Назови весь мир нашим именем

Одна — с громким хрустальным отблеском приземлилась на сухую ладонь; вторая — звеняще пропылила мимо заостренного уха. Третью удалось схватить за переплет крыла и аккуратно уместить между пальцев — она брыкалась и мучалась, жужжала и наэлектрезованно извивалась, будучи похожей, скорее, на два плящущих пламенных костра, нежели на насекомое, но в итоге смиренно застыла на месте, ожидая дальнейшей участи. — Смотри! — иглистый ковер из черноземной почвы и притоптанных одуванчиков жестко впивался в босые стопы и заботливо потирал румянец пят, пока Чан пересекал краткий виляющий луг в полтора шага. Из реберной клетки рвалось что-то искренне детское, ребяческое, не успевшее повидать холода безлюдных улиц и окрасить глазницы в млечно-черный оттенок; словно кровоточащие раны на межгалактическом полотне, — Хочешь загадать желание? — Загадывай сам, мне это ни к чему. Уже давно, — уныло буркнул вдруг мальчишка с густым театральным занавесом вместо челки, лениво повертел в руках подгнившие стебельки незабудок, похожие на безоблачное синее небо, а затем переплел их друг с другом тугим канатным узелком. Цветочные уродцы увядали рядом с ним по щелчку, ведомые каким-то возвышенным приговором — Кристофер думал, что это бред и что душистый тонкий аромат размягченных листьев и медовой полыни так просто не может смениться на прокисающие дымные ноты, но все живое вокруг иссыхалось и скрючивалось надвое, словно совсем старики с точеной бородкой и просиявшей сединой на исходе жизни, путники в пустыне, не добравшиеся до миража, или обессиленные ледниковые флоты в яростный шторм. Что-то гоняло по вытоптанным можжевеловым тропкам и взбитым приземистым кустам страшную мглу копоти, оседающую мертвенной пыльцой на лепестках и сосновых вязаных шапках, она подкрадывалась к пушистым семечкам одуванчика и рассеивала на миллионы частиц одним тяжким вздохом, больше похожим на ледяные северные ветра, она туманила разум и закрадывалась по-костлявому взвинченно в рассудок; Кристофер не знал, чем была эта мгла, но точно мог видеть, что она вальяжно расхаживала вокруг покатистых плеч Чанбина, растерянного и прозрачно-невидимого средь зарослей аметистового тимьяна. Было... чарующе. И немного пугающе. Казалось, что если еще с десяток минут вылавливать угасающие рентгеновские вспышки солнечных зайцев сквозь хвойные купола и кружева мятных облаков, то можно самому ненароком растаять в чужих загорелых руках; упасть к мысам истасканных кед побагровевшими листьями, оставить после себя человеческое подобие с туманным привкусом сердцецветов. Крис чуть сщурил глаза, запрокидывая голову наверх и выхватывая маленькие островки небесного океана сквозь цепкие ветки, подумал, что, наверное, если бы он выбирал себе участь, то она выглядела именно так: бьющаяся чрез пальцы живая листва, приветливый ореол горчащего солнца, мертвые незабудки, несбыточные желания и Чанбин, волшебно колдующий смерть. — Хочу... Найти друзей. Или друга, хотя бы одного, — Чан по-кошачьи грациозно смялся рядом, парируя сквозь трудолюбивых плюшевых пчел с набитыми полосатыми брюхами, заботливо перелетающих с одних розоватых лепестков на другие, между давно отзвеневших колокольчиков и только-только зацветающих драгоценных капель цикория; в тишине было слышно, как трещат зеленоватые влажные стенки стеблей под напором пытливых крепких пальцев и тридцатиградусного жара, на мгновение даже казалось, что можно услышать, как трепетно собственные ресницы рассекали воздух при моргании. — А ты чего хочешь? Чанбин разглядывал его с минуту или чуть больше, будто бы пытался зачерпнуть с поблекшего лица порыжевшие родинки-звезды и соскребсти в охапку вспыхнувшие фейерверки румян. Долго и любопытно — старался различить извечную тоску в чужих глазах или поймать в них же счастливую комету за облезлый хвост; Кристофер находил это до одури очаровательным. Неясные чешуйчатые листья клена, перепачканные густой смолой и трелью букашек, завертелись в перепутанно-выпрямленных прядях напротив, рядом