Межзвёздный газ

Тупо болит голова и странно немеет тело. Тишину заполняет назойливое жужжание в ушах и умиротворённый скрип дивана. Давно смолкли отдалённые звуки машин. Лёгкий декабрьский снег ложится на крокетную площадку белым порошком. В ряд выстроились советские панельки, угрюмые и унылые. Сероэтажное и агрессивное ублюдство засыпано льдом. Оно смотрит окнами. У него наверняка там, в глубинах, есть рот, который никогда не теряет оскала. Мрак постепенно поглощает город. На фоне ослепительно белого покрова, лежавшего на кровлях, и даже не столь белоснежного ─ лежавшего на земле, стены домов казались сумрачными, а окна ─ и того ещё сумрачнее и темнее. Небо было хмуро, и улицы тонули в пепельно-грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то на пар и оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные трубы России сговорились друг с другом ─ и ну дымить, кто во что горазд! Словом, ни сам город, ни климат не располагали особенно к веселью. Обыкновенно в Петербурге и тёмными ночами кипит жизнь, которая зачастую даже интереснее дневной. В грязной, неприбранной парадной на скрипучих деревянных подоконниках с пыльными бриллиантовыми паутинками в непротёртых углах стоят увядшие кактусы и цветы. На ступеньках образовалась по виду многовековая пыль, перила с облупившейся голубой краской липкие и шершавые, отталкивали от одного взгляда на них. Тяжёлыми пластами сыпется штукатурка с потолка от прыжков детей сверху и беспрестанного катания чёртового гироскутера. Соседи сверху битый час смотрят Малахова, скрипят старыми половицами и не дают уснуть, позабыв о собственных детях. Вару давно потерял надежду выспаться в эту тихую ночь, потому тоже включил первый попавшийся канал на телевизоре. Днём его мерцанье нежнее. У Вару убитая концентрация внимания. Он включает телевизор, чтобы ковыряться в телефоне, когда комнату заполняет гам посторонних звуков и звонкий голос Пугачёвы. Руки Вару дрожат, когда он набирает знакомый, кажется, с самого рождения, контакт почти в конце списка. Голубой курсор выжидающе мигает, будто насмехаясь. Палец застывает над зелёной кнопкой звонка. Она малюсенькая и зловещая, пугающая и наполнена каким-то первобытным, животным желанием неустанно служить. ─ Алло? ─ голос на том конце провода пульсирует озадаченностью. Вару на секунду замирает. От шерстяного свитера с катышками на локтях чешутся руки, плед совсем не греет, маятник часов останавливается и грустно подмигивает старыми стрелочками. ─ Вару, что-то произошло? Особая психотравмирующая нежность. ─ Приезжай. ─ голос от долгого молчания с едва слышной хрипотцой, и Вару прочищает горло. Он мнёт в неповоротливых пальцах кофейную чашку, молочную на просвет, нежную, будто теменная косточка. ─ Пожалуйста. На том конце пессимистично замолкают. Вару слышит липкую повисшую тишину, слышит, как она оседает на кончиках пальцев, въедается в пыль, ложится на старый ковёр и разъедает воздух. ─ Я еду. ─ Вару молчит. Он верит. Верит ему. Шипение из трубки успокаивает. ─ Не убегай никуда, хорошо? ─ обещание, которое будет слишком сложно сдержать. Вару робко кивает в пустоту, снимает кислотные очки и стирает хрустальные бисеринки, неожиданно образовавшиеся в уголках воспалённых глаз. На том конце спешно бросают трубку. Вару долго слушает томные гудки, пока телефон не выключается. Хватает пульт и переключает на ТНТ. Пугачёва надоела. Сердце от ожидания выпрыгивает из груди. Пятый невольно вспоминает молоко с пенкой и печеньками в далёком детстве. Ему восемнадцать, а юность уже только вспоминается. В комнате разит тоской. За окном снежинки, неспешно кружась, приземляются и покрывают землю белым, пушистым и непронутым одеялом. В свете фонаря происходит их торжественный бал. На грязной остановке рядом с выходом из двора стоит одинокий, обшарпанный автобус вникуда. Шум такой, что мозги дрожат. Хочется закрыть глаза, со всей силы ущипнуть себя и не почувствовать боли. Во дворе в нестройную шеренгу построились обледенелые машины, которые уже были укрыты тёплыми белыми свитерами мелкой вязки. Качели зловеще поблёскивали холодным металлом в свете мигающего фонаря. Старый сосед кореец с четвёртого этажа месяца два назад уверовал, что поменяет лампочку. В некоторых окнах ещё ярким абрикосовым пятном мерцает свет, где-то уже легли спать и воцарилась полная тишина. Во дворе тихо поскрипывают качели ─ чей-то ребёнок засиделся во дворе допоздна. На крыше каркают два чёрных ворона. Один сидит на старой скрипучей антенне, покачиваясь из стороны в сторону, другой о чём-то ведёт с ним диалог на трубе, тёмной от сажи, сырости и пыли. Им не холодно. Не холодно. Эх, быть бы вороном. Что-то внутри обращается в бегство. В Вару остаётся тень. Полинявшая, разодранная на нитки, ободранная до пружин и монтажной пены. Рядом с диваном громоздятся тёмные виски «Jack Daniels», валяются различные бутылки от дешёвых вин и смятые банки от пива. На диване ─ мятое старое одеяло, плед и подушка с наволочкой в горох. Занавески плотно задёрнуты, за ними моль садится на сетку, стремясь к источнику света. Даже чёртова моль стремится к светлому. А Вару нет. В комнате тяжёлый воздух и неуютно. Вару знает и понимает ─ нужно хотя бы убрать бутылки, ─ этот фиолетовый имбицил точно будет ругаться, ─ но шевелиться от слова совсем не хочется. Минуты длятся вечность. Стрелки часов словно застывают на месте и не двигаются. Этот идиот живёт через два квартала. Нет же, что вы! Нужно выебнуться своим пиздатым чёрным мерседесом, на который у тебя, на минуточку, кредит, показать всем что несмотря на ипотеку ты ахуеть-какой-заботливый, суетишься и мотаешься по городу, заезжаешь в знакомый район к своему другу, который не друг. Долбоёб. Приходит резкое и незаметное осознание, что зубы сводит от недостатка табака в организме. Хочется курить. Вару медленно и лениво поднимается с дивана, беря лежащую на журнальном столике зажигалку и новенькую пачку «Richmond Cherry Superslim». Пустая пачка синих «Winston» рядом с ней завистливо косится на соперника. Пиковый, тихо ступая по скрипучим половицам, одёргивает колючий свитер, ёжится от холода, но упорно и непоколебимо идёт. Приходит на балкон, хлопает дверью с грохотом и привычно хватается за шершавую поверхность подоконника. Смотрит в давно немытое окно и с тяжёлыми мыслями закуривает. Чудесные сигареты. Фильтр сладкий, будто обмазанный вишневым сиропом, это придаёт вкусу шарм и совершенно новые ощущения. Аромат дыма сладкий, вкусный, табак почти не чувствуется. Блять. Он готов отвлечь себя чем угодно, лишь бы не смотреть вниз, во двор. Чем угодно. Когда он стал таким сентиментальным? Ждёт. Ждёт. Он будет ждать как Хатико, если понадобится. Господи, приезжай, прошу, приезжай, пожалуйста. Не бросай. Приезжай. Я жду. Я. Жду. Тебя. Выдыхает дым и указательным пальцем стряхивает комок пепла в открытое окно. Вдыхает морозный воздух, что заполняет все клеточки организма и насыщает их свежестью. Носовая полость приятно немеет от холода. Вару трогает латеральный хрящ, который ему когда-то сломали об асфальт и вдыхает едкий вишнёвый дым. Горькие воспоминания и оставшееся послевкусие прошлого оседают в голове и терпко прижимаются к стенкам мозга, выпивая все мысли и раздумия, не давая состредоточиться на действительно важных вещах. Вару внезапно вздрагивает. Пора бы привыкнуть. Пик подходит сзади как всегда тихо и незаметно с полинявшим пледом в руках. Смотрит возмущённо. Вару про себя усмехается и смотрит в ответ, не отводя взгляд. Торопливо выбрасывает сигарету за окно, вниз, во двор, и тонет в кольце крепких рук и пледе, который как-то внезапно начал греть. Но вот только согревает вовсе не плед. Согревают упёршийся в лоб острый кадык и прижавшееся тёплое тело. Пик перебирает мягкие на ощупь, пахнущие свежей лавандой пряди. Они медленно покачиваются из стороны в сторону. ─ Алкаш ты мой, ─ шепчет. ─ я тебе говорил ─ не пей. Уже зависим стал от своих вин. Слышишь, эй? Почему так легко одет? Пойдём ко мне. У тебя здесь Моргенштерн на вечернем Урганте сидит и духота такая. Как ты с ума не сошёл ещё? Вару молчит, оставляя вопрос без ответа. Он прячет лицо в тёплой груди и медленно вдыхает родной запах, зарываясь в потрёпанный свитер.