What Worries Ruth?

      Мне снится Мэтт. Вернее, не сам он, а его фотография на гробовой доске.       Я стою среди гостей и родителей, чьих лиц и фигур я не вижу — лишь чувствую их присутствие мурашками на руках. Священник произносит речь над куском камня и сырой землей, что ссыпали на гроб. На мне черное платье, которое я носила во втором классе, и накрахмаленный воротничок, но не пришитый, а прицепленный булавками. Какая-то халтура, почему я не пришила его? Почему не посчитала похороны Мэтта событием достаточно важным для того, чтобы сделать это?       Я хочу упасть лицом в ладони и провести остаток церемонии, зажмурившись так сильно, чтобы мышцы век свело судорогой, но почему-то не могу сдвинуться с места. Чья-то рука падает мне на плечо и сжимает его костлявыми пальцами — тётя Мэгги? Я удивляюсь, но не могу и шелохнуться.       На фотографии Мэтт совсем не такой как раньше, этот холодный камень будто высосал из его лица все краски. Теперь оно — белое полотно с отливом серого. Глаза пустые и безжизненные, рот приоткрыт. Я охаю, когда понимаю — так он выглядит уже после своей смерти. После того, как его утопили и задушили. — Рут, — кто-то зовет меня настолько тихо, что мне удается услышать это с третьего раза. — Рут?       Я кручу головой в обе стороны, но не сталкиваюсь взглядом ни с одним человеком. Может, потому что у гостей и родителей нет лиц? — Рут? Помоги мне, — стенает голос, и тогда я поворачиваюсь к сырой земле.       Это Мэтт. Мэтт зовет меня. Мэтт жив.       Я бросаюсь вперед. Тётушкина рука скользит по моему плечу, надеясь удержать меня рядом с собой, но я не слушаюсь. Падаю на колени и начинаю пальцами рыть свеженасыпанный слой земли, травы и мелких камушков.       Я откидываю горсть за горстью, не перестаю копать, даже когда уже не слышу голоса Мэтта. Ладони покрываются грязью, она забивается под ногти так глубоко, что теперь ее не отмыть даже под хорошим душем.       Всё это время я кричу, зову на помощь, прошу присоединиться ко мне, но никто ничего не делает — они даже не смотрят на меня.       А потом в моей голове взрывается целый фейерверк из звуков: шумящих, скрипящих, стонущих — вместе они сливаются в настоящую какофонию. Они не громкие, но их так много, что я не могу вычленить хоть что-то разборчивое. Кто-то кричит, плачет, рычит. Вместе с этим скребет вилкой по тарелке и что-то тараторит. — Я не понимаю, — шепчут мои губы. Я зло бью кулаком по земле рядом с собой. Шепот выходит на передний план, но различить слова в нем все еще невозможно. — Я не понимаю!       Я прижимаю руки к ушам и зажмуриваюсь, стараясь прогнать это из своей головы, но все тщетно: чем сильнее я трясу головой, чем ниже склоняюсь к земле, тем тише становится шум, но тем громче шепот.       Когда дверь — не дверь?       Когда дверь — не дверь?       Когда дверь — не дверь? — Что ты от меня хочешь? — кричу я в пустоту. — Мэтт, что ты хочешь?!       Я готова вот-вот рухнуть на землю и свернуться в позу эмбриона, надеясь, что меня кто-нибудь спасет, как вдруг шепот утихает. Шума больше нет — в моей голове затишье.       Какое-то время я все еще сижу так: согнувшись, будто меня ударили в живот, с прижатыми к ушам ладонями. Когда убеждаюсь в том, что звуки не возвращаются, приподнимаюсь. Открываю глаза и понимаю, что на кладбище больше нет ни гостей, ни священника, ни моих родителей.       Я одна, не считая нескольких смутно знакомых фигур вдалеке. Я прищуриваюсь и вижу их — Стайлза, Скотта и Эллисон. Все стоят и наблюдают за мной сразу за плетеным забором, что отделяет кладбище от той части города, где люди не хоронят близких.       Я порываюсь сделать шаг, чтобы приблизиться к ним, но нога вязнет в чем-то липком и густом. Смотрю вниз и вижу лужу крови, смешанную с землей. Я вся в ней, включая подол моего платья и даже приколотый воротничок.       