Хроники Тартара

Виктору Шилову всё ещё двадцать лет. А двадцать лет — это, в сущности, очень мало. Мало даже по лопухоидным меркам. Но и за такую короткую жизнь Шилов уже третий раз сталкивается с выбором. Уйти или остаться. Предать или спасти. Наблюдать или вмешаться. В первый раз он выбирает уйти. Поддаться минутной слабости, бросить лучшего друга, просто убежать. Цена этого выбора: четырнадцать лет в Тартаре. Бесконечные страдания, лишения и одиночество. Тысячекратное прокручивание в голове разных сценариев на тему: «а что, если бы…». Невидимое клеймо «трус», что жжёт грудь больнее раскалённого металла. Во второй раз он решает предать. Убить единственное близкое ему существо, которое он приручил и за которое был в ответе. Этим решением он перечёркивает себе путь к свету, а значит — покупает себе отсроченный билет в Тартар. Наверное, что бы он ни выбрал в третий раз, это уже ни на что не повлияет. И всё же: наблюдать или вмешаться? Спина Прасковьи, минуту назад деревеневшая аркой, плашмя опускается на пол. Из горла вырывается полухрип-полустон, похожий на клёкот. Следующей атакой подселенец её несомненно прикончит. И Дар Кводнона, очень вероятно, перейдёт к Шилову, и он сможет занять трон Кводнона, и наконец-то отомстит и Буслаеву, и Лигулу, и прочим. Ему и делать-то ничего не придётся: просто подождать, пока подселенец выполнит всю грязную работу за него. Просто остаться в стороне. Просто не вмешиваться. Просто ещё раз предать. Гриф в углу поднимает голову, на секунду отвлекаясь от поклёвывания дохлой кошки. У Ара, помнится, был такой же взгляд. Никита трясёт Виктора за плечи. И называет его «Витей» — как никто кроме него не называл уже лет десять. По вискам Прасковьи сбегают слёзы. Гибкий меч Шилова захлёстывает спату с обвившимся вокруг неё подселенцем, плашмя подбрасывает вверх. Следующий удар наносится уже в воздухе, рассекая тартарианского паразита напополам. А третий, завершающий, разрубает его на четыре части. Третьего предательства так и не случается. А вот третья привязанность, кажется, да. *** Рукой в кольчужной перчатке Шилов срывает с мёртвого стража дарх. Когда-то давно ему больно было смотреть на дархи — сейчас ничего, привык. Эйдосов немного, десятка три. Шилов морщится: неужели Лигул такого низкого мнения о нём, что посылает какого-то неудачника? Эйдосы Виктор выпускает. Золотисто-голубые мерцающие песчинки рассыпаются по траве, благодарно сияя. Так уж и быть, решает Шилов, он подождёт, пока они не исчезнут, чтобы никакой комиссионер или суккуб не подобрал их. Конечно, не потому, что Виктору жалко души каких-то пары десятков лопухоидов. Просто ему не хочется, чтобы какой-то жалкий дух, не стоящий и грязи на подошвах убитого тартарианца, даром получил его эйдосы. Но, как ни крути, появление убийцы — это сигнал. Мрак видит. Мрак знает. Мрак не оставит их с Прасковьей в покое. Уничтожение подселенца — это серьёзно. До этого времени они формально могли числиться на службе у мрака. Сейчас же вызов кинут, жребий брошен, а Рубикон перейдён. Теперь за ними начнётся охота. А искать Мрак умеет. В Москве им оставаться небезопасно. Надо уходить. И надо объяснить это Прасковье. И Виктору не хочется думать, как он поступит, если она откажет. *** К удивлению Шилова, Прасковья соглашается уехать почти сразу. Только просит — прыгающие буквы на салфетке кажутся кровавыми, даром что оставлены помадой — попрощаться завтра с Мефодием. Шилов, поморщившись, кивает. Можно подумать, его мнение и впрямь на что-то влияет. Конечно. Как же он мог забыть, в самом-то деле. Буслаев превыше всего. И Прасковья радостно улыбается — дурочка, влюблённая дурочка, неужели ей самой не унизительно вот так унижаться, бегать за этим проклятым Буслаевым, выклянчивать крупицы его внимания? От этой наивной радостной улыбки Виктору становится противно — примерно как в спортивном зале, когда Улита называла Эссиорха «котиком», а Буслаев метил территорию демонстративно набрасывал на Дафну свой свитер. Телячьи нежности, чтоб их. А вот Прасковье, видимо, эти телячьи нежности нужны. Иначе зачем ей понадобилось обнимать его? Отстранять так неожиданно прильнувшую к нему Прасковью Виктор опасается, ровно как и обнять в ответ. Так и стоит, не делая ровным счётом ничего и упорно смотря куда-то поверх Прасковьиной головы. Руки кажутся какими-то чужими, ватными, ненужными. Да и вся ситуация, если подумать, — сплошная нелепость и глупость. А ещё Виктор понятия не имеет, сколько объятия — если это вообще можно назвать объятиями! — вообще должны длиться. Наконец Прасковья отстраняется. Снова берётся за помаду. ПоЦЕлУй мЕНя! — требует новая надпись. Буквы на салфетке кровавые и корявые. Корявые и кровавые. Нелепее этих букв — только состоящее из них послание. Виктор хмурится. Вспоминает, как незадолго до его отправки в Семидорожье какой-то суккуб отловил его у супермаркета. Обычно суккубы и комиссионеры, завидя его, разбегались прочь, опасаясь попасть под… горячую руку? горячую ногу? горячий меч, но этот, наоборот, явно искал встречи. Шилова тогда это здорово заинтриговало. Суккуб