Рождение вселенной

Когда я засыпаю, я на несколько мгновений проваливаюсь в совсем другой мир. Я уже привыкла к этому. Этот мир всегда заполнен солнцем, зеленью и запахами свежей воды. И в нём почти никого нет. Эти мгновения — я знаю, что это буквально считанные секунды. Потом я засыпаю по-настоящему, сплю всю ночь, вижу сны. Просыпаюсь, умываюсь, чищу зубы, принимаю душ. Ежедневные рутинные дела. На завтрак — тосты, яичница, иногда овсяная каша с клубникой, иногда просто чай с печеньем. Потом я одеваюсь, крашусь и выхожу на улицу. В любую погоду, в одно и то же время утром, пять минут до остановки, автобус, работа. Работа мне не нравится, но это мой единственный источник существования. Я много раз пыталась найти новую работу, но пока ничего не получается. Один раз работа была подходящей, и обещали достаточно денег, но я чего-то испугалась и так и не вышла на неё. Вечером на том же автобусе я возвращаюсь обратно, смываю косметику, читаю, ужинаю и засыпаю. Иногда занимаюсь по учебнику испанского языка. Временами пробую играть на гитаре — в квартире, которую я снимаю, есть старая гитара. Но чаще всего я не могу себя заставить это сделать. Когда я пробую, у меня опустошение. И я откладываю гитару, выпиваю за ужином банку пива, ложусь спать. Долго смотрю в потолок, по которому танцуют тени от вечерних деревьев. А потом сознание начинает уплывать, и я на мгновения проваливаюсь в этот мир. Эти мгновения я особенно ценю. Когда это случилось первый раз, я испытала тревожные ощущения. Это не было похоже на сон, а было слишком реально. Более ощутимо, чем всё то, что составляет мои дни. Чем работа, косметика, банка от пива, которую я сминаю и иногда раню ладонь. Реальнее, чем ножнички для маникюра, чем бутерброд на завтрак, чем телефон в кармане. Я не сказала бы, что ощущения более яркие. Хотя, конечно, солнце иногда светит сильнее, чем я привыкла, и растения пахнут по-настоящему, а я ведь никогда не ощущала, как пахнет трава, или камыши, или листья берёзы. А ещё я никогда не чувствовала запах или вкус воды. Для меня это всегда была просто вода. С кофе — это кофе. С заваркой — чай. А просто вода... Я зажмуривалась под душем, или выпивала стакан воды до завтрака, или болтала ногами в воде, сидя на набережной с однокурсницами. Весь день на работе я стараюсь не отвлекаться, не думать об этом. Но не думать не получается. Ощущения ладони Кофейного Зёрнышка в руке. Пустые полки библиотеки. Заросли травы — огромной, выше первого этажа. Халат Мистера Молекулы. Иногда я тихо смеюсь: звучит как что-то из незатейливых японских комиксов. И если бы я не знала, что это лишь мои мимолётные видения, я бы верила в это. Но иногда я ловлю себя на мысли, что я хочу, чтобы день закончился быстрее. Чтобы я снова легла, усталая, ожидала в полумраке, пока я начну соскальзывать в этот свой мир до того, как погружусь в обычный сон. И хотя эти видения длятся всего секунд пять или десять, но я успеваю проживать в них целые дни. Иногда день — как месяц, и мы с Кофейным Зёрнышком отсчитываем тридцать первый день до полуночи. А иногда это занимает всего час, и мы успеваем лишь обняться, заглянуть в окно к занудному Молекуле, а потом бежать к реке, погружаться на дно и любоваться солнечной рябью, лёжа на чистом донном песке, перебирать прозрачные камешки под руками. И потом я просто засыпаю. Так обидно просто спать, а ещё обиднее просыпаться. Сны мои обычные, они заполнены обрывками ощущений. Если подумать, то и дни не лучше. Документы, файлы, кофе и обед, звонки, перекур — я не курю, но иногда ухожу в курилку, чтобы пообщаться с коллегами, потому что на работе бывает совсем тошно. Тоже обрывки ощущений. Когда мне одиноко, я вспоминаю, что мы делаем с Зёрнышком. Она всегда мне показывает удивительные места. До того, как я с ней познакомилась, я несколько лет обитала возле заброшенной библиотеки без книг. Это могло бы быть скучно, но я никогда не скучала. Я жила в просторном доме, тоже заброшенном, и мне там было уютно. Уютнее, чем в моей настоящей квартире. Я больше не буду говорить слово «заброшенный», ладно? Весь этот мир заброшенный. Там почти никого нет. Долгое время я думала, что я там вообще одна. Трава, все стены поросли какими-то цветами, о которых я и не знала раньше. Остатки домов посреди города, залитого солнцем. Я там бываю и ночью, но всё равно ощущение, словно солнце там почти всегда. Уходящее спокойное, рассветное нежное, дневное тёплое. А ночью светят остатки фонарей, звёзды, на небе почти не бывает облаков, поэтому очень красиво. Мне не бывало грустно одной в своём доме. В некоторых его комнатах не хватало стен или потолка. Всё это заросло дикими травами, ароматными, даже пахучими. Иногда я заваривала их и пила как чай. Иногда добавляла как приправы. Мне нравилось валяться на траве — прямо не выходя из дома. Солнце