What Worries Ruth?

      Стайлз пинает ножку стула носком ноги: тапочки такие тонкие, что кажется, что он делает это босой ступней, и дрожь отдается в каждом пальце. В носу свербит: еще чуть-чуть и кровь вновь хлынет на его серую футболку. — Стайлз? — мисс Моррелл возвращает его внимание и аккуратно ставит локти на столешницу. — Ты здесь?       Стайлз желчно хмыкает и сжимает губы. — Знаете, возможно, если бы вы сидели здесь, на моем месте, вы бы понимали, что очень маловероятно, что вы сможете забыть об этом хотя бы на секунду, — практически плюется он, продолжая долбить ногой ножку стула. — Я это понимаю, Стайлз, — мисс Моррелл медленно кивает. — Но понимаешь ли ты, что ты здесь ищешь? — А что вы здесь предлагаете? — передразнивает он.       Стайлз трясет носком ноги, и руки, сложенные на коленях в замок, подпрыгивают. Кровь все еще сочится из разбитых костяшек — только сейчас ему думается странным, что никто не предложил ему обмотать их бинтами. Он бы, конечно, отказался, но разве они не должны были предложить?       Вокруг прохладно и пустынно. С его последнего появление в этом кабинете, когда он добровольно сложил свои вещи в контейнер, натянул серую выстиранную униформу с логотипом и получил тапочки на два размера меньше, здесь мало что изменилось. Все также пусто.       Пусто. Почему тут, блин, так пусто? Даже цветок, готовящийся распустить несколько новых бутонов, безвозвратно завял на подоконнике. Замечала ли Рут, что тут так пусто? Хотела ли к чертям выбросить листовку «Суицид — это не выход», лежащую перед носом? — Стайлз, — мисс Моррелл наклоняется чуть вперёд и наконец кладет обе ладони на стол. — Я хочу, чтобы ты понимал, что я на твоей стороне.       Стайлз то ли шмыгает, то ли фыркает. Его взгляд все еще цепляется за переплетенные пальцы на коленях. — Ты здесь уже две недели. И ты практически не выходишь из комнаты. Это плохо скажется на твоем лечении.       Стайлз морщится. Несмотря на горсть принимаемых таблеток, он здесь не за лечением.       Дважды он был на групповой терапии: первая закончилась тем, что Малия набросилась на него и повалила на спину, а во вторую — его предыдущий сосед упал на пол и бился в истерике, выкрикивая молитвы.       Больше на групповые занятия он не ходил и перестал называть свое пребывание здесь лечением.       Он здесь не потому, что он болен. А потому, что у крови на его одежде нет названия. Потому что Скотт и Лидия больше не смотрят на него без жалости. Потому что у умершей у него на руках Рут больше нет шкафчика. Потому что в отражении зеркала он больше не видит себя. — Чем ты занимаешься? — мягко продолжает мисс Моррелл. Она не враг, но почему-то воспринимается именно так. — Сплю, — он пожимает плечами. — Знаете, в последнее время у меня было не слишком много возможностей это сделать. Ну, там, суперзлые японские духи, все дела.       Стайлз морщится и тихо хмыкает — иногда ему все еще кажется, что грязные, шершавые бинты дерут горло. Иногда он все еще в холодном поту вскакивает посреди ночи, пугая своего нового соседа своими криками, потому что чувствует, как что-то старое и кровавое ползет по пищеводу. Иногда он все еще сгинается пополам и кашляет, практически выплевывая легкие. — Я не хочу, чтобы ты потерял связь с реальностью, Стайлз, — мисс Моррелл аккуратно перемещает ладони по столешнице и кивает. — Скажи мне, ты понимаешь, что именно произошло? — Вы о сейчас или о тогда? Или о том тогда, что случилось до того тогда? — Стайлз впервые за все время поднимает взгляд и машет большим пальцем себе за спину. — Или о том тогда, что было до того того тог… — Стайлз. — Понял, — он выдыхает, и гранитный камушек в его груди перекатывается чуть ниже. — Вы о просто тогда…       «Тогда», когда Рут пожертвовала собой, чтобы убить демонов раз и навсегда. Когда Скотт и Айзек оттаскивали его от мертвого тела. Когда Лидия крепко сжимала его окровавленную ладонь, пока Дерек поднимал Рут с пола и нес к себе в машину. Когда она похоронила себя вместе с духами под толстым слоем земли, заперев светлячка в месте без намека на солнце.       