и впрямь повёл себя странно: вместо того, чтобы начать выклянчивать эйдос или предлагать сделку, молча сунул ему картонный прямоугольник. Уже подозревая что-то неладное, Шилов посмотрел на карточку. Фото было смазанным, но запечатлённых на нём людей опознать было можно, ровно как и чем они занимались. Прасковья и Буслаев целовались на крыше. Целовались на крыше. Буслаев и Прасковья. — Снова Буслаев… — пробормотал тогда Шилов, с каким-то тупым любопытством разглядывая карточку, будто пытаясь увидеть там что-то ещё. Потом, опомнившись, вскинул голову, проверяя, не слышал ли кто его, но суккуба уже и след простыл. Тогда он испытал что-то вроде досады. Действительно: «Снова Буслаев!». Будто бы вечно им суждено пересекать дорожки друг друга. Как Арей с Хоорсом, право слово. О самой Прасковье Виктор тогда толком не думал. Разве что в ключе: «И что она в нём нашла?». Или даже так: «Нашла, с кем целоваться!» А на следующий день их ранили вышедшие из книги светлые. И, хотя поначалу к идее «вытрясти из Буслаева всё, что он знает» Прасковья отнеслась с энтузиазмом, потом она быстро перешла на сторону Мефа. Хотя Буслаев так и не удосужился им ничего объяснить. Только заявил, что когда он (!) их позовёт (!), то они должны (!!!) будут пойти за ним. А эта и рада. Пойдёт она за ним, скажите пожалуйста! Фото это Виктор сразу выбросил. К сожалению, не из головы. Хотя по прошествии времени, решил, что ничего такого в этом фото и нет. Буслаева он ненавидит так и так. А Прасковье, ухитрившейся влюбиться в это длинноволосое убожество, можно только посочувствовать. «ПоЦЕлУй мЕНя!» — ещё раз пробегает глазами надпись Виктор. Это же Прасковья потребовала и в Семидорожье, — у кого? — правильно, у Барандия Осляева. Кто же ещё у нас центр мироздания, кому по закону жанра рано или поздно должен упасть на голову кирпич? И Барандий поцеловал бы — если бы не бдительная светлая. Тогда просьбу выполнил безвольный Мошкин, поплатившись за это небольшим отравлением. Что небольшим — спасибо вмешавшейся Варваре. Но попытка убийства была красивая. Виктор тогда даже восхитился этой решительной девушкой, без малейшей брезгливости разменивающей свои губы на чужие жизни. «ПоЦЕлУй мЕНя!» — нетерпеливо алеет надпись. Теперь уже обращённая к нему, Виктору. Прасковья смотрит выжидающе. На секунду Шилову хочется просто взять и уйти, послав её к черту со всеми её просьбами, требованиями, эмоциями и перепадами настроения. Сейчас она, допустим, в игривом расположении духа, а завтра захочет поиграть в скромность, и что тогда? Да и Буслаев с недоубитым Мошкиным не выходят у Виктора из головы. Он не будет с ней просто потому, что она не смогла добиться Буслаева. Он не станет той самой «синицей в руках» для избалованной девчонки, отчаявшейся заполучить «журавля с неба». Он не нуждается в подачках с барского плеча и в притворной ласке. Он не позволит с собой играться. Он, в конце концов, не замена Буслаеву! Виктор угрюмо качает головой. Прасковья вскидывает брови. Уязвлена. Стопка салфеток вспыхивает. Виктор взглядом тушит ярко-оранжевое пламя прежде, чем огонь успевает перекинуться на полировку. Шилов готов к тому, что следом загорятся шторы, стол, диван, возможно, он сам. Не исключает и того, что сейчас на него обрушится люстра, полетит кресло или разверзнется пол под его ногами. Но ничего из этого не происходит. Только радостная улыбка, появившаяся на лице Прасковьи при мысли о Мефодии, меркнет. Глаза кажутся безжизненными, пустыми, а сбегающие из них злые слёзы — мёртвыми. И, глядя на её даже не бледное, а, скорее, серое лицо, Виктор начинает чувствовать что-то похожее на чувство вины. Наверное, именно оно заставляет его сделать шаг вперёд и самому обнять Прасковью. А под его пальцами отчётливо проступают тугие рёбра. Прасковья худая до невозможности, будто бы подселенец не только паразитировал на её светлых порывах, но и выпивал из неё все жизненные соки. Даже не просто худая, а какая-то съёжившаяся, похожая больше на одинокого больного воробья, чем на человека. И эти рёбра, и косточки позвоночника, и эти вздрагивающие плечи, и эти острые скулы… Виктору её… жаль? Разве он ещё умеет жалеть? После всего, что с ним произошло? Странно. Хотя нет. Никиту же он жалеет. Приходит ночью, когда того мучают кошмары, обнимает, успокаивает, поглаживает по коротким волосам. Шепчет что-то тихое, мирное, простое и незамысловатое, вроде «мама сейчас придёт», «не волнуйся», «я здесь», «я с тобой». Без всякого чувства неловкости или неправильности. Вот и сейчас Шилов поступает примерно так же. Сводит руки сильнее, прижимает вздрагивающую Прасковью к себе, чуть покачивает из стороны в сторону. Позволяет уткнуться носом себе в ключицу и сам кладёт подбородок ей на макушку. И почему-то руки уже не кажутся чужими и ватными, Прасковья — деревянной, а сами объятия — нелепыми. Будто бы с появлением искренности исчезает та мешающая скованность и ощущение неловкости. Будто бы в этом мире, где существуют только «свои» и «чужие», они с Прасковьей друг для друга неожиданно оказываются своими. И это_всё же_правильно.