проникало сквозь полуразрушенные перекрытия, оставляло на траве и моих ногах ажурные пятна. Иногда я раздевалась догола, потому что вокруг всё равно никого, и в этот момент солнце было особенно тёплым и ласковым. У меня светлая чувствительная кожа, но тут я не боялась обгореть. Я вставала, ходила голышом по комнатам, и мне нравилось это ощущение. Как будто я на самом деле у себя дома. Босиком спускалась по ступенькам, выходила на улицу, только, конечно, недалеко. Всё-таки пустой город меня немного пугал. Я доходила до реки. Это было странное ощущение. Река вся заросла рогозом, камышами, асфальт на набережной был разломан проросшими деревьями, и некоторые из них были высотой в несколько метров. У воды мне нравилось находиться больше всего. Я гадала, мой ли это город? Набережная была похожа, но набережная в разных городах бывает похожей. А вот библиотеки такой нигде в моём городе не было. А тут была. Туда я не решалась заходить без одежды и даже босиком, хотя вообще-то мне нравилось ходить без обуви по тёплым остаткам городских плиток или тротуаров, посреди которых росли нежные цветы. Как эти нежные растения пробивались сквозь твёрдый асфальт? Иногда мне хочется уметь так же. Библиотека без книг — это было удивительно. И даже обидно. Когда я увидела огромную надпись «Библиотека» на здании в несколько этажей, я предвкушала, что я тут пробуду очень долго. Я очень люблю читать. В своей обычной жизни я постоянно покупаю книги, не успевая прочитать все купленные. Я добросовестно обошла все этажи. Там было множество стеллажей, глубоких, высоких, и книг там должны быть десятки тысяч. Но не было ни одной. Я была разочарована настолько, что долго плакала. Кажется, это самое мрачное здание во всём городе. Пол покрыт осколками, обломками стеллажей и обрывками бумаг, приходится смотреть, куда наступаешь. Лестницы к стеллажам покрыты паутиной, и это тоже редкость. Хотя город большой, весь я его не обошла, сравниваю только с тем, что видела. Я поднималась даже на крышу библиотеки, смотрела на этот город, заполненный солнцем и зеленью, обрушившимися и полуразрушенными домами, совершенно пустой. На одном из этажей я нашла клочок бумаги на столе. Стол основательный, тяжёлый, я не смогла сдвинуть его с места. На нём оставались пыльные пятна от кип книг и бумаг. Но посреди лежал лишь один листочек с буквами на непонятном языке. И то он просто прилип к старому лаковому покрытию, а так бы унесло ветром. Вот что удивительно! Ветер тут бывает, но он как будто цветной. Я не знаю, как это объяснить. Я чувствую не только его направление и силу, но и то, что он сейчас фиолетовый или бледно-жёлтый, хотя, конечно, глазами это не видно. Жёлтые ветра равнодушные и жгучие. Фиолетовые бывают под вечер, и они мне нравятся даже на вкус. Красные ветра я не хочу видеть, потому что понимаю, что они опасны. А ветер цвета бледно-зелёного шёлка самый приятный. Он ласкает кожу, сплетает волосы так, что мне приятно проводить по ним рукой. Он бывает после полудня или рано утром. Голубые ветра остывающей ночи навевают грусть. Я забрала бумажку с загадочной надписью себе. Пусть будет закладкой. В этом мире явно недостаток бумаги. У меня один раз мелькнула мысль, что все книги из этой библиотеки вернулись в свои исходные состояния, поэтому город настолько зарос деревьями и травой, иногда по улице прямо не пройдёшь, как в рощице. Но одну книгу я всё же нашла: прямо в том доме, где жила. Я тогда воодушевилась и стала исследовать все дома вокруг, но бесполезно. Во всём городе единственная книга, и та у меня дома. Вся рассыпавшаяся, на обложке ничего не разберёшь, страницы выпадают, но книжка до ужаса увлекательная. Что-то вроде справочника. И про астрономию, и про музыку, и про самые разные языки — про некоторые я даже не слышала. Про страны, историю, живопись, фотографию, литературу. Там было множество отрывков из самых разных произведений, и я всегда гадала, что дальше, с чего всё начиналось, потому что все отрывки были интригующими, до слёз красивыми, и я жалела, что не могу прочитать ни одну из этих книг. Когда я просыпалась, я пыталась найти эти книги. Но как будто в реальности их вообще не существовало. Я нашла пару похожих названий, но книги были на испанском и японском языках. Японский! Настолько я в себя не верила, но начала изучать испанский, чтобы попробовать прочитать в оригинале. Перевода не было и даже не планировалось. За работой и домашними делами я очень старалась отгонять от себя мысли об этом заросшем зеленью мире. Он был слишком неправдоподобный — настолько, что казался мне более реальным и правильным, чем тот, в котором я живу. Что за игра сознания? Почему я уверена, что это не сны, а какие-то отдельные проблески? Я не знаю. Мне бы хотелось, чтобы та рассыпавшаяся книга была и в реальном мире. Я бы тоже носила