Но самое страшное то, что теперь это я — та, кого хоронят. Стою на дне могилы, а три пары рук бросают ко мне клочки земли. И тогда я кричу.       Мой зов на помощь был таким громким, что папа услышал его, несмотря на беруши и запертую дверь комнаты — как мою, так и его. Путаясь в собственных ногах, он вылетел из своей спальни и, преодолев комнату Мэтта, вбежал в мою.       Как бы я в сердцах не думала, что он меня ненавидит по ряду причин (таких как моя схожесть с тётушкой Мэгги, его сестрой, мой отъезд с мамой пять лет назад, смерть Мэтта), он волновался — я видела это по глубоким морщинам меж бровей, по усталому взгляду и шумному выдоху, когда он обнаружил меня всего лишь в холодном поту в собственной кровати.       Одним из его условий, когда он забрал меня у мамы, было посещение психолога. Папа настоял на школьном в первую очередь. Еще до начала занятий я записалась на прием у мисс Моррелл, но дальше одной сессии дело не зашло. До сегодняшнего дня.       Я сижу у ее кабинета и стараюсь погрузиться в брошюру, что нашла на журнальном столике. На главном развороте темнокожая девушка широко улыбается белозубой улыбкой, а парень с дредами смеется, прикрывая глаза. Лозунг напечатан жирным белым шрифтом «Суицид — это не выход».       Интересно, думает ли мисс Моррелл, что я склонна к суициду? Думаю ли я сама так? Допустила ли я бы эту мысль, если взглянула бы на себя чужими глазами?       Я вспоминаю свое утреннее отражение в зеркале. После того кошмара мне так и не удалось заснуть дольше чем на полчаса. Теперь под глазами тянутся не просто тени, а припухлости синего цвета. Кожа точно выцвела, и теперь каждая веснушка выглядит еще более ярким пятном. Волосы, те и вовсе напоминают пожар. — Рут?       Я верчу головой в сторону. Стайлз только выныривает из коридора и удивленно машет мне рукой. Мы встречаемся определенно большее число раз, чем мне бы хотелось. Я не ищу встреч, но, кажется, они ищут меня. — Стайлз? — якобы заинтересованно спрашиваю я, засовывая брошюру о суицидальных мыслях к себе в карман. — Какими судьбами?       Стайлз подтягивает джинсы на коленях, прежде чем плюхнуться на кресло с мягкими подлокотниками рядом со мной. — Харрис потребовал от меня доказательства того, что я не просто симулировал тот припадок, и мне пришлось обратиться к знакомому врачу, ну, знаешь, маме Скотта, чтобы она сказала, что, скорее всего, это было нечто психосоматическое, — Стайлз указывает рукой на дверь в кабинет. — А, поскольку мисс Моррел — мой лечащий психолог, я теперь здесь.       «Вот, значит, как», — про себя думаю я. У Мэтта (а, следовательно, и у меня) не было информации о том, что Стайлз ходит к психологу. Интересно, он тоже брал себе брошюру о суициде? — Что ж, тогда добро пожаловать в очередь прямо за мной, — я улыбаюсь, однако если у Стайлза это выходит так естественно, то по мне можно сказать, что я симулирую. — Там кто-то есть? — он качает головой в сторону двери. Я киваю. — Да, одна девушка, кажется, по имени Стэйси должна была закончить полчаса назад, — я несколько раз ударяю носком конверса по ножке стула. Все кресла здесь соединены в один ряд, и Стайлз определенно чувствует вибрацию. — Минут двадцать назад я слышала крики и плач, а десять минут спустя — что-то тяжелое упало за окном. Может, это в очередной раз были вещи Гринберга, а, может, и Стэйси.       Повисает неловкая пауза. Я прекращаю пинать стул, и теперь нас разделяет только мягкий подлокотник, занятый моей рукой. Я опускаю подбородок на грудь и тяжело выдыхаю. — Прости, плохая шутка, — признаюсь. А потом поднимаю сжатые кулаки в воздух и трясу ими, будто я в команде поддержки. Скандирую: — Суицид — это не выход.       Стайлз ничего мне не отвечает, и сначала я думаю, что окончательно попала в его черный список, как вдруг он касается моего плеча. Ожидаю услышать тот самый шепот из своего сна, но слышу только его голос: — Рут, у тебя все в порядке?       