и такие, лишённые сверхъестественного) или очередной неудачной охоты он принимал ванну. Горячей водой пытался смыть с себя последствия ещё одной адской ночи. Ни раз приходил к мысли, что уже стар для этого дерьма, в очередной раз заснув и очнувшись в момент, когда вода начинала литься через край — но суть не в этом. Суть в том, что это работало. Трэвис не был исключением в правилах. Вся эта возня с водой была призвана успокоить, расслабить, ввести в заблуждение, будто в твоей жизни имеет место беззаботность. Хотя бы минут на десять.       Сейчас же у него не было даже этого.       Почти сразу, как только с насадки душа, закреплённой на стене, сверху на него полилась вода, почти ничего не поменялось.       Сталось даже хуже.       Ванная комната очень быстро заполнилась горячим паром. Трэвису холодно. Он сидел, поджав ноги к груди, будто пытался сохранить увядающее тепло тела. Уже несколько минут как держал ладони прислонёнными к лицу. Вода размеренно стекала струйками по их напряжённым контурам. Тёмные глаза в «прорезях» между пальцами бесцельно смотрели перед собой и в то же время в никуда. Насквозь.       Вот он, обещанный ужас.       Ужас существования злом, с которым ты поклялся бороться.       — Боже мой, Трэвис. Боже, блядь, мой…       Констанс определённо следовало присесть. Ноги отказывались её держать, и она не медлила. Теперь она сидела, а её сын стоял перед ней на расстоянии нескольких рук.       Её старший сын. В некогда сложившейся ситуации едва ли не единственная надежда, а сейчас…       А что сейчас?       — Как так, Трэвис?       Он молчит.       Она меняет тактику.       — Как так мать твою?!       От её громкого тона его, понурившего голову и всего зажатого, передёргивает. Его, пятидесятипятилетнего мужчину, шерифа города, в котором они все дружно существуют живут, пробивает на дрожь от агрессивного тона родной матери. Он бы хотел молчать и дальше. Трэвис готов простоять на ногах вечность в одном положении, только если его мать продолжит молчать, когда ей этого всей душой не хотелось.       Он бы оценил.       Вот только ничем этого не заслужил.       — Было темно, — начал он скромно, всё ещё стыдливо рассматривая носки своих ботинок, — Тварь застала меня врасплох. Я…       — А это что, первая твоя охота? — грубо перебивает Констанс. — Мне тошно слышать твои оправдания, чёрт возьми, как ты мог?!       Наверное, он хотел бы сказать, что едва не остался растерзанным там, в лесу, лишь чудом сориентировавшись в назревшей суматохе, но голову отчаянно не покидала мысль, что летальный исход был немногим хуже этого.       Если не лучше.       — Ты хоть понимаешь, что ты наделал?       Боже, блядь, он устал понимать. Устал думать о том, чем обернётся его провал для них всех. Это было просто невыносимо.       — Подумай о брате и отце… Что ты на них оставил?       Его отец в преклонном возрасте. Он всё ещё хорош, как стратег, но откровенно слаб в активной охоте. Элементарно слаб физически, и с годами, коих осталось совсем немного, возраст окончательно возьмёт своё. Бобби же наоборот, силён, как никто из них, самый младший из братьев, но по известным причинам не способный мыслить дальновидно. Можно было бы сказать, что вдвоём они компенсировали свои недостатки, но это всё равно не то. «Тем» был Трэвис — старший брат и сын. Тоже уже, конечно, не молодой, но всё ещё при своём здравом уме и физической силе достаточной, чтобы воплощать в себе некую золотую середину в сложившейся ситуации. Исходя из имеющихся активов.       Теперь их самый «удачный» актив стал абсолютно бесполезен.       Ещё одним балластом, что будет отсиживаться в одном из шкафов, ютясь рядом с другими скелетами семьи Хэкеттов.       Он оставил всё их дело на почти что немощного отца и его ведомого брата.       — А Крис, Трэвис?       От тихого, почти что слёзного тона матери сердце кольнуло так, что на секунду такой безусловный рефлекс, как дыхание, забылся. Исчез из программы. Трэвис с болью сглатывает ком в горле.       — Ты подумал о Крисе, Трэвис? Что ты скажешь ему?       Он ничего не мог с этим поделать.       Абсолютно ничего.       Он облажался перед младшим братом.       — Что скажешь Кейли и Калебу? — она почти плачет. — Какую хрень придумаешь на этот раз?       Он облажался перед отцом двух прекрасных детей.       Он видит это снова. Одну и ту же картину. Из раза в раз он — вновь несменный, единственный зритель в кинозале на премьере кошмара во сне и наяву. Каждый раз, как первый. На очередном сеансе он наблюдает за тем, как его брат падает на колени. Как его отец не даёт матери попасть в комнату, успешно сдерживая её порыв, но не сумев скрыть происходящее в целом. Трэвис слышит крики. Слышит приглушённый ладонями плач. Слышит встревоженный голос Кейли, и как в дело сразу же подключается её бабушка, чтобы происходящее ни коем образом не запечатлелось на её хрупком сознании.       