её в сумке везде, потому что оторваться от неё было сложно, а две с половиной тысячи тоненьких страничек давали простор, и я перечитывала и перечитывала понравившиеся фрагменты. Не знаю, что мне было читать интереснее: отрывки из художественных произведений, или про зарождение Вселенной, про многообразные миры ароматов и картины эпохи Возрождения. Даже справочные факты были написаны так, что я ощущала эти ароматы и словно могла оказываться где-то за пределами атмосферы. Но всегда после этого проваливалась в сны, скучные и невнятные, а потом просыпалась, собиралась и шла на работу. А выходные пролетали слишком быстро, чтобы я их замечала или запоминала. Иногда я стала выходить на работу и в выходные, чтобы дни пролетали быстрее и я бы снова оказывалась в городе, заполненном зеленью и цветами. В своём огромном полуразрушенном доме я отыскала лёгкую тканую сумку через плечо. В ней я носила книгу, крошечный фотоаппарат, который я ухитрилась пронести из своего реального мира — просто положила его рядом с подушкой в особенно невменяемом и усталом состоянии и нашла на том ворохе покрывал на старой кровати, на котором я отдыхала в своём доме. Фотоаппарат так и остался там, но я хочу научиться проносить его и обратно. А может, получится и книгу вынести в реальный мир. Сделала бы копию и унесла бы книгу обратно. В городе было достаточно плодовых и ягодных деревьев, кустов, но, конечно, голода это утолить не могло, и я стала проносить с собой бутерброды, кофе в баночках и колу. Сначала только для себя, а потом, когда познакомились с Кофейным Зёрнышком, и для неё тоже. Иногда мои вещи оказываются тут без моего ведома. Один раз тут появилась моя сковородка с пловом. С Кофейным Зёрнышком мы познакомились, когда я прожила в этом городе уже больше двух лет. Два года, проваливаясь на мгновения в это состояние между реальностью и сном, я бродила по городу одна. Иногда ночевала там, купалась в реке, исследовала центр и пригороды. Загорала у себя в доме или на сохранившихся остатках крыши — притащила из библиотеки лестницу и вообще оборудовала дом по-своему. Удивительно, что это однообразие мне не надоедало. Я заходила во дворики, лакомилась подозрительными персиками с грушевым вкусом, набрела на старые магазины, в которых на полках цвели цветы и стояли истлевшие коробки. У меня получилось найти вполне рабочую кофемолку, термос и целый комплект посуды, так что я теперь могла проносить сюда и полуфабрикаты, готовить что-нибудь более изощрённое, чем бутерброды и салат из диких плодов. Я не знаю, почему я решила, что этот дом — мой. Я просто в нём себя обнаружила, когда собралась поспать, и эти развалины меня полностью устроили. Если начинался тёплый дождь, я просто уходила в те комнаты, где была крыша. Немного мебели, целые залежи одежды, чьей-то и моей из обычного мира; ничего особенного мне тут не было нужно. Я надевала брюки и рубашку, натягивала ботинки и в бесплодной надежде исследовала библиотеку, искала там потайные двери. Потайных дверей я нашла массу, но они вели в хозяйственные помещения, заполненные швабрами и вёдрами, и ни одной книги я там не обнаружила. Я решила, что мне к моему боевому облику — высокие ботинки, штаны цвета хаки и рубашка, уже пропитанная потом,— не хватает оружия. Склады с боеприпасами я нашла двумя неделями раньше. Большая часть оружия безобразно проржавела, но один лёгкий автомат я нашла, закинула его на плечо, расхаживала с ним, делая серьёзное лицо. Почему-то в тот момент мне это казалось необходимым. Всё-таки были настроения, когда этот город вызывал у меня настороженность или даже панику. Совершенно мёртвый, пустой. И вот иду я, вооружённая, в тяжёлых ботинках, корни под моими подошвами жалобно трещат. Я прохожу пустые скверы с опавшими памятниками. Отдыхаю и перекусываю на поваленных заборах. У меня через плечо сумка, в которой книга и ещё пара бутербродов. Автомат блестит на солнце. Он небольшой, лёгкий и опасный. Марку я его не знаю. Как-то я предположила, что я в будущем, и всё, что здесь происходит, было уже после моего рождения или даже моей смерти. Я испугалась этих мыслей, тут же уснула и проснулась тогда в плохом настроении, едва дождалась вечера, легла пораньше и обнаружила себя на том же поваленном заборе. Даже кофе в открытом термосе ещё не остыл. Я сделала глоток, завернула крышечку, уложила провизию обратно в сумку и пошла дальше. К югу был целый квартал одноэтажных домиков с палисадниками. Палисадники уже заросли буйными палеозойскими папоротниками, и я издалека наблюдала, как здесь смешиваются эпохи. Кварталы эти были однообразными, я тут бывала уже много раз, но мне было невероятно скучно смотреть на дома, похожие один на другой. Даже красивые цветы тут были однообразными. Но когда я поднималась на крышу библиотеки, я видела один дом, который казался