Я медленно поворачиваю голову в сторону и смотрю в лицо Стайлза. Мы не общались около недели после того случая у Харриса, и теперь мне кажется, что что-то в нем изменилось. Щеки впали, под глазами собрались морщины, взгляд потяжелел — мой портрет, ни дать ни взять. — Да, Стайлз, все замечательно, — отрезаю я, но он фыркает. — Тут отдельная очередь к школьному психологу из людей, у которых все хорошо?       Я слабо улыбаюсь. Стайлз выглядит так, будто хочет помочь. Откуда столько заботы и понимания к незнакомому человеку? Или он просто пытается скрасить ожидание? А, может, это очередная маска, что он надел за поворотом? — У меня умер брат, — я нарочно допускаю ошибку. Мэтт не просто умер — его убили. Безжалостно и жестоко забросили в реку и держали там, пока его легкие разрывало и заполняло водой.       Я смотрю Стайлзу прямо в глаза, хотя понятия не имею, что хочу там увидеть. Понимание? Сочувствие? Поддержку? Или холодную отрешенность, которая бы доказала мне, что он психопат?       Я сама не замечаю, как сжимаю в пальцах мягкие подлокотники — искусственная кожа противно скрипит. — Мне… — он заикается, — мне очень жаль, Рут.       На секунду мне становится даже приятно, что Стайлз бледнеет и его кожа теперь напоминает меламиновую губку, но потом я вспоминаю то, что выбито в моей голове навечно. Он и есть причина тому, что происходит.       Его пальцы крепче сжимаются на моем плече, кажется, в знаке поддержки. Я хочу их сбросить, но в последнюю секунду передумываю. Пусть думает, что я ему доверяю, пусть верит в мою помощь и откровенность. — Помнишь, я говорил, что в детстве часто проводил время в больницах? — тихо спрашивает Стайлз. Его рука сползает к себе на живот, и он обе ладони сует в один карман худи. — Так вот, не только потому что у Скотта была астма… — Была? — хмурюсь я. — Астма же не лечится.       Стайлз несколько раз хлопает глазами и сжимает губы в тонкую линию. Что-то мне подсказывает, что что бы он не сказал, правдой это не будет. — Точняк, — он вынимает руку из кармана и щелкает пальцами. — Ну, теперь она у него не такая сильная, как была тогда и… в общем, можно сказать, он почти излечился.       Я нерешительно киваю, хотя не понимаю, как на это реагировать. Нет смысла врать про пожизненную болезнь своего друга, так что тогда значит «почти излечился»? — Так вот, я постоянно был в больнице еще и потому, что там лежала моя мама, — Стайлз выдыхает. Он больше не смотрит на меня, его взгляд направлен на свои пальцы; те то дрожат, то теребят каемку кармана. — Она умирала, Рут.       Я знаю это — Клаудия Стилински скончалась лет десять назад от лобно-височной деменции. Жуткая история о маленьком Стайлзе, что ждал ее выздоровления у больничной койки, в первый раз поразила меня до глубины души. — Мне очень жаль.       Стайлз поджимает губы и поднимает на меня глаза — возможно, в них стоят слезы, а, может, просто свет от ярких ламп. — Я это к тому, Рут, что я был уверен, что моя жизнь навсегда закончена. Я хотел лечь рядом с ней и просто умереть следом. Я надеялся заразиться чем-нибудь смертельным, потому что и представить не мог жизнь без нее! — он размахивает руками, каждая из которых рисует по большому кругу в воздухе. — На папу даже смотреть было нельзя: выглядел он так, словно скоро присоединится к ней. Но посмотри на меня сейчас, где я теперь? — В очереди к школьному психологу? — я приподнимаю бровь. Левый глаз Стайлза дергается. — Нет! Нет! Я не об этом! Я имею в виду, что огромную часть тебя уже вырвали с корнем и она никогда не вернется, но это не значит, что ты не сможешь жить дальше.       Я прищуриваюсь. Тема не смешная, но что-то толкает меня на шутку. — Это случайно не из брошюрки о том, что суицид — это не выход?       С секунду Стайлз буравит меня сосредоточенным взглядом, а потом смеется, будто мы говорим о пончиках, Харрисе или комиксах, а не ментальных проблемах.       