журчала июльская речка, кружился вокруг приветственный запах размелевшей древесности и соленого сыра; пластыри на коленях надоедливо отходили от кожи из-за жемчужных капель пота, на шеях серебристым сиянием теснились кулоны и ожерелья из разноцветных резинок, Чан — украшенный поблескивающими треснутыми наклейками, Чанбин — как темно-красная пряжа вместо человека. Оба – как отрезанные ангельские крылья. — Я хочу просто жить. Странные слова. Такие взрослые, чересчур горько наученные для такого, как он; для такого ребенка, у которого ветки в костях и шелест травы вместо одеколона, у которого цветок в глазах и болотные лотосы на затылке. И, наверняка, большое сердце. — И не взрослеть? — живо встрепенулся Чан, принимаясь практически по собственной воле помогать колдовству; тонкими поворотливыми руками, увешанными обилием пластиковых резных колец из автомата и силиконовых резинок, он сплетал тонкие стебельки, еще не успевшие угаснуть и по капле излить из себя существование, воедино. Получалось иногда криво, а иногда так ровно, что будто бы по линейке; иногда мешались зубчатые треугольные листья, а иногда бутоны дополняли картину, становясь будто бы граненными алмазами в царской позолоченной короне — для аристократичных принцев из страны дремучих грез, бредовых сноведений и, лоскутно заштопанных, надежд. — Поверь, взрослеть гораздо важнее, чем оставаться навсегда ребенком, — что-то жуткое и оледеневшее притаилось в этих словах, словно застывшее дикое животное в пейзажах саванны. Можно было сполна ощутить его боль — искусственно вязкую и склизкую наощупь, чернеющую, как смольный стог после пожара, ядовитую, как капающее осиное жало, тошнотворную, как ком из ржавых гвоздей поперек горла; ярко пестрящую чем-то похожим на детские кассетные воспоминания, на слезливые обереги из хрусталя и обмотанные багровые нити-ирисы вокруг лиловых запястий. У него внутри было что-то, что-то сердечное, а не телесное, то, за что Крис уцепился мгновенно, — за неокрепшую ладонь, протянутую бродячей шавке, спасительный круг или ненадежный канат. И забоялся отпустить. Полуоживший пылкий диалог незаметно склонил колено пред острием пламенной жары и услужливо кинулся сквозь серебристые ветряные потоки прочь, оставляя за собой лишь теплое дружеское молчание; они молчали о жизни и смерти, о судьбе и внезапности, о севере и юге. Кристофер молчал об заполняющемся одиночестве и мурлыкал под нос о том, что ему невероятно повезло найти средь обгоревших голых стволов и пяти поворотов до ветхих домиков кого-то, такого же пышащего юностью и беззаботными мечтаниями, как и он сам; молчал о том, что его ободранная деревянная коробка из пыльных стен и тонких лакированных полов с мелкими шрамированными проплешинами никогда не сравнится с запахом свободы и душистого цикория; с мимолетно загаданными желаниями и... Чанбином? Да, наверное, так и было. Ни один из тех, кого он знал до этого, не мог сравниться с ним. У Чанбина было свое зачарованно-мудрое видение мира, порой, слишком вспыльчивое даже, и янтарь растекался в глазах, он почему-то нес за собой мертвенный тяжкий груз и испепелял все то, что отчаянно дышало и еще мнимо трепыхалось, одним движением минерально-холодной руки в засученном рукаве пестрого свитера; сбежавший персонаж из сказки, дымчатая кукушка в старых настенных часах, неаккуратные рисунки плешивыми мелками, дрожью разбросанные по голым стенам. Никто, кроме него, не согласился бы ловить с ним бабочек — более того, никто бы даже не поверил. А это уже многое значило. Уже вечерело — Кристофер понял это по кипящему абрикосовому мареву заката, растекшемуся по небу пожелтевшими струйками джема, по тому, как протяжно застонали средь болотистой низины и ломаных луговых камышей цикады, горькие звуки своих песен вплетая в небесное пятнистое покрывало, — когда они вместо подсвеченных изумрудных бабочек стали ловить сияние мотыльков и жала комаров-кровопийц. Чанбин за все это время дернулся лишь раз, — от того, что где-то за сплетенным витиеватым