больше в сохранности, чем другие, и решила до него дойти. Мне пришлось идти сложным путём — всё так заросло, что я обходила сразу несколько кварталов, чтобы вернуться к нужному маршруту. Я присела отдохнуть, и тут услышала тихий шелест страниц. В бережном шуме листвы на бледно-зелёном ветру — шелест страниц! Это показалось мне таким неправдоподобным, что я тут же вскочила и пошла на звук, останавливаясь и прислушиваясь. В тихом опрятном палисаднике на деревянной лавке за деревянным столиком сидела девушка и читала. Она спокойно перелистывала страницы, а когда я появилась, она повернулась ко мне и улыбнулась. Я даже не сразу поняла, что девушка полностью обнажена. Такая загорелая, что мне сразу в голову пришла ассоциация с гладким зёрнышком кофе: берёшь его в пальцы, вдыхаешь приятный аромат, и цвет такой чистый, спокойный, опалённый солнцем. Девушка была такая же: спокойная, очень смуглая, кожа её казалась такой же гладкой. Она ничего не говорила, просто смотрела на меня и улыбалась, и я растерялась. Тогда она встала, совершенно не обращая внимания на наготу, подошла ко мне и сказала: — Привет! И снова улыбнулась. Я тоже ответила ей: — Привет... Но чувствовала, как моё горло пересохло. Невысокая, скорее подтянутая, чем худенькая, кажется подвижной, но в этот момент она просто стояла, и я тоже стояла. Тогда она обняла меня. Я ни разу в жизни не обнималась с голой девушкой, поэтому чувствовала себя странно. Но эти объятия были такие естественные, что я тогда просто крепко обняла её в ответ. После этого дело пошло на лад. Она спросила, хочу ли я чаю, а я угостила её бутербродами и кофе. Мы говорили и говорили, сидели рядом на широкой лавке у деревянного столика, перекусили вместе, я листала её книгу — языка я не знала, но книга была свежей, с только недавно отпечатанными страницами, и я показала ей свою книгу, а она её листала с интересом, как будто понимала все языки на свете — «О, моя записка» — «А что тут написано?» — «Найди меня» — она смущённо улыбнулась. Потом она забралась с ногами на лавку, обняла коленки, облокотилась спиной на краешек стола, и я думала, что краешек должен больно врезаться ей в кожу. Но она не испытывала неудобства, просто прикрыла глаза и с лёгкой улыбкой на губах подставила лицо солнцу. Я рассматривала её красивые босые ноги, сплетённые кисти рук, гладкие колени, шелковистые волосы до лопаток — от дуновения ветра они волновались, щекотали ей плечи, но её и это не смущало. В ней было что-то не совсем реальное, слишком идеальное, хотя при этом она вела себя совершенно непосредственно, много болтала, а когда захотела отдохнуть, просто легла в цветы и похлопала рукой по траве рядом. Я подумала и легла рядом. Мы, прикрыв глаза, просто наслаждались солнцем. «Почему ты голышом?» — «Зачем ты носишь эти тяжёлые ботинки?» — мы рассмеялись, потому что спросили одновременно. Я стащила ботинки, потому что босым ногам, конечно, было приятнее в мягкой траве. Я рассказала, что исследую город, и иногда он мне кажется опасным. Она кивнула, и я это почувствовала. «Тут некого особо стесняться, а солнце мягкое, я не боюсь обгореть»,— я повернулась к ней и слушала. У неё красивые губы, и ни грамма косметики, вот что мне понравилось. Она поначалу показалась мне слишком нереальной, но сейчас я рассматриваю её лёгкие царапины на плечах, на костяшках пальцев, чуть обветренные губы, спутавшиеся прядки волос. Мы говорим и говорим. «О чём эта книга?» — «Истории всякие про любовников из древности, забавные» — «А на каком языке?» — «Помесь итальянского, сардинского и турецкого» — «Какая гремучая смесь» — «Не говори» — она смеётся, и мне нравится её смех. Конечно, после этого я вижу свои обычные сны седыми клочками, и поутру ощущаю досаду, потому что рядом с девушкой мне было хорошо и легко. Мы как давние подруги, которые могут разговаривать, а могут просто молчать и валяться рядом на траве. Несколько минут я лежу в постели, потом вздыхаю, встаю и собираюсь на работу. Дни дождливые, и это такой контраст с солнечными днями в пустынном городе, что мне очень грустно. И я несколько дней не попадаю в город, который мне нравится. Я просто засыпаю, и эти мгновения не наступают. Я обескуражена и печальна все дни, даже на работе это замечают. Не начальство, конечно, а просто ребята в офисе. Коллеги-девчонки зовут меня в бар, и я не отказываюсь. Кажется, выпив немного лишнего, я что-то говорю про пустой город, поросший зеленью и фруктовыми деревьями, и девчонки неожиданно поддерживают меня, думая, что это фантазии. Мы с ними развиваем тему, они говорят, что тоже ходили бы по пустому городу голышом, а почему нет? Я соглашаюсь, потому что впервые чувствую спокойствие в своём обычном мире. Конечно, это всё коктейли и пиво, да и девчонки очень дружелюбные — мы с ними впервые выбираемся вместе, и мне приятно их