Сердце щипит, точно его грудную клетку вскрыли, залили туда кислоту и зашили обратно. Слёзы сжимают горло стальной клешней, и первые две попытки что-то сказать с треском проваливаются. — Она мне обещала, — Стайлз шепчет и одной рукой стучит себя в солнечное сплетение. Кажется, что если вынуть сердце, то должно полегчать. — Она мне обещала! Она обещала, что будет спасать себя! Обещала, что уйдёт, если станет слишком опасно!       Он сам не ожидает, что перейдет на крик, но теперь это происходит: в пустой комнате он раздаётся еще громче и настойчивей, пока колючая проволока не раздирает горло.       Стайлз всхлипывает и сгибом локтя стирает слезы с щек. Нос все-таки начинает кровоточить, и он проводит под ним ребром ладони. — Она мне обещала, что пойдет со мной на Зимний бал.       Он так и не позвал ее официально — собирался сделать это позже, когда они со всем разберутся. Когда он со всем разберется.       Мисс Моррелл молчит, и Стайлз внезапно благодарен за эту тишину. Ковыряет ногтем кусочек отслоившейся кожи на костяшке, тянет за него и кривится, когда тонкая струйка крови все-таки вырывается из свежей ранки.       Всё, что мисс Моррелл могла бы сказать ему, он уже слышал от многих людей: Скотта и Айзека, Лидии, отца своего и отца Рут, священника на похоронах.       Он почти не помнит, как на ватных ногах поднимается со скамьи и бредет на выход из кладбища. Как бежит куда-то вдоль дороги, минуя оградки и машины, пока в боку не начинает колоть, а в носу — свербить. Как он кашляет, останавливается, упираясь ладонями в колени, и плачет так сильно, что грудь сжимает в стальные тиски.       Как руки Скотта падают ему на плечи и крепко держат, не давая упасть. Как в полном бреду он шепчет: — Это должен был быть я, — внезапно резко говорит он; голос звенит в пустой комнате. — Это я должен был сделать то, что хотел Ногицунэ. — Стайлз, — мисс Моррелл смотрит в его лицо, он чувствует ее одновременно прожигающий и настойчивый взгляд, но не может заставить себя поднять глаза. — Ты думаешь, Рут позволила бы тебе это сделать?       Он дергает плечом. — Не знаю, — Стайлз теребит заусенец и ногтем царапает кутикулу указательного пальца. — Оказалось, я плохо ее знал.       Глаза печет, и он делает глубокий вдох, чтобы не позволить слезам сбежать по щекам. В груди болит так, будто он проглотил капкан, который схлопнулся на его сердце.       Он здесь не за лечением. Он здесь снова, чтобы почувствовать что-то кроме сосущей пустоты и ненависти.       Он ненавидит Скотта за поджатые губы и жалостный взгляд. Ненавидит Киру за дружелюбную сочувствующую улыбку. Ненавидит Дерека за то, что забрал тело Рут и не дал с ней проститься. Ненавидит Эллисон за то, что ее не было с ними. Ненавидит Лидию за то, что она ничего не почувствовала.       Ненавидит Рут. За то, что спасла их. За то, что пожертвовала собой. За то, что не сказала ему о Мэтте.       Но сильнее всех он ненавидит себя. Что остался в живых. Что не исполнил волю Ногицунэ. Что вместо настоящей ярости и гнева чувствует лишь боль утраты, от которой в груди образуется черная дыра.       Стайлз крепко сжимает руки в кулаки и понимает, что резко вскочил на ноги только по тому, что стул с грохотом отъезжает в сторону. — Вы знали? Вы знали, что она собирается сделать? — хрипит он, резко поднимая взгляд. Его губы дрожат. — Почему вы ничего не сделали? Вы же, блин, ее психолог. Почему вы не отговорили ее? — шмыгает носом и поджимает подбородок. — Это и ваша вина тоже.       Стайлз разворачивается на пятках и толкает входную дверь; та скрипит, будто каждая из петель требует обильной смазки.       Бредет к себе в палату, шаркая ногами в тонких тапочках, и собирает вещи: блокнот в толстом кожаном переплете (смысла в котором не много, учитывая, что ни один пишущий предмет не является безопасным, а потому отсутствует) и запасную простынь на всякий случай.        