колизеем сосновых странников завопила собака, — Чан же юлил на месте стабильно каждые пять минут, то ли огорошенный десятком безжалостных укусов, то ли напуганный чересчур близким жучьим жужжанием; зато в такие моменты он видел, как конфетно и широко расползается по чужому лицу улыбка, поэтому крутился еще сильнее и забавнее, словно новорожденный щенок с синдромичной гиперактивностью. Кристофер иногда затягивал надоедливые разноцветные шнурки и примерял уже пятый венок из пшеничных колосьев и ромашек. Чанбин иногда задумчиво на него косился. — Ты похож на принца, — вдруг сказал он, деловито потирая подбородок; трава нежно шелестела, словно щелкающие угольки костра, разбегающиеся в абсолютно разные стороны, ветер по-матерински переваривал их душное волнение и чистейшие чувства на грани со свободой, только-только разгоревшийся на небе полумесяц невесомо осыпался на плечи, звезды снежными крупицами оседали в завитках волос. — Ты странный, это тебя красит. Наверное, ты даже слишком странный для этого мира. Не растеряй себя, когда уедешь отсюда. Первое и последнее лето шумно дышало на ухо и наступало на пятки. Эти слова значили что-то большее, чем казалось на первый взгляд; и Чан бы рад был рассеять эту пелену загадки перед глазами, детективно разгадать натуру, сотканную из звездных материй и разноцветных пластырей с отправными ракетами, обличенную в раздувающиеся иссине-мудрые шелка, в пылающие венчики гиблых незабудок и тихие отголоски, смутно напоминающие болезненное лесное танго. Был бы, вот только... Не получалось. А он все равно копался и, казалось, совсем немного остается до той таинственной середины его личности, бьющей ключом — а Чанбин снова обрастает всевозможными неловкими фразами, сказанными будто бы специально, чтобы запутать. Кристоферу не нравились такие игры, но нравился Чанбин — даже его глупая привычка постоянно убирать назад густые лохмотья челки, режущие ресницы своими обостренными концами, даже испепеляющие кратеры, несущие разрушение, вместо фиалковых подушечек пальцев. Ему нравилось просто быть рядом и не теряться; просто вместе, а не порознь. Домой они бежали тоже вместе; колючие выточенные пшеничные кинжалы щекотали лодыжки, а минеральную кожу орошало крапивными ласковыми зубцами, словно она, расползающаяся по лугу витиеватыми лозами, пыталась ухватить за выступающую косточку и прокусить насквозь. Пальцы то крошились от выступающих булыжников, что давным-давно покрылись толстой коркой из моха и землянистой грязи, то со вселенской мягкостью тонули в травяных океанах, так, что казалось — где-то поодаль переливаются буйные волны. Небо плавилось и истекало ржаво-красным, еле-еле дышало от пережитой знойной жары и извергало из себя холодный ветер; он же трепал короткие кудри Криса на загривке и развивал огромный бесформенный свитер Чанбина. Казалось, все протяжное и свежее лето было у них впереди, все юное и свободное собралось вместе и неловко проросло двумя мальчиками-подростками с разбитыми коленными чашечками и исколотыми душами-пепельницами; а еще у них были лунные короны-венки, с проступающими ростками молодой лаванды и осыпающимися шапками колокольчиков. Каждый добавил что-то свое: Чан заботливо вплел посиневшие головы ирисов, Чанбин предпочел оставить свой почерк двумя ветками мяты на лбу. Из Криса наружу рвалось то закопанное и забытое, о чем он предпочитал не думать и не вспоминать: та привязанность, которая для остальных в шестнадцать — повседневная обыденность и бренная серая рутина, но для него — как внезапно найденное письмо с восковой печатью за порогом, любимый мультфильм на кассете, о котором нельзя было догадаться, прозрачный пакет с игрушкой в коробке с разноцветными хлопьями. Он хотел чувствовать хоть что-то "первое". И, наконец, оно стало проклевываться наружу. — Постой! — запыханно вскрикнул Чан, расслоившись на миллионы грациозных гитарных струн, одинокими минорными нотами повисающими в практически беспроглядных чернилах ночи. Он догнал Чанбина за пару шагов и вдруг неожиданно