внимание. Мы разъезжаемся на такси поздно, потому что завтра выходной, и завтра я точно не пойду на работу, потому что голова шумит, движения мои замедленные, как в воде, но хорошо, что таксист терпелив и ничего мне не говорит по этому поводу. Дома я собираюсь посмотреть, есть ли у меня ещё вино или пиво. Потому что мне нужно отвлечься, я слишком расстроена без своего солнечного города. Но сил нет, и я, усевшись на полу в прихожей, стаскиваю туфли — они в подсохших пятнышках грязи, потому что снова дождь, а по подъезду я добиралась до квартиры слишком медленно. Я щурюсь, чтобы рассмотреть, испачканы ли у меня щиколотки, нужно ли идти в душ, или я просто сейчас завалюсь в постель, а все неважные дела завтра? Я массирую шею и затылок, потому что алкоголь чувствуется именно там, и шея застыла, а потом обессиленно прислоняюсь к стене, а когда открываю глаза, я уже у себя в доме с разрушенной крышей, и светит солнце, и я всё в тех же штанах цвета хаки и солёной рубашке, только ноги мои босые. Я вскакиваю, хватаю сумку с книгой и бегу туда, где палисадники; автомата я не вижу, и пусть; бегу босиком и думаю, зачем я действительно таскала на себе эти ботинки, изображала воинственную леди, которой всё равно не являюсь? Под ногами трава и цветы, и даже горячий потрескавшийся асфальт кажется почти мягким и уютным. Только ветер желтоватый, это тревожно, но я стараюсь не обращать на это внимания. Девушку я нахожу быстро; Кофейное Зёрнышко снова сидит за столом, только ноги не в траве, а поставила перед собой, опирается подбородком о коленку, а пальцем левой руки рисует какие-то невидимые узоры на ступне. На спине у неё крошечная родинка. Она замечает меня, оборачивается и радостно улыбается: — Ты тут свои ботинки забыла — как-то слишком быстро испарилась. Мы снова обнимаемся, и в этот раз я первая протягиваю к ней руки для объятий, и она крепко прижимается ко мне. Я ощущаю неловкость, но скорее от того, что мне стыдно: я пропала и даже не предупредила, что такое бывает. Мелькает мысль, что я чувствую себя абсолютно трезвой и бодрой. — Только я не принесла ничего поесть. — Это ничего,— беззаботно говорит она,— мы сейчас сходим к Мистеру Молекуле, у него всегда полно еды. Украдём у него чего-нибудь вкусненького. Она улыбается, хватает меня за руку, и мы быстрым шагом идём куда-то в сторону. Я обескураженно смотрю на неё: — У меня два вопроса... — Какие? Я выразительно киваю на её небольшую грудь, на маленький островок тёмных волос. Девушка пожимает плечами, не отпуская мою руку. — Ну и что... Ты просто не видела Молекулу. Он вечно злится на меня, ему всё равно, одета я, раздета, он даже этого не замечает. — А ты не стесняешься? — Я поздно вспомнила, что нужно стесняться, а потом было как-то глупо, он всё равно видел меня голой. — Ну дела... — А второй вопрос какой? Я смеюсь: — У меня вообще сто миллионов вопросов, но ладно. Я не знала, что тут люди есть. Много ещё? Она снова пожимает плечами. — Я видела ещё кого-то, но давно, больше не встречались. Мне нравится с тобой общаться и дразнить Мистера Молекулу. Тут есть ещё какой-то Владелец Седана, он мне не нравится, и я его не захотела видеть. Есть старушка с пирожками, она мне их бесплатно даёт, а я ей приношу персики и книги. — Книги!!! — Я поделюсь с тобой, обещаю. Сейчас я улыбаюсь ей: — Только не на турецком языке. — Замётано. Найду тебе на тамильском и венгерском, ты оценишь. Мне нравится, с какой лёгкостью мы болтаем. Я ощущаю себя с ней совершенно естественно. Здесь мне для этого не нужно пить коктейли. Я уже привыкла к тому, что девушка обнажена, и это не вызывает смущения. — Я не знаю, как тебя зовут. — А придумай мне имя? — она, конечно, улыбается, только сейчас особенно мило. — Кофейное Зёрнышко. Девушка в восхищении, когда я объясняю, почему так. — Я девочка из сказки,— говорит она.— Как Дюймовочка на горошине, или кто там был у Ганса Христиана Шарля ибн Гримма? — Да-да, там были хлебные крошки, кофейные зёрна и рахат-лукум. — И вафельки. И булочки с кунжутом. — Ты точно булочка. — Сдобная? — Аппетитная,— говорю я и краснею, а она заразительно смеётся. Мы идём дворами, садами, за дорогой я не слежу, но меня это не волнует. — А ты мне придумаешь имя? — Конечно,— говорит она.— Ты Джолли. — Как Анджелина? А почему? — Нет. Ты с двумя «л» и с ударением на первый слог, так вкуснее. Как леденец, когда его перекатываешь языком за щёку, чуть-чуть подтаявший. Я взъерошиваю волосы и продолжаю её слушать. — Ты пришла, такая вся боевая, с автоматом, в форме, в этих своих ботинках.— Мы смотрим на мои босые ноги и смеёмся.— И думаю: ну всё, расхитительница гробниц, но ты такая робкая и нерешительная, такая нежная на просвет... Я снова краснею: — Ну ладно, поняла, поняла... Я неудавшаяся боевая конфетка. — Конфетка и булочка с кофе. Мы просто обе проголодались. Сейчас мы отведаем изысканные деликатесы. — Да-да, мадемуазель,— я сжимаю её руку и пытаюсь быть серьёзной.