Оборванные струны, Воронов замок (зарисовки к двум повестям)

            — Скажи, — спросил тихо министр, — ты любишь Гертека Норича?       - Что'?       — Гертека Норича, — повторил он. — Герберта (*).       У него было очень измученное лицо, усталое и худое. Трудль захотелось его поцеловать, но он качнул головою.       И указал на какие-то бумаги на своём столе.       — Сначала прочита'й это.       Контракт лежал на столе — несколько листков, исписанных на меж-языке (*), частым и аккуратным почерком. Трудль от двери видела.       – Тебя искали, — сказал министр и поднял голову. И указал на листки. — Какой-то режиссёр с Севера. Кажется, Ройнич.       — Джон Ройнич? — повторила Трудль шёпотом.       Ройнич был режиссёром из Королевского театра, с Северных Островов.       В театр — на Северных Островах — полгода назад сбежала Марлен-Мари.       Министр тогда сказал речь про предателей-актёров. Трудль речи не слышала — у неё были репетиции в Кархаллене (*), потом новая читка иргендмонландской пьесы про Северную войну, потом — еще репетиции.       Но она очень хорошо помнила его бледное лицо — бледное и измученное, родное.       – ...Ты не уедешь?       Министр сидел перед камином, смотрел в огонь. Сидел, чуть вытянув ногу, правую — у него от дождя болела лодыжка, и в целом он уставал.       По двадцать часов на ногах — это было трудно. Трудль понимала.       Она бы не выдержала.       - ...Идём спать? — сказала Трудль.       Стояла босиком — полы были тёплые, дощатые. Гостиница была чистой и дорогой — красивый белёный дом, невысокий, двухэтажный, с чистыми деревянными полами, со шкурами каких-то пушных зверей на полу в самых больших комнатах, с окнами на сад.       А сад был яблоневый и цвёл — и было очень красиво.       ...Министр даже сюда умудрился привезти какие-то свои записи — Трудль не смотрела.       Нельзя было смотреть.       Он улыбнулся ей, встал и подошёл. Сказал:       — Давай гасить свечи. Уже поздно.       Он улыбался, лицо было усталым, красивым — ясное-ясное лицо.       — А камин? — спросила тихонько Трудль.       - Он са'м прогорит.       Он говорил тихим мягким голосом; убеждающим, спокойным. У него очень ясные глаза были.       Трудль спросила:       — Ты... очень устаёшь?       Министр весело наклонил голову к плечу.       — Ну, если я нашёл время на нашу встречу, значит, я не устал, — он сел на постель, снял кафтан, остался в белой рубашке и штанах. Сапог не снимал — у него болела лодыжка. Вытянул руки, и в спине что-то хрустнуло.       — Так. Разваливаюсь, — сказал министр весело. И Трудль засмеялась, прикрыв ладонью рот.       ...В окне белели светлые ветви яблони, и небо темнело — чёрное, звёздное, как южное. И пахло смолой и яблочным цветом.       ...Он сказал:       — Давай спать.       Трудль сбросила надетые было туфельки и забралась коленками на постель, и Иоганнес обнял её, зарылся лицом ей в волосы.       — Окна, — сказала Трудль.       — Что?       - Окна, — сказала она и спустила ноги на пол. - Мы окна не задёрнули.       — Какая неосторожность, — сказал он весело.       Прибавил потом:       — Нет, сиди, там холодно!       Сам подошёл и задёрнул тяжелые бархатные гардины.       Трудль сидела, смотрела, обняв себя за плечи.       Спросила:       — Болит нога?       А он обернулся и улыбнулся — ясно. Привычно сказал:       — Она всё время болит... Не тревожься, всё в порядке.       И Трудль подбежала и обняла его. Шёпотом сказала:       — Расскажешь мне потом про Восток?       Министр кивнул и счастливо засмеялся.       ...Утром они пили кофе с тостами — с иргендмонландским жареным хлебом* — министр всегда так завтракал; болтали, смеялись. Чуть-чуть репетировали пьесу.       Были близки.       Министр ей привёз "Облака над полем".       Уехали к полудню.       ...В тот день они тоже надеялись, что за ними не следят.       --------------------       ...Трудль опомнилась. Министр сидел, смотрел, держа контракт герра Ройнича — сэра Ройнича, поправилась Трудль, на Северных островах назывались по-другому.       Она сказала:       — Я это не подписывала.       – Я вижу, — сказал министр тихо.       Очень тихо.       И не подпишу, — хотела прибавить Трудль, но не успела.       - Так ты уедешь? — спросил он, сложив руки на столе.       — Если уеду, ты не простишь меня.       Он кивнул, закрыл глаза. У него очень измученное лицо было — худое.       Взрослое.       Обычно он не выглядел на свои сорок четыре — даже на сорок не выглядел.       Даже на тридцать пять.       А сейчас — осунулся.       И лицо было как маска.       Худое-худое, с запавшими щеками и остроносое.       – Из тебя Волк (*) силы тянет? — спросила Трудль.       Он вздрогнул.       — Что?       Мгновение они молчали, смотрели друг на друга: министр открыл глаза, и взгляд у него сделался пристален и страшен.       — Не сме'й, — ответил он шёпотом, — так говорить. Никогда.       И Трудль кивнула.       Сказала:       - Дай мне сюда контракты.       Он протянул ей бумаги, не коснувшись руки. Не брезговал — просто не подал руку.       ...Пергамент рвать было сложно — Трудль почти не порвала. Он больше мялся, чем рвался, а у неё заболели пальцы.       Министр смотрел в изумлении.       — Что ты делаешь? — Ройнич, — сказала Трудль, — идёт к дьяволу. Я — тебя люблю.       Он так просиял глазами, что Трудль стало страшно. Сказал:       — Я тоже люблю тебя.       Потом спросил:       — Ты уверена?       Трудль опустила руки с бумагами.       — Что я люблю' тебя?       ‐ Что ты не поедешь.       - Да.       И он улыбнулся.       (дописано 25 июня 2022)