Он снова смотрит на происходящее абсолютно стеклянными глазами.       Его не тошнит — рвотных позывов нет. Он не пятится. Не отводит глаза — не в силах при всём желании, если бы оно было. Он даже не дышит.       Он просто готов в любой момент упасть замертво.       От очередного озарения, насколько глубок колодец.       Любая попытка переосмыслить эту концепцию не выдерживала никакой критики.       Всё так, как оно звучит.       — М-ма…       — Нет, ты ОПРЕДЕЛЁННО не осознаёшь, что ты натворил, дерьма кусок!       Он пытался. Пытался объясниться. Но после этой жалкой попытки Констанс буквально взорвалась. Женщина резко поднялась со стула, гневно выплёвывая свои слова, и Трэвис в очередной раз пятится. В воздухе отчётливо звучала пощёчина, хотя мать не поднимала на него руку. Она была словесной, но била едва ли не больнее полноценной, физической.       На мгновение в нём что-то дёргается. Какая-то определённая струна, что большую часть жизни весит расстроенной. В этот раз она отзывается бодро. Звуком, что исходит лишь от натянутой. Что-то внутри наливается кровью. Трещит под её давлением. В горле ещё одним комом бьётся сноп невысказанных претензий и отрицаний. Не может это быть чувством собственного достоинства — с каких пор оно работает в её присутствии?       Её старший сын собирался как-то отреагировать на это?       Он слышит всхлип. Затем ещё один.       Поднимает в изумлении глаза.       Его мать плачет.       Трэвис не предполагал этого. За такой огненной тирадой обычно следовала ещё одна, но сейчас его мать просто медленно отходит назад и валится обратно на стул. Плачет, пряча лицо в руках. Локтями упирается в колени и содрогается всем телом, не стесняясь выплёскивать застоявшиеся в глазах слёзы перед лицом старшего сына.       Колени едва его слушаются, натурально надламываясь с каждым новым всхлипом. Всё, что в нём по странным причинам напряглось, будоража кровь — всё это вернулось в состояние «по умолчанию».       Всё слегло в сожалении.       Он снова думает о том, что все они — жертвы обстоятельств. Что за этим нет ничего, кроме последствий дерьмового случая шестилетней давности. Как бы печально и несправедливо всё это не выглядело, какой бы мерзкий облик не принимала их семья и её члены каждый в отдельности, раньше всё было иначе.       И это не тянется откуда-то из прошлого.       Он не может оценить температуру воды эмпирически — нервные окончания отказывались работать адекватно. Трэвис не чувствует, как его кожа раскраснелась под кипятком. Как под ней в ряде мест чётко проступают кровеносные сосуды. Локально — неестественно чёрные. Кажется, он может свариться заживо, но ему всё также будет холодно.       У него нет никаких сил разорвать этот порочный круг.       Оно будет продолжаться из раза в раз.       Теперь уж точно, когда он ничего не сможет сделать.       Ничего не сможет исправить.       Образ Калеба не оставит его в покое. Он будет ему постоянным напоминанием о том, что дядя его — никчёмный трус, что, обосравшись по полной программе, не смог хотя бы прибрать за собой. Сделать что-то действительно стоящее для их семьи.       Дышится с трудом. Его не тошнило тогда, но его тошнит сейчас. Ничего не жравши с самого пробуждения, с прошлого ночного рейда, его тошнит от самого себя.       Зияющая дыра в черепе, ошмётки мозга на фоне общей кровавой каши.       Калеб не стал дожидаться, пока его пожилой дедушка, придурковатый дядя и просто дядя решат проблему их семьи — не шестой год подряд. Он больше не мог оставаться наблюдателем того, как рушится жизнь его сестры. Не сейчас, когда, в довесок, на его руках растерзанными отметились два невинных человека. Он взял ситуацию в эти самые руки. Вместе с дедовским револьвером принял на себя ответственность.       Пустил себе пулю через рот.       Он надеялся, хотел искренне верить, что этим самым избавит младшую сестру и их отца от бремени страданий, возведённых в проклятый цикл.       У него не получилось.       Своими безжизненными, налившимися бурой кровью глазами он смотрит на него по сей день. Даже будучи живым. Абсолютно здоровым, без единого намёка на вышибленные некогда мозги. И Трэвис смотрит на него в ответ. Смотрит на него вместе с Кейли. Смотрит на их отца, что после каждого полнолуния готов из кожи вон лезть, сокрушаясь от собственного бессилия.       На отца, что держал в руках некогда мёртвое, безжизненное тело сына, пристыженный его мужеством и храбростью.       Это та самоотдача, которую все ждали от него, старшего сына семьи Хэкеттов.       Теперь от него не ждут ничего.       А мама не учила вас хорошим манерам?       Тогда утром, в полицейской машине, когда он вёл пространный диалог с этой девчонкой — Лорой Кирни — у него уже тогда не было никаких сил. Он в действительности только чудом не забыл, что она его спасла. В процессе разговора постепенно вспоминал, как её образ престранно преследовал его по пятам, въевшись в память, в мысли, в сознание в целом. В его кожу…       Всё это было неважно.       