— Вы как раз в подобающем вечернем наряде. Кофейное Зёрнышко показывает мне язык, для убедительности пихает локтем в бок, а потом не выдерживает и тоже смеётся. Мистер Молекула оказывается таким типичным безумным профессором из комиксов, что я ошарашена и даже зажимаю себе рот, чтобы не рассмеяться. Волосы всклокочены, халат небрежно застёгнут не на ту пуговицу, сам мужчина в костюме, худой до невозможности, а ноги в домашних пушистых тапочках. И очки — я такие только на старых фотографиях видела, в старой светлой роговой оправе, с толстыми стёклами, он поминутно поправляет их. Вокруг что-то булькает, у него все столы заставлены мензурками, колбами, микроскопами, распахнутыми тетрадями и книгами, из кювет валит цветной пар, пинцетом он что-то подцепляет из бурлящей жидкости, рассматривает в увеличительное стёклышко, снова кидает обратно и бубнит себе под нос. «Колдует», — шепчет девушка, и мы продолжаем наблюдать за таинствами. Ни одного компьютера. Никаких планшетов. Здесь застывшее прошлое. Наконец, он замечает нас. Мы стоим у окна снаружи, ноги по колено в траве, а окно нараспашку — здание это приземистое, аккуратное, даже стены пока ещё не осыпались. — Опять?! — он в ужасе хватается за растрёпанные волосы.— Только недавно же приходила... Я обращаю внимание, что на девушку он едва смотрит, да и вид у него смущённый, а сама девушка встала у окна совершенно невинно, локтями упирается в подоконник, чтобы грудь как будто не было видно. Мне смешно. Профессор куда-то пропадает, а потом возвращается и приносит целый пакет с коробочками и баночками: — И больше тут не появляться! — Он грозно сверкает глазами. Кофейное Зёрнышко благодарит его тихо, тянет меня за руку, и мы исчезаем за углом. — Знаешь,— говорю я.— Это похоже на очень милую игру. Как будто он тебя терпеть не может, а ты как будто скромная. И ещё, кажется, он в тебя всё-таки влюблён. — А разве можно в меня не быть влюблённым? — беззаботно спрашивает девушка, и я только качаю головой.— Полезли на крышу, там хорошо, а Молекула ничего не заметит. Мы забираемся по пожарной лестнице на крышу, находим самое просторное место. — Ты тут уже приготовила себе местечко,— я киваю на расстеленное покрывало. — Ага, частенько сюда забираюсь. Вокруг покрывала вьюнки, заросли пахучих трав, синие цветки, названия которым я не знаю, и солнце тут действительно мягкое, и тишина: колдовства снизу не слышно. Мы распаковываем провизию, и я поражена. Суп, спаржа, два салата, жареная картошка с грибами, канапе с ветчиной и свежим сыром. Он даже чай в небольшом термосе приготовил. — Откуда он всё это берёт? — Генерирует и конструирует. У него там несколько лабораторий. Тут же никого нет бегающего и летающего, мяса негде достать, он его воспроизводит. — Получается убедительно. — Ещё как,— кивает девушка. Я беру из пакета салфетку и вытираю ей колени, на которых капельки супа и крошки. — Заботушка,— улыбается она. Всё сразу съесть невозможно, хотя, оказывается, я действительно проголодалась. Но остатки еды мы убираем в пакет, ставим его на краешек покрывала, и, пока я стою на коленях и вожусь с провизией, Кофейное Зёрнышко растягивается на спине и закидывает руки за голову. Мгновение я любуюсь ею всей, от курносого носа до пальцев ног, потому что она передо мной как на ладони, а потом отвожу взгляд. — Обожаю здешнее солнце... Ложись тоже, позагорай. Не хочешь тоже раздеться? — Хочу,— говорю я и почему-то сглатываю слюну. Потом снимаю рубашку, откидываю её в сторону, стягиваю штаны и трусики. Сейчас быть обнажённой странно — может, потому что рядом она. Я по сравнению с ней слишком светлая, хотя уже много раз подставляла тело солнцу. — Сахарок. Белоснежная. На губах её мягкая улыбка, когда она, повернувшись на бок и подложив руку под щёку, смотрит на меня, и я, конечно, смущаюсь, но просто ложусь на спину, вытягиваю ноги и закрываю глаза. Я вся светлая, и волосы тоже, и даже глаза ясно-голубые, так что на ярком солнце чуть ли не прозрачными кажутся. — У меня кожа такая... — Это красиво. Представляешь, как здорово мы смотримся сверху? — На нас кто-то смотрит сверху? — спрашиваю я. Наверное, я бы и этому уже не удивилась, но ноги как-то сами собой сжимаются плотнее, а грудь я прикрываю рукой, делая вид, что это я просто так положила руку, потому что захотелось. — Вряд ли. Я научилась чувствовать не глядя, когда она пожимает плечами. — У меня фотоаппарат есть,— вспоминаю я.— Только... — Это чудесно! — Кофейное Зёрнышко привстаёт с блестящими глазами.