Я наконец встаю с кресла — на нем остается приличная вмятина от моей пятой точки — и подхватываю рюкзак, который валяется под стеклянным столиком со всякими листовками и журналами. Стайлз подпрыгивает следом. — Эй, ты куда? — Приду в следующий раз, — я пожимаю плечами и кошусь на дверь. — Кажется, Стэйси это сейчас нужнее. — Может, тебя подбросить до дома? Уже темно.       Я удивленно таращусь на него, теребя лямку рюкзака на плече. Добираться до дома пешком сейчас мне совсем не хочется, но и ехать на машине с убийцей, какие сладкие речи он бы не пел, — тоже.       Но не успеваю я ответить, как Стайлз буквально подлетает ко мне и кивает в сторону коридора. Отсюда прямо, налево, по лестничному пролету вниз — и вот она, долгожданная свобода на крыльце школы. — Поехали! Чего тебе бродить ночью, — мне кажется, что он дергает плечами, сгоняя мурашки. — Это же Бэйкон Хиллс, тут лучше таким не заниматься. — А как же твой диагноз для Харриса? — я киваю на дверь кабинета, что захлопнулась минимум час назад. Стайлз подходит совсем близко ко мне и уже готов взять меня под руки (я вижу, как он тянется и одергивает себя в последний момент). — Приду в следующий раз. Диагноз же никуда не денется, правда? — он подмигивает мне и несколько раз подпрыгивает на пятках. — Ну же, Рут, считай это моей благодарностью за то, что тащила меня в медпункт.       Пару секунд я задумчиво стою, закусив губу, а потом киваю. Тем более, темнота из окна такая непроглядная, что если бы не полная луна, было бы ничерта не видно. Возможно, Стайлз прав и гулять в полнолуние по темным переулкам — не такая хорошая идея.       И все-таки это плата за возвращение в Бэйкон Хиллс.

***

      Я называю Стайлзу неверный адрес — говорю, что зайду по пути в магазин, а потом сама доберусь до дома, потому что там близко. Он соглашается, и мы молча едем — не одной мне кажется, что за последний час наговорили друг другу мы прилично.       Стайлз стучит большими пальцами по рулю, а я задумываюсь над его словами. Когда тётушка повесилась, из меня действительно вырвали кусок. Когда папа перестал смотреть мне в глаза из-за нашей с ней схожести — по ощущениям это было сравнимо с пинками по кровоточащей ране. Когда Мэтта убили, меня точно засунули в мясорубку: каждая секунда перемалывала кость за костью, отделяло мясо от остальных органов — я думала, лучше никогда уже не станет. А потом мама сошла с ума, а я практически ничего не почувствовала — только кипящую злость и ненависть. И желание мести.       Мы со Стайлзом были разными: его мать умерла от болезни, ему некого винить. А вот моя боль имеет имена и лица. — Рут? — он зовет меня, судя по тону, уже не первый раз, но только сейчас я поворачиваю голову. — Я спрашиваю, и как тебе сессии с мисс Моррелл? Помогают?       Я пожимаю плечами. Я была у нее всего однажды, и воспоминания у меня такие, точно в живот ножом пырнули. — Как приложить подорожник к колотой ране.       Стайлз невесело прыскает — видимо, ожидал от меня чего-то другого. Он уже заворачивает к тому магазину, у которого я просила остановиться. Глушит мотор и поворачивается ко мне всем корпусом. — Но ведь это все равно имеет смысл, да? — качает головой и тут же добавляет. — В смысле, это помогает, да? Даже если сначала так не кажется. Это лучше, чем ничего?       Он спрашивает с такой надеждой, какую никогда не требуют от незнакомых людей и какую я бы никогда не смогла ему дать. Он смотрит на меня так, будто я именно та, кто должна сказать, что все будет хорошо. Будто не он причина, по которой я сама сейчас здесь. И будто не он убил моего брата.       Но несмотря на все это я почему-то убедительно киваю и говорю: — Да, конечно. Тебе станет лучше, — и уже чуть тише только для себя добавляю то, во что и сама не сильно-то верю. — Нам станет лучше.