На выходе его ждёт санитар — высокий и угловатый, с одним заплывшим глазом в результате явного хирургического вмешательства. Стайлз видит болтающийся на его поясе электрошокер и едва слышно хмыкает. — Особо буйный, а? — неприятно улыбается мужчина, на бейджике которого написано «Кайло С.».       Стайлз крепче прижимает к себе блокнот и игнорирует вопрос Кайло, потому что тот выглядит как тот, кому может не понравиться его ответ.       Именно он нашел его в общей комнате после случившегося, и первой его реакцией было отнюдь не предупреждение.       Стайлз слабо помнит произошедшее: из-за таблеток сознание путается, а усталость слепляет веки. В один момент он сидит на скамейке с Малией, она рассказывает что-то про Иисусов среди пациентов, а он вставляет про Марию Магдалену. Малия не смеется и говорит про одну рыжую сумасшедшую, которая шутила точно также.       Секунда — и Стайлз чувствует, как костяшки превращаются в месиво, а от скамьи отлетают отдельные щепки. Крепкие руки санитаров скручивают его поперек туловища, он брыкается, и что-то прилетает ему в нос, отчего тот наполняется кровью.       Мисс Моррелл предлагает не отправлять его в особую секцию, где держат всех нарушителей порядка, но он отказывается — изоляции в одном доме «Эха» будто бы недостаточно.       Они спускаются на три этажа ниже, куда-то на уровень подвала — почему-то кажется очевидным, что в местах подобно этому обязательно есть подвалы. Обычно с жертвами несанкционированных экспериментов над людьми.       Здесь холодно и сыро, местами протекает потолок, отдает плесенью и грибком — и если бы не присутствие Кайло, Стайлз бы решил, что он снова в разуме Ногицунэ. Несколько лампочек под потолком окружены плотными прутьями. — Кормят дважды в день: утром и вечером, — говорит Кайло без энтузиазма. — Поскольку ужин был двадцать минут назад, ты его пропустил. Поешь только завтра. Прием таблеток по расписанию. Не будешь буянить — выпустят, того глядишь, скоро. Но на твоём месте я бы тут прижился, — он издает какой-то звук: то ли похрюкивание, то ли кашель. — Такие, как ты, обычно остаются тут надолго.       Они проходят мимо нескольких комнат прямо по коридору: кажется, что всего их два вида. У одних нет ни окон, ни вентиляционных отверстий, только узкая дверь по центру, у других — большая часть стены состоит из прочного стекла и лишь маленький угол скрыт от глаз санитаров и пациентов палаты напротив. — Велком, — Кайло бросает презрительный взгляд в сторону и отпирает одну из серых дверей с несколькими дырочками.       Стайлз заходит в комнату, и тот тут же запирает его с обратной стороны. На двери нет ни ручек, ни замка — литой кусок стали, который переходит в бетонную стену.       Внутри еще более пусто, чем в кабинете мисс Моррелл: невысокая кровать, тонкий матрац, ржавый унитаз в углу и маленькая полка с парой книг в дряхлых обложках. — Подождите, тут должна быть моя подушка, — Стайлз оборачивается обратно к двери и стучит по ней ладонью. — Эй! Меня слышно? Мне обещали мою подушку!       Удары сотрясают маленькую комнату, но за ее пределами не слышно ни шевеления. Стайлз поворачивается спиной и сползает на пол, облокачиваясь о дверь. Опускает лицо в ладони и глубоко вдыхает.       Все это — психушка на окраине города, японские демоны — напоминает один большой нескончаемый кошмар. Вот только он пересчитывает пальцы, составляет из букв слова, кричит, но никак не может проснуться.       Что-то шкребется в стену по его правую руку, и долгие секунды Стайлзу кажется, что звук раздается лишь у него в голове.       Дитон говорил, что осколки присутствия такого рода силы могут остаться в нем навсегда — не на такую магию он рассчитывал, но такую получил. Дверь теперь вечно будет приоткрыта и все, что Стайлз может с этим сделать, — научиться жить со сквозняком.       Шкрежет повторяется, в этот раз более настойчиво — сначала создается ощущение, что кто-то ковыряет стену ногтями, а потом отодвигает заслонку. Шелестит одежда, и Стайлз пытается вспомнить, кого он видел в соседней комнате, пока они с Кайло шли по коридору; в той самой, где вместо двери лишь одно плотное стекло. Это не похоже на изолятор — это похоже на клетку.       Он привстает, опускается на колени и тогда видит небольшое вентиляционное отверстие, расположенное у самого пола — ему приходится растянутся на холодном бетоне, чтобы отковырять задвижку и заглянуть в маленькую щель. — Эй?       Что-то скрипит; через секунду в его зоне видимости появляются сначала темные волосы, а потом лицо. Стайлз инстинктивно отшатывается, ударяясь коленом о пол, и шипит сквозь зубы. — Привет, Стайлз, — женщина улыбается, и что-то в этой улыбке кажется ему до боли знакомым, но он не может понять, что именно. — Я ждала, когда мы сможем поговорить. — Откуда вы знаете мое имя? — он смотрит в маленькую щелку и пытается вспомнить, называл ли санитар его по имени, когда они двигались в комнату.       Женщина мягко улыбается, Стайлзу не видно ее лицо полностью, но по кусочкам он собирает портрет — серо-голубые глаза, вздернутый нос и несколько бледных веснушек на носу. На вид ей около сорока, и она стоит на холодном полу голыми ступнями — это видно в момент, когда она кивает и отодвигается от щелки. — Голос. Голос в голове сказал мне это, — Стайлз прицокивает языком. — Что ж, по голосам в голове с недавних пор я мастер, — грустно протягивает он.        По коже рук и позвонкам бегут мурашки. Температура здесь намного ниже, чем в основном корпусе: виной тому подвальное расположение или специальная система — непонятно.       Шея затекает от нахождения в неудобном положении, и Стайлз отодвигается от вентиляционного отверстия. Облокачивается лопатками на стену и поджимает под себя ноги — надо было послушать мисс Моррелл, когда она говорила, что этот корпус не только для буйных и непослушных, но еще и для «особенных». Что ж, возможно, он сейчас именно там, где должен был оказаться с самого начала. — Тот же голос, который предупреждал меня о смерти Мэтта. И о смерти Рут.       Грудь стягивает железными клешнями, будто на одежду, точно в солнечное сплетение, брызнули кислотой. Стайлз вздрагивает всем телом, спазм противно скручивает желудок в жгут, и тут же наклоняется к отверстию. Вместо лица женщины теперь он с трудом видит ее комнату: белые стены и конструкцию, напоминающую ему граммофон с одной-единственной вращающейся пластинкой — в той самой части, где стекло заканчивается. — Откуда вы знаете Рут? — выходит громче, чем он рассчитывает: имя, ее имя, режет язык и раскатывается эхом.       Женщина молчит. Она отходит еще дальше и садится рядом с аппаратом, подцепляет пальцами иголку и возвращает ее на начало пластинки.       Стайлз не слышит ни мелодии, ни записи, лишь шипение старого телевизора. Каждая секунда отмеряется жестким ударом сердца о грудную клетку. Он упирается лбом в холодную стену и медленно считает про себя до десяти, а потом и пятнадцати, а потом снова наклоняется к отверстию со странно напоминающей ему кого-то женщиной. — Они говорят, — тихо произносит она, и Стайлз не понимает, что конкретно слышит в ее голосе: страх или заинтересованность. — Ты не слышишь? Голоса. Они кричат, они говорят, что есть способ вернуть ее. Вернуть мою девочку…       Стайлз набирает полную грудь воздуха и судорожно выдыхает, стараясь справиться со спазмом, который сковывает тело. Есть ли хоть один шанс воскресить Рут? Есть ли хоть одна крохотная возможность вновь увидеть, как она улыбается во все зубы, не прикрывая рот ладонью? Как она нелепо шутит и смеется независимо от реакции публики? Как она готовит им двоим чай и пинает его ногу своей под столом?        Голоса никогда не говорили Лидии, как спасти человека, как достать его с того света, когда он уже погребен под толстым слоем земли. Голоса всегда кричали только о неминуемой смерти. — Что, — Стайлз кашляет через комок колючей проволоки в горле, — что я могу сделать, чтобы вернуть ее?       Женщина снимает иглу с пластинки и останавливает ее движение; ее спина прямая до чертиков, а вот руки дрожат и справляются с граммофоном только с третьего раза. Она медленно оборачивается и садится на пол, ставит локти на колени и собирает пальцы в замок под подбородком. — Что ты знаешь о мультивселенной, Стайлз?