— Хочешь, я сбегаю приведу Молекулу? Он заберётся повыше и красиво нас сфотографирует. Я представляю это в красках, заливаюсь румянцем и убедительно мотаю головой: — Давай попозже. А то события как-то стремительно развиваются. Я тут два года одна бродила, а тут ты, Молекула, колдовство всякое, горячее и вкусное, загораем тут голыми на крыше, я пока не успеваю привыкнуть. — Ладно,— она тут же ложится рядом и щекочет мне кончиками пальцев рёбра. — Ты какая-то неугомонная. — Просто я тут уже восемь лет, а Мистера Молекулу знаю только полгода. Я поражённо смотрю на неё: — Восемь лет тут? Она кивает. Она подозрительно серьёзная. Я привстаю на локте и пристально смотрю на неё: — Тебе, наверное, тут было очень одиноко. Она молчит и просто кивает, а потом из уголка её глаза катится слеза. Я медлю, а потом вытираю ей слёзы с обеих сторон. — Очень. Мне хочется обнять её, но я очень стесняюсь. — Можно тебя обнять? — спрашивает она. — За восемь лет ты научилась читать мысли. Девушка привстаёт, я встаю на колени, и мы обнимаемся. Я крепко прижимаю её к себе. И её плечи вздрагивают. Я глажу её по волосам и по плечам. — Кофейное Зёрнышко...— я произношу это совсем тихо, но она легко отстраняется, улыбается мне, хотя глаза ещё влажные, и спрашивает: — Такая гладкая? И вкусно пахну? — Тебе прямо нравится смущать меня,— ворчу я, снова ложусь и беру её за руку. Девушка удобно устраивается рядом, сжимает мою ладонь и кивает: — Это защитная реакция, Джолли. Ты же понимаешь, я тоже не знаю, как себя вести. Я не знаю, что это, зачем это всё, почему я тут, вернусь я обратно или нет. Мне нравится вести себя немножко безумно, вызывающе. Я как будто пробую себя на прочность. Смогу ли я. Если у меня получится вернуться в мой мир... Я не знаю, я сильно изменюсь, обещаю. Я сажусь рядом с ней, сложив ноги по-турецки, взъерошиваю волосы, как увлечённый профессор, и смотрю на неё внимательно. — Я думала, мы вкусно поели и беззаботно поваляемся на солнышке. А у тебя внутри что-то серьёзное. Поделишься? Кофейное Зёрнышко качает головой: — Нет. То есть поделюсь, но потом. Тебе не понравится. Не хочу сейчас грустных мыслей, сегодня их и так слишком много, а я боюсь, ты снова пропадёшь, а когда вернёшься, не знаю. А может, и не вернёшься. — Вернусь,— убеждаю я, хотя сама ни в чём не уверена. — Отлично,— улыбается девушка.— Пофотографируешь меня? Так, чтобы глядя на фото, даже Мистер Молекула отвлёкся от своих пробирок и микроскопов. — Голую, конечно. — Конечно. — То ли ты хочешь отучить меня смущаться, то ли хочешь, чтобы я от смущения превратилась в помидор. — И то и другое, а ещё хочу, чтобы ты меня поснимала, а потом ещё, а потом я тебя. — Это мы ещё обсудим, как-нибудь потом,— говорю я, и мне снова приятно до мурашек от звуков её смеха. Строго говоря, это не я её фотографирую, это она мной руководит и моим же фотоаппаратом, а я лишь нажимаю на кнопку и стараюсь не слишком страдать от стеснения. Мы спускаемся в цветущие сады, в кадрах появляются её узкие лопатки, покрытые капельками влаги, кисти рук у бёдер и живота, смеющиеся губы, пряди волос, волнисто и трогательно опадающие на плечи. Маленькие её пальчики ног, и её ступни, когда она встаёт на цыпочки, и её мокрые ноги, когда она выбирается из какого-то чана с водой. Её свободные движения, когда она отдаётся солнцу и дарит мне свои потрясающие улыбки, поднимает брызги воды, попадая на меня, и вся сама в каплях. В какой-то момент я вспоминаю, что я тоже обнажена, но так я лучше чувствую эти мгновения. Я не думала, что я смогу сделать такие кадры, полные лета, чувственности, нежности, доверия и тепла. Её ладони на просвет, её ключицы в цветах, её пальцы, сплетённые с моими, и её пальцы, нежно перебирающие лепестки. Я фотографирую, как девушка читает — устроившись уютно за столом в своей любимой позе, поджав одну ногу под себя, или прямо в траве, у ствола дерева, вытянув ноги; и как она забирается по лестнице на крышу, и как она кружится в высокой траве — эти кадры против солнца особенно красивы, потому что она улыбается мне. Я не думаю, что с кем-то другим я смогла бы сделать такие кадры. Мы, затаив дыхание, перелистываем их. И снова идём загорать на крышу института, потому что это уже привычное место, а мне надо перевести дыхание от этого моря ощущений внутри. Устав лежать, я брожу по краешку крыши, смотрю вниз. Не так высоко, но видно чуть больше, чем обычно. Я замечаю необычное строение из красного кирпича, хочу сказать об этом девушке, но неудачно ставлю ногу и, конечно, обламывая ногти, падаю вниз — кувырком по тёмной лестнице, с холодной спиной, с замирающим криком в груди, обваливающийся дом, большие шары, вспышки чёрного света и удивлённые собаки — мои обычные кошмары по ночам — и я, вздрогнув, просыпаюсь. Всё так же я сижу в прихожей на полу, в неудобном платье и босиком, свет включён, а рядом валяется сумочка. Во рту пересохло, и затылок ломит от боли. Я неловко поднимаюсь и иду пить таблетку. Стягиваю платье, вспоминаю посиделки в баре с девчонками, слабо улыбаюсь. Долго стою под душем, небрежно вытираюсь и иду, ступая мокрыми ногами, валюсь на постель. Голова всё ещё тяжёлая, но уже нет такой боли. И душ освежил. Я гадаю, засну ли я сейчас, а если да, то будет ли этот проблеск мгновений, когда я снова окажусь в городе, заросшем зеленью? Я пока не знаю. Я беру книгу из-под подушки и читаю, включив ночную лампу. А потом задрёмываю, и в эту ночь мне больше не снится ни одного сна. Спустя неделю мне совсем худо. В город я так и не могу попасть. Я несколько раз напиваюсь одна. Играю на гитаре в одиночестве; снова ничего толкового не получается, струны дребезжат под моими пальцами. Девчонки с работы чувствуют неладное, снова зовут меня в бар, и мне с ними хорошо, но и это не помогает. К работе я чувствую отвращение. Однако скоро платить за квартиру, а я даже представить не могу — искать новую работу. Я таскаю кипы бумаг, засиживаюсь допоздна, провожу сверки за прошлый год и позапрошлый, поправляю переводы. Вечерами, когда никого нет, я сбрасываю утомительные туфли и хожу к сканеру босиком. Это единственная приятная мелочь за день. Днём я тоже однажды сбросила туфли — коллеги смотрели на меня изумлённо и шептались. Мне очень не хватает солнца и зелени, а за окном снова дожди, и хоть дожди тёплые, но центр города весь промокший и потёкший, как старая картонка с размытыми буквами. Девчонки зовут меня за покупками, и мы ходим по магазинам, тратим нереальную кучу денег. Новые блузки, футболки, джинсы и бельё освежают. Мне немного легче, и ещё через неделю я потихоньку стараюсь смириться с мыслью, что в свой полуразрушенный дом я могу теперь совсем не попасть. Не находится нужного состояния. Но тогда я не увижу Кофейное Зёрнышко, к которой, оказывается, я уже слишком сильно привязалась. По вечерам я придумываю, что ещё ей расскажу, когда мы снова увидимся. Мне не хочется думать, что мы можем не увидеться. Я хочу снова полистать эти фото, которые у нас получились, только камера в запертом от меня мире. Может, зря я не согласилась, чтобы она меня тоже пофотографировала? В понедельник я не могу заставить себя встать с постели. Но, конечно, заставляю. До обеда я хожу хмурая. В обед сотрудник делится со мной расстройством: хочет сходить сегодня на джазовый вечер, но нужно встречать родственников из Воронежа. Я спрашиваю, что за вечеринка, просто чтобы поддержать разговор. Он рассказывает про бар на окраине города, про музыкантов — настолько сочно и терпко, что я улыбаюсь и говорю: схожу вместо тебя, поделюсь впечатлениями. У него загораются глаза так, словно он сам пойдёт на концерт. «Спасибо»,— говорю я. Почему-то этот эпизод поднимает мне настроение. Вечером я сажусь в такси и еду на окраину города, долго ищу бар и попадаю туда не к самому началу концерта, а ближе ко второй трети. Там несколько исполнителей, и мне особенно запоминается клавишник. На его инструменте написано название: Korg. У меня в голове образ милой собачки корги, и я снова улыбаюсь. Инструмент звучит мягко. У клавишника красивые пальцы. Концерт заканчивается слишком быстро, и я, устав сидеть, брожу около невысокой сцены, с бокалом в руках задумчиво смотрю на этот синтезатор с именем собачки. На нём столько кнопок и регуляторов, что он похож на пульт управления космическим кораблём. Я делюсь этой мыслью с клавишником, который собирает вещи и намеревается отключать питание. Он улыбается и показывает, за что отвечают регуляторы. Я впечатлена. Звуки обретают свой цвет, и этой мыслью я тоже делюсь с молодым человеком. Он в очках, и у него длинные волосы. На нём распахнутая рубашка поверх бледно-голубой футболки. Он задумчиво смотрит мне в глаза и повторяет: — А ведь и правда, бледно-жёлтый цвет немного тревожен. Он берёт пару аккордов, что-то подстраивает, и я заворожённо смотрю на звуки: они для меня почти осязаемы. — Попробуете? Я улыбаюсь и качаю головой: — Я совсем не умею. Но он находит нужные слова. Я ставлю бокал на столик, сажусь рядом, и молодой человек показывает мне несколько созвучий. Я вспоминаю, как мы с девочками в младших классах баловались в классе музыки. Но тогда наши пальчики были слишком малы для серьёзного инструмента. Сейчас я немного подросла. Мне нравится ощущение клавиатуры. Несколько мгновений я просто сижу, чуть прикрыв глаза, пока это ощущение заполняет пальцы рук и кисти. Плечи, ключицы и пальцы ног наполнены ощущениями от вина. Бёдра наполнены ощущениями от чувственной музыки и от того, что рядом сидит очень симпатичный мне человек. На нём вельветовые брюки. Я пробую повторить аккорды; потом смелее. Движения молодого человека красивы: он ласкает клавиатуру длинными пальцами, мне это нравится, я балуюсь и пробую повторить. «Вы стали смелее»,— одобрительно замечает он. Неожиданно у меня получается кусочек мелодии. «Запомнили?» — и я играю пальцами в воздухе, без