впился своей рукой, похожей на магазинный стенд для вывески барахольных украшений, в его руку, на первый взгляд казалось, более крепкую и с медово-пряничным отливом чешуек солнца на костяшках. Но... Ничего не почувствовал. Его собственные пальцы-грозовые веточки рассекли пустоту и навеки остались вколоты в куполообразные натянутые покрывала ночного небесного покоя. Чан поводил по неокрепшей гипсовой статуэтке шестнадцатилетнего парнишки еще раз пять, но каждый из них заканчивался тем, что на месте стройного плеча или оттопыренного рубинового уха вдруг возникал приглушенный звук плачущей арфы или, рассекающий штормовые реки, рыбий плавник; он точно видел перед собой его очертания и точеный силуэт, словно из гранита или стойкого монолита, но не чувствовал ни печного кожаного тепла, ни мягкой вязаной ткани одежды, ни волшебных рук, колдующих увядшие бутоновые венки и рисующие самых очаровательных кроликов в мире, ни густой, словно круглый занавес, вороньих волос. Ничего. Чанбина — будто бы? — не существовало; его новоиспеченного друга, чье присутствие могло бы скрасить серую тоскливую провинцию яркими рисунками мелом на асфальте и взвизгом велосипедных цепей на проезжей части дороги, не было вовсе, и Кристоферу отчего-то казалось это абсолютно правильным. Во всем мире не нашлось бы человека, разделяющего разноцветье его одиночества и острой нехватки общения; но были венки, сплетенные его руками, и были рисунки на пляже, вычерченные его фантазией, было его имя из двух слогов и бескрайний душистый луг с гармоничным ароматом полыни. Было все, кроме него самого. — Какого черта... — вполне резонно уточнил Кристофер, приваливаясь к чужому неосязаемому телу раскрошенной собачьей преданностью; ни капли здравого смысла, но внутри бьющие гейзеры внезапно заткнутого одиночества. — Прости, — он помолчал с долю секунды, и за эту долю, кажется, вовсе пропало все деление на минуты, часы, века, годы, существовавшее когда-либо во всем мире, — Если что, то ты не сошел с ума. Просто меня нет в обычном понимании, физически. Но в теории есть. — Ты ужасно занудный, — жалобно протянул Чан и, если бы мог, пихнул его обточенным увесистым локтем под ребра; размокшие картонные паззлы в голове складывались по инерции, один за другим, стыковались краями и всем своим видом журчали о том, почему мальчишка никогда не отпихивал от себя кровожадных комаров, почему ходил в свитере, когда впору было раздеваться догола, почему иссушал незабудки и говорил такими замудренными, как дубовые тысячелетники в аллее центрального парка, словами. Его просто-напросто не было. Вечерние штукатурчатые пайетки пухлых берёзовых серёжек тонко уселись на одежде и растеряли свой призрачный блеск на мраморной коже, освещенной лишь задумчивым лунным амулетом, свисающим колыбельной погремушкой с неба. Дремучая волшебная темнота с примесью беспрерывной тишины клыкасто ласкала кончики носов и прохладой бежала по икрам, скользила в тех местах, где спотыкаются друг о друга жизнь и смерть — жаркое биение сердца и полунемое безразличие. Она же, эта черная-черная материя, безмолвно держащая на себе помрачневшие и разом задубевшие, тучи, телефонные провода с птицами-прищепками на них, ненароком просыпала из рукава ночи редкие сияющие крупицы — разной формы и длины; Кристофер мигом потерял веру в то, что бабочки могут не только красивым сверканием виться перед глазами, но и исполнять искренние желания, поэтому тут же захотелось перехватить хотя бы одну звезду за хвостатый лепесток, попросить, нет, умолять, чтоб та перестала с забавой издеваться над ним и дала хотя бы половину от того, чем были набиты все его грёзы и сны. Но Крис с детства знал, что звезды не исполняют мечты. Они умеют только взрываться. * * * Пихтовая деревянная коробка с ароматом, кое-где размоченных и тут же зажженных, бревен, слабо именуемая себя "домом", стала вдруг каторгой; Чан, оторванный от кристалльных венков и приятных разговоров, взрощенный обратно, в среду пытливого запаха алкоголя и маминых разговоров о