Дикий зов

      Солас был внимателен, сдержан и едва ли не предсказуемо умён. Его остроумие, как игла, тонко вонзалось в душу, но не приносило боли — лишь требовало признания и согласия. Он умел казаться тем прекрасным типом собеседника, в котором можно найти утешение, скрыть свою тяжесть, не опасаясь, что груз чужих забот придавит собственные плечи, и никогда не упоминал о том, что каждое его слово было окружено монументами воспоминаний о собственных неудачах и поражениях. В сущности, он был магистром обманчивого спокойствия, умел не раскрывать тех ран, что всё ещё кровоточили, оставляя лишь эффект лёгкости и добродушия.       Рук оказалась абсолютно разбита хаосом теперь царившем в Минратосе. «Драконы Тени» — исчезнувшая тень былой сплочённости, — её собственное лицо, отражённое в обломках рухнувшего города. Она винила себя в его разрушении, и тон Нэв, точно морозный кинжал, ещё больше углублял её страдания. Солас чувствовал, что Меркар жаждала всплеска, крика, громогласных обвинений, дабы разрядить тот ком напряжения, что душил их обеих, но вместо волшебницы удар нанёс Тарквин. Его слова, холодные и беспощадные, казались осуждением всего её существования: «С самого твоего возвращения от тебя одни неприятности». Раненный оскверненным драконом, ослабший Змей лежал на продолговатом ящике, стоически держал лицо и старался лишний раз не подавать голоса, являя собой немой укор — это произошло с ним, потому что её не оказалось рядом. Именно по её вине город охвачен скверной, именно из-за неё венатори сумели наконец прибрать власть к рукам. Она могла бы помочь, но предпочла шайку бандитов в кожаных облегающих трико с перьями — своему дому и товарищам по оружию.       Решение Нэв не возвращаться в Маяк было тревожным звоночком о том, что Рук не справляется с возложенными обязанностями лидера группы. Меркар осталась наедине с собой, в то время как новообретённые соратники предпочли отдалиться. Ей казалось, что от неё чураются как от прокажённой, но Солас, умудрённый опытом, ясно видел: они не столько винят её в случившемся, сколько чрезмерно погружены в собственные проблемы, а потому груз её собственных нести никто не хотел.       И тогда, она вновь оказалась перед ним.       В этом визите было не только отчаяние, но и откровенное желание быть услышанной. Она пришла, несмотря на тяжёлый осадок горечи, будто сама была для себя причиной всех бед. Её самоуничижительный, почти перверсивный порыв к самобичеванию виделся ему не столько наказанием для неё самой, сколько попыткой сбросить давящее бремя. Так неистово нуждающаяся в поддержке, она чувствовала себя абсолютно уязвлённой и одинокой, брошенной разбираться с теми проблемами и принимать такие решения, о которых не могла и помыслить всего-то пару месяцев назад. Ей нужна была опора, крепкое плечо, мудрое слово. И Солас был готов предоставить ей это.       — Я верю в тебя, Рук, — его голос был тих, но глубок, как шёпот долгожданного обещания.       Следом он предложил ей несколько дельных советов, едва сдерживая лёгкую улыбку триумфа — её глаза сияли надеждой так ярко, что даже расстояние и глубокая серость Тени не смогли это скрыть. Ужасный Волк медленно проникал в её мысли, очертания его образа в сознании будто окрасились более яркими, тёплыми красками, и этот неожиданный прилив чувств задел в нём самом что-то, о чём он давно уже успел позабыть.       Это изменение, не столь очевидное на первый взгляд, заметил и Страж Даврин. По-житейски внимательный, привыкший не разбрасываться доверием и потому предупредительно осторожный, он не мог не усомниться в верности этого необычного советника, тем более, что совсем недавно тот был тем, кто угрожал разрушить Завесу. Ответ Меркар был настолько уклончивым, насколько это было возможно, и это ещё раз подчеркнуло — Солас двигался в нужном направлении.       Однако самым тревожным элементом оставался Антиванский Ворон. Кажется, влекомая одной его недоступностью, Рук терпела фиаско в вопросах флирта и внимания, зато всё глубже погружалась в кулуарные разборки кратно сократившегося семейства Делламорте. Единожды предупрежденная Луканисом о том, что ей не стоит флиртовать с его коллегой, Андаратейя Кантори каждый раз встречала их лёгкой улыбкой бывалой соблазнительницы, в ожидании, когда морской узел невысказанных влечений и симпатий наконец развяжется.

***

      С упорством достойным лучшего применения, Солас продолжал плести тонкие паутины снов для Меркар. Он чутко реагировал на её моральное состояние, а потому создавал для неё почти идиллические пасторальные картины, в которых иногда скромно появлялся и сам: то безмятежно посвящая себя труду написания картин, а то обратившись в гигантского волка, поднимал её с собой в стремительный бег, даря чувство надёжности, безопасности и всепоглощающей верности. Он приучал Рук к своей близости с такой же терпеливостью, с какой приучают дикое животное к рукам, не был навязчивым, не мучил её бессмысленными разговорами, но с каждым днём сокращался этот невидимый, ощутимый барьер между ними. И она, всё ещё не отдавая себе отчёта, всё сильнее ощущала, что его фигура, хоть и далёкая, теперь была такой же желанной, как и величественный бурый волк, рядом с которым её не пугали ни тьма, ни мрак.       Совсем иначе длились те ночи, когда Рук находила спасение в своём убежище — не от внешних врагов, но от терзаний ума и сердца. В такие моменты она возвращалась к «Вдове» — безвкусному, но притягательному сборнику, который неизменно служил ей утешением. Она зарывалась в похабные строки, словно искала в них ответы на вопросы, которые боялась задать самой себе.       Мир Неваррской культуры смерти смущал её своей мрачной откровенностью, а вспыльчивая огнедышащая девица, размером с доброго крестьянского мужа, вызывала смешанные чувства раздражения и восхищения. Даже древние головоломки эльфийских руин с их равнодушной логикой, казалось, противились ей. Но всё это отступало перед ночным бредом её фантазий, где Луканис оставался главным героем. Нередко она вспоминала ту ночь, когда Хардинг и Тааш окружили Луканиса, охваченного демоном, его тело, беспомощное и беспамятное. Вместо страха Рук ощущала тягучую, жгучую необходимость спасти его, коснуться лица и убедить, что она не допустит, чтобы тьма поглотила его.       Вера Рук во всепреодолевающую силу любви была настолько возмутительно наивной, достойной пубертатной провинциалки, что временами Солас ощущал несвойственное ему раздражение и казалось, его собственные эмоции бурлят, кипят, как пламя, спрятанное под толстым слоем пепла. Теряя контроль над ситуацией, он досадливо отмечал, что она слишком легко доверяла кому-то настолько скрытному и обособленному. Не видела того потенциала, который он сам готов ей предложить.       А потому, с каждым разом вмешательства Соласа в её фантазии становились всё более настойчивыми и бесчестными. Если вначале он ограничивался мелкими каверзами, едва заметными изменениями хода сна, будто проверяя её реакцию, то со временем его методы обрели жестокую изощрённость, превращая их с Луканисом взаимодействие в безысходные кошмары.       В последнем из них Рук, смело переступившая границы собственной скромности, сидела верхом на Луканисе, обхватив его бёдра ногами в естественной, почти животной грации. Гондола, дрейфующая по извилистым каналам Тревизо, качалась в беззвучной гармонии водной стихии и служила островком интимной тайны. Ветер, насквозь пропитанный запахом пресной влаги и тлеющего масла факелов, обвивал их, скрывая от мира, подобно плащу мрачного заговорщика. Тени плясали на мужском лице, вытесняя мягкость из его черт, превращая их в строгие линии резца скульптора. Его руки, сильные и ловкие, пробирались под ткань её платья, не спеша, с настойчивой изысканностью. Каждое движение было предельно осторожным, но в этой аккуратности чувствовалась скрытая угроза, обещание силы, если она только позволит. Поцелуи Луканиса становились всё глубже, всё требовательнее, будто каждое его касание настаивало на новой, ещё более рискованной уступке. Дыхание обжигало её губы, и с каждым вдохом она чувствовала, как его тело становится всё более тяжёлым и наполненным каким-то нескладным стремлением.       Где-то вдали раздался тревожный лай собак — пронзительный и нарастающий. Рук вздрогнула, рефлекторно повернув голову на звук, но руки Луканиса настойчиво удерживали её лицо. Прикосновения, некогда обволакивающее теплотой, теперь казались пропитанными странным напряжением, словно под внешней страстью скрывалась хмурая тайна. Мерцание факелов отразилось на его лице, и Рук заметила, как привычные черты начали искажаться. В его глазах, как в замёрзшем зеркале, вспыхнуло лиловое пламя — холодное, голодное, жадно затягивающее её взгляд в своё неизведанное безумие. Его руки, так нежно касавшиеся её мгновение назад, превратились в стальные оковы, прижимая её к зыбкому основанию гондолы.       Она хотела закричать, но горло предательски сжалось, будто кто-то сомкнул на нём невидимый ошейник. Задыхаясь, она вцепилась в его пальцы, однако не смогла даже едва сдвинуть их с шеи — теперь они казались частью чего-то нечеловеческого. Вода вокруг стала густой, тяжёлой, как кровь, и лодка, их хрупкий островок уединения, начала медленно погружаться.       Брёх собак становился всё громче, наполняя её разум, проникая в него, словно разрывая сознание на части. Звук больше не был снаружи — он жил в её голове, неумолимо терзая. Рук захлёбывалась, ощущая, как что-то невидимое и чужое медленно затягивает её в глубину — к Луканису, которого она больше не узнавала, и к воде, обещающей холодную, багровую вечность.       Когда мир разлетелся на обломки, она пробудилась с рваным вдохом, словно её только что выдернули из ледяных глубин. Воздух в комнате казался вязким и густым, и даже здесь её тело помнило прикосновения: губы, оставившие на шее невидимые ожоги, продолжали жечь, а железные путы, некогда державшие её, будто продолжали обнимать запястья, холодя кожу до дрожи. Лай, далёкий и настойчивый, всё ещё звучал в ушах, предупреждая и требуя не терять бдительности. Его ритм врезался в сознание, как набат, как напоминание о том, что это не просто сон, это повторяется раз от раза.       Осколки ночного кошмара смешались с реальностью. Чужое присутствие, невидимое и зловещее, витало где-то рядом, как напоминание о том, что пробуждение не всегда означает конец.