Выслушивая этот поток бессвязного веселья с её стороны, украдкой, самым краем глаза отслеживая всякое изменение в выражении её лица, он думал лишь об одном: как не проболтаться.       Как не выплюнуть ей в её это миловидное, девичье личико, что, за неимением действительно важной информации, ему нахрен не сдалась её помощь той ночью? Что ей не нужно было его спасать.       Теперь же, без малого, в том числе и по её вине, он чертовски бессмертен до следующего полнолуния.       Замечательно.       И он бы сказал. Он, блядь, сказал бы всё, о чём думает, но уже до этого успел наговорить лишнего. Судя по тому, как она на него смотрела, с каким непонимающим выражением, читаемым примерно, как: «Откуда в тебе столько дерьма, мужик?» — он потрудился на славу. Повёл себя, как ублюдок. Успешно проигнорировал все рамки приличия и даже перешагнул одной ногой через профессиональную этику (она там жива вообще?), загубив их недо-допрос в самом его разгаре. Закономерно перестав воспринимать всерьёз взбалмошного социопата, которому гордость и какая-то личная жалкая обида не позволяли отбросить безразличие, она ушла.       Хлопнула дверью и ушла.       Это её: «Пошёл ты нахрен, ублюдок» — это…       Это… это…       Это что, кипяток? Блядь!       Этот чёртов жестокий, безусловно несправедливый мир упускал многое. Много интересных и забавных звуков (в основном шипение и проклятья), которые шериф Хэкетт успел извергнуть из себя, хаотично хватаясь за вентиля. Под конец, когда ему всё же удалось перекрыть воду, ещё какое-то время мужчина готов был вылезти из кожи вон, привыкая к остаткам скопившейся на днище ванны воды.       Трэвис устало откинулся назад, упершись спиной в керамический борт. Беснующееся сердце, заведённое, не иначе как, кипятком (и ещё кем-то...?) постепенно сбавляло свои обороты, уступая столь непривычному в последнее время спокойствию. Он переводил дыхание.       Вдох.       Выдох.       — Дьявол…       Да, ему определённо лучше. Мужчина разогнул ноги. Провёл по лицу рукой, смахивая излишки воды. Оценил обстановку. Ванная комната превратилась в сауну. Состояние его кожи, наверное, классифицировалось по одной из степеней ожога. Счета за горячую воду выставят соответствующие. Трэвис не заметил, в какой момент зарылся так глубоко в собственное «я», что позволил ситуации зайти так далеко, а себе - снизойти до такого упадничества. С его обращения ещё и дня не прошло, а проблем уже столько, что думать о каких-то дальнейших перспективах было физически больно.       Его укусил Сайлас.       Он его упустил.       Этого было достаточно, чтобы потерять веру во всякое светлое будущее. Снизойти до декаданса.       Трэвис не знал, что ещё могло усугубить его ситуацию сейчас.       Пошёл ты нахрен, ублюдок.       Он вздыхает, протирает лицо и пропускает влажные волосы сквозь пальцы, зачёсывая их назад. Образ надоедливой, вездесущей девушки усиленно не покидал его. Трэвис в очередной раз прокручивает в голове события прошлой ночи. Анализирует их вторую встречу сегодня утром. Всё казалось более, чем очевидным. С её внешними данными типаж складывался однозначным - типичная простушка с амбициями, которые сама не потянет, но обязательно сделает ставку на стечение обстоятельств и свой миленький шарм.       Вот только вся эта её хрупкость и миниатюрность на деле лишь маскировка, и то, как она его послала, говорило о многом. О потенциале, что открылся только сейчас, в прямой конфронтации, которую, на самом деле, никто не просил. Тогда её голос звучал уверенно, без намёка на слёзы или обиду. Ясно, как божий день: с чувством собственного достоинства у Лоры Кирни всё было в порядке.       Хотя за всей этой стеной темперамента, думается, всё же найдётся место чувственному. Простому человеческому разочарованию. Может, он и не заставил её почувствовать себя какой-то никчёмной, ненужной или незначимой, но в момент, когда дверь захлопнулась, почему-то Трэвису показалось, что за всем этим всё равно был комментарий. Будто от него ожидали большего. Он заглушил эту мысль тогда, сорвавшись на какое-то животное желание поставить девчонку на место. А после он и вовсе ненадолго был близок к тому, чтобы составить семье компанию в колодце, не желая больше откладывать неизбежное. Но сейчас он принимает её - эту идею.       Сейчас ему достаточно просто помнить, как мягкие девичьи руки вселили в него - страждущего по избавлению - надежду. Оказались рядом аккурат в миг абсолютного отчаяния и страха. Сейчас всего этого было достаточно, чтобы впервые за этот долгий, бесконечно долгий день почувствовать несвойственную ситуации лёгкость.       В теле, на душе, в мыслях - во всём.       Трэвис думает       — и приходит к неутешительным выводам, что, наверное, в сложившейся ситуации ему следовало хотя бы попытаться не быть мудаком и извиниться.