Во стенах обители монаршей

      Когда он вернулся, в окно кабинета его отца косо падал умирающий свет. Всё здесь было огромным, ну прямо как чтоб слон мог развернуться: массивная дорогая мебель, покрытая лаком, ходики с боем, до потолка лепного достающие, изумрудное пресс-папье на стопе бумаг на столе, за которым король сидел и дела свои делал. Он и тогда там сидел, когда сыночку своему допрос с пристрастием устроил: Америка сидит, такой маленький во внушительном кресле, напротив отца, руки по-наследственному между коленями зажимает и сгорбился весь, точно в себя пробует спрятаться от отцовского взгляда, но ни единой слезы в дорогой ковёр не упало. В кабинете ещё были только я и Британия: тот стоял где-то сбоку, на краю левого глаза Америки, и монокль его отбрасывал на стол, разделяющий его отца и младшего брата, неподвижный блик. Британия долго мог стоять без движения — ему б только шапочки не хватало да штыкового ружья, чтоб за гвардейца подле врат лондонской резиденции сойти.       Англия глядел на сына с очень явным отвращением, ну примерно как моль на веточку лаванды, да так, что даже мне от этого взгляда не по себе стало. А тут было от чего отвратиться при должной брезгливости: у Америки лицо разукрашено, ну будто его братья-двойняшки акварели на щёки ему накидали, — на ресницах и бровях тушь, и те толстые такие стали и чёрные, ну прямо ему из паучьих лапок брови сшили да на лоб приклеили; жёлтая краска на веках, изо рта будто кровь хлещет, такая у него на тонких губах яркая алая помада. И сидит в малиновом платье с чёрной по подолу оборкой и глубоким вырезом на груди, и видно, что на шее у него кельтского крестика нету больше, а только вдоль жилок протянувшийся браслет синяков да засосов да отвратительные, вульгарные бусы из поддельного жемчуга; да и у юбки-то вырез ого-го, ногу до бедра открывает, одетую в кружевной чулок. И весь вид у Америки болезненный был, усталый, и глаза от него хочется отвести, как от венерической болезни какой, которая в дом короля ворвалась и устроила ему рандеву в его кабинете.       Америку нашли в каком-то паршивом кабаре в городе — это сыщик, которого Англия нанял, так постарался, что за полгода поисков ему только сейчас вздумалось устроить рейд по кафешантанам, — и в каком виде его со смятой постели подняли, в том виде отцу и доставили. Я постарался не глядеть на перья павлиньи, что у Америки в волосах, обесцвеченных пергидролем, застряли, как будто он из джунглей каких вылез, а присмотрелся к рукам: руки часто выдают волнение человека, и у Америки руки сначала были зажаты между худыми коленями с торчащими, как коряги из болота, коленными чашечками, а потом он их к себе на колени и положил, и тогда я увидел, что пальцы у него все в цыпках да в сдёрнутых до крови заусенцах, точно он у себя там не трахался, а на четвереньках с тряпкой по залам ползал, по тому полу, который, как говорят, там усыпан сдутыми воздушными шариками, только ни фига это не шарики, а презервативы.       Америка и делал усердно вид, будто их рассматривает, цыпки свои в смысле, взора своего голубоглазого с коленей — с которых юбки тонкие сползли, а я стоял у стены, и оттуда видно мне было, что нижняя юбка у него полупрозрачная, и которые всунуты были в трещащие по швам кружева, ну вот как курочку в фольгу оборачивают, прежде чем зажарить, — не поднимал. Англию выбесило. А Британия себе стоит рядом и слова лишнего не скажет, пока первое слово не скажет король. Вот Англия рявкнул:       — Смотри на меня, когда я говорю с тобой.       Надеялся, видно, у Америки всё, чем он в городе занимался и с кем, и почему и как много, по лицу прочитать. Только что не просил его платье задрать, чтоб посмотреть, а на месте ли трусики.       Америка голову поднял и взгляд холодных голубых глаз выдержал, ни разу ни ёжась.       — Что скажешь, паршивец? — Англия еле держался, чтоб не заорать. — И не стыдно ли тебе так раздеваться? И прикрой палочки свои, срам какой.       Америка послушно закинул съехавшую юбку обратно на худые ноги — кружева прилипли к коже и оставили на ней глубокие завитушки. А платье всё равно, когда на Америку свет упал, прозрачное было — можно было увидеть, какого цвета на нём пояс и рёбра его тоже можно было увидеть, как свидетельство голода.       Тут я и уловил движение у смежной с моей стены, я ведь у одной стенки стоял, а Британия со стороны другой, и увидел, как Британия часы на цепочке из кармашка в жилете достаëт и поглядывает так на циферблат, дожидаясь, когда ж отец его уже к делу приступит. И я поклянусь, что дураком буду, если не уверен, что и в брачную ночь свою он время на часах с таким же точно видом следил, пока Франция раздевался, пока вылезал, вытискивался из слоëв белоснежного шëлка и расплетал свои русые косы.       — Ты только скажи мне, — Англия тогда нетерпеливо забарабанил пальцами по столешнице, ослепляя Америку светом, отражённым обручальным кольцом с огранённым камнем, — как ты собираешься жить с этим дальше? Как я выдам замуж тебя, если ты порченый?       И видно было, распаляться он начал. Британия так опасливо начал, будто на гнев отца напороться боялся, ну всё равно что на мине подорваться и накинуть на ветку ближайшего дерева гирлянду кишок:       — Отец…       — Подожди, — властно оборвал его Англия. — Я всего лишь хочу узнать, как приятно ему было барахтаться в чужих клоповых постелях. Легко возводить позор на свою семью и считать себя взрослым, а как отвечать за свои поступки, там мы хвостик поджимаем и какаемся? Так, я тебя спрашиваю?!       Он подался вперёд, просверливая дикими глазами сквозные дырки Америке в высоком лобешнике. В ту минуту он готов был его убить, это я ясно увидел. Увидел и подумал, что Америка после всего того, что пережил, только рад был бы отлететь на тот свет.       Красное на лице Америки разверзлось и точно кровь потекла, как из открывшейся раны, — это он своими алыми губами зашевелил. Сначала беззвучно, а потом проблеял, тихим таким, севшим голосом, ну точно радио, которое поначалу голосистое было и певчее, а потом его вроде как в реке выкупали и на воздух достали, и тогда оно ломаться начало, выплёвывая из себя лишь шумы и помехи:       — Я вовсе не…       — Ты — «вовсе не»? Что ты «вовсе не»? Вовсе не хотел чуть не с ума свести своего отца? — это он про Шотландию говорил. — Вовсе не хотел, чтоб отец твоего зятя прислал мне эту мерзкую записочку: «Ах, как это досадно»? Вовсе не хотел пойти под венец порченым? Этого всего ты не хотел или я, старый говнюк, чего-то не понимаю?       И я мигом напрягся, и напряжение это вроде сосало из комнаты весь кислород, так я почувствовал, и как озон оно было, разлившийся в плотном, душащем воздухе, как перед грозой это обычно бывает.       — Да, отец.       — Что «да», Америка? — Англия чуть ли не скрёб ногтями по столешнице от ярости, и я не сомневался, что он вполне мог оставить на лакированном орехе следы — ну прямо как медведь, когда бьёт когтистой лапой по дереву. — Или у тебя уже и имя другое?       Я думал, у Америки из глаз забьют сейчас два новых ключа — только успевай подставлять ладошки да напиваться. Но он держался, он поразительно держался для своего возраста и своего положения, был твердокаменный.       — Я вовсе не хотел всего того, о чём вы говорили.       — Тогда чего ты хотел? Может, в этой жизни можно хотеть чего-то другого, чем выйти замуж за хорошего человека и отцу своему гордостью и радостью быть?       Америка промолчал.       И что-то во всём этом было неуловимо неправильно. Словно когда путеводная нить, по которой ты следовал, обрывается у тёмного тупика. И тогда я понял, когда тишина повисла между отцом и сыном, а брат не вставил в пробел этот ни фразы, ни предложения. У Америки на лице большими буквами было написано скабрёзное слово, вот он и пытался его закрасить тушью, румянами, прочей приблудой для шлюх. А в глазах у него должно быть было написано, что отец должен был обнять его и спросить, почему, а не жестоко его распекать и грозить запереть в его спальне навеки. Но тут было главное, что Америка возраста брачного достиг. А Англия устраивал своим детям выгодные браки — множил наследников и вставлял эти браки в буквы фамилии, как крепчайшие из подпорок. Такие две посылки. И на выходе получалось, что с Америкой уже всё было решено. Америку он хотел выдать за русского императора — этот молодой человек, вида устрашающего, с репутацией, внушающей ужас, Америку маленького и на коленках успел подержать, и голышом видел, правда, когда тот только родился. Но русский был православным — препона номер раз, а препона номер два — это то что Америка из дома отцовского загулял. Англия говорил, что первое это ничего, что он ещё может позволить крестить сына в православие и выдать за русского, и вреда от этого не будет. Устраивая брак Британии, Англия даже закон выправил, как ему это было нужно, пролоббировав поправку в парламенте. А вот со вторым дело обстояло гораздо хуже, потому что выбивалось из намеченных планов — подготовка к женитьбе уже началась, в Петербург была выслана миссия и для подвенечных платьев подбиралась тончайшая с ванильным запахом ткань, а Америки и след простыл, а когда он вернулся, Америка то есть, вернулся он уже не девственно чистым, а зачем императору порченый супруг? На какой такой разговор царь российский вызовет аглицкого короля, когда не обнаружит крови на простынях после ночи, в которую завершит свой брак?       Едва эти мысли пронеслись у меня за глазами, в голове то есть, и тут Англия как забазлает, как того и стоило ожидать:       — Ты спал с мужиками? Говори как есть, спал?! — и тут Англия рванул прямо к нему через стол, прибегая к величайшей своей слабости — к силе то есть, руки распуская и повышая голос. Британия бросился к столу.       — Отец!       Но поспел уже после того, как Англия за бусы схватился и сдёрнул их с тоненькой сыновьей шеи, да силы бы такой хватило, чтоб вырвать у Америки из спины позвоночник. Дешёвые бусины блеснули высоко-высоко, как первый снег ну или как зубы, когда мужики по мордасам друг дружку колотят, слетев с оборвавшейся нити. Прилети одна такая кому в глаз, то от глаза бы ничего не осталось.       — Постойте! Не надо!       Это Британия Англию вроде как на месте удержал, а у Англии глаза красные, страшные, как у дьявола. Америку чуть качнуло вперёд на стуле, а потом кресло вместе с ним и завалилось на спинку прям на ковёр и на краешек голого навощённого паркета. Ноги у Америки задрались, носки туфель указывали куда-то на люстру, вроде как указателя на дорогу на лучший мир, юбка, естественно, съехала снова, обнажив палочки, как Англия их кликал, до самых этих штук на чулках, подвязок вроде, и почти до пояса. Он упал с глухим стоном. И тут, очевидно заслышав грохот и перепугавшись до чертей в глазах и дыбом волос, в кабинет влетел Шотландия — ну да, он ведь чуть не со стаканом за дверью всё это время стоял и плечи его, бьюсь об заклад, тряслись, как из суставов вывернутые.       — Мой мальчик! — завизжал он высочайшим из своих голосов. — Моя пуговка бедненькая!       И упал на колени, подбирая Америку с опрокинутого кресла и прижимая к себе, как упавшего с велосипеда ребёнка, когда тот на нём только ездить учится. Англия уже из Британиных лап давно высвободился и смотрел теперь на лежащего на полу сына — юбки веером, в глазах темнота. Понятно, что платье открыло всё, что можно, и россыпь родинок на правой ляжке тоже, и я с облегчением отметил, что Америка не раздет полностью, трусики были на нём, потому что если б он был раздет под своим маскарадом полностью, Англия не стерпел бы его в своём доме даже в его, Америки, собственной комнате. Англия всегда смотрел так на последствия своих вспышек гнева, будто поверить не мог, что сотворил то, что сделал. И на лбу у него, когда Шотландия помогал встать Америке с пола, залегла глубокая складка, точно он вспомнил вдруг, что почти свернул шею своей плоти и крови, своему малышу, капле своего семени во чреве своего супруга, и спасибо, что не обозвал его тупой дыркой, а язык ведь у Англии был что твоё жало, вырастающее и яд черпающее прямо из глотки.       — Забирай своего сына, Шотландия, — гаркнул он наконец, и голос его прозвучал хоть и грозно, но всё ж смущённо. — Отмой его от всей этой грязи и переодень, в чём принцу ходить пристало.       Шотландия почти взвалил Америку на себя и так они вышли, а я остался, и Англия велел мне отнести в покои Америки, куда те двое направились, стеклянный кувшин со свежей водой, и я услышал напоследок, как король, тяжёло, точно с высоты какой большой, упав в кресло, буркнул, обращаясь к Британии:       — Я им этого так не оставлю, — я понял, он это про то кабаре, откуда Америку люди его вызволили, где играли паршивый джаз и где пол был усеян использованными резинками. — Я до них доберусь.       А что доберётся, в этом я не сомневался.       Когда я пришёл, Шотландия уже сына на табурет перед зеркалом усадил и стёр ему ватой всю его шлюшью краску, и на секунду Америка вновь стал озорным ребёнком, которым я его знал, и расчёсывал ему, значит, Шотландия его всклокоченные белые волосы. Шотландия отправил меня затем во флигель, велеть людям на кухне собирать ужин, да чтоб на один набор блюд и посуды сегодня больше было. А когда я вернулся отчитаться, Америка уже был одет в простой халатик и рыдал, прижавшись к папиной груди, а Шотландия его в руках держал, уткнувшись в его макушку, в самые-то вершки. И тогда понял я, что Америка ему всю правду рассказал, какую не сказал Англии, и про то, что его обманом проституировать затащили, и про то, какой противный на самом деле секс, и какие мужики из городских тоже оказались противные, и что он не знает, как пойдёт замуж за Россию и как стать ему великим князем и императорским мужем, если невинности у него больше нет, да что он и не хочет идти за Россию и не хочет в далёкий пасмурный Петербург, где язык незнакомый, и всё незнакомо, и вера другая, и семьи как бы нет, и люди носят меха да растираются водкой. Только думается, всей-то правды он ему не рассказал, не рассказал, почему сделал то, что сделал.       Не рассказал про Ирландию.