зарплате, муже-тиране и сыне с больной головой, натягивался по струнке каждый раз, слыша свое имя, а затем возвращался к методичным рисункам на клочках тетрадных листов. Он ненароком пытался уцепиться за ветхий голос радиоведущего, доносящийся с кухни и бьющий по барабанным перепонкам снежными комьями, но на подкорке сознания все равно всплывало два слога — два слога о клыкастых рисунках свинозайцев на песке, о вытянутых к солнцу, изломанных руках, о сказках и переводных рисунках; о тепле и дружбе. Цветные карандаши скользили по бумаге и непринужденно выводили все тот же диковинный зверинец, что с берега уже давно смыл пенистый шум прибоя — теперь он дорисовывал мальчика-призрака, стоящего в углу, и бесконечные звездные ракеты. Зайцы расползались по странице кто куда, сбивались в стайки и отчужденно убегали за тонкую красную линию у полей; Кристофер дорисовывал призрачному Чанбину такой же призрачный рыцарский клинок и шлем, потом чертил зубчатые створки замка и пытался краем уха уловить его голос средь заунывных оркестров сверчков за приоткрытым окном. Они возвращались домой уже пешком и в полном молчании, касаясь бархатной ночи телами — живыми и теми, которые нельзя было потрогать; Чанбин изредка говорил ему о том, что эта провинция невероятно опасная и лучше ему держаться подальше от темных чащ и густых клюквенных зарослей, а Крису казалось, что тот обязательно прибежит на помощь, в случае чего. Практически идиллия — два бездомных щенка, невероятно нежно заботящиеся о хрупких позвонках друг друга. Вся это несусветная информация бредила вспышками в висках, и корабельным мессивом гудела в голове, словно грузоподъемная лодка, по борту которой всë со скрежетом катится туда-сюда. Ему не чуждо было поверить в существование фантомного подростка с игольчатым живым сердцем, тоже мечтающим плести венки из несгнивших цветов и загадывать самые сокровенные желания над бабочками, расчерчивать мраморное тело еле видными контурами скорлупчатых татуировок, просто жить — странно было то, что в этой глуши нашелся хотя бы один, уже давно засыпанный земельными крупицами и залитый сотней бетонных ливневых капель, взгляд, смотрящий на него с дружелюбностью. Это было... И вправду волшебно. Волшебнее тех книг, которые стройным рядом кожаных корешков проступали у него на подоконнике — "Чанни, сынок, ты же знаешь, что мы пока не можем купить тебе полку для книжек", — волшебнее его разноцветных домашних рисунков на стенах и изморози мятных леденцов в карманах. Место, которое ему пришлось называть домом, беззвучно дремало, освещенное лишь грязно-рыжими пятнами света настольной лампы, и отдаленно навевающее аромат тыквенного пирога и треска сухого какао на зубах; у коробки были лоскутные ноги, руки и глаза. А у Кристофера был отчего-то цветущий венок на голове и неумелая дружба — неловкая и молчаливая, ознаменованная лишь двумя именами в рамке на песке и невероятно мудрыми разговорами, но она была. Кололась там, где смутно трепыхающееся сердце отбивало аритмию и ласково укладывалось в пыльной ложбинке ключиц; он была, неужели, была, и столько искреннего трепетного восторга вызывал у него факт ее наличия, что он совсем позабыл о неощутимой призрачной оболочке Чанбина и тому, что его..."Физически нет рядом", — именно так ему нравилось говорить. Где-то за спиной механически заверещала банка вишневого сока — Чан мигом обернулся, в надежде увидеть крупные узлы колючего свитера, но вместо этого пред янтарем глаз возник лишь свист полуночного ветра, гоняющий паруса ситцевых бледно-лаймовых занавесок, и заставляющий форточку походить на старую жемчужную шкатулку с крышкой-челюстью, в которой ему так нравилось хранить пересветы жемчужных бус и конфетные браслеты с циферблатами. Стоило ему вновь вернуться к тетрадному развороту, как вдруг среди мечтательных зверей и расписных крыльев канареек, возникли дорисованные пухлые поросята и кролики-уродцы с неведомо огромными зубами, выходящими за череп; это значило лишь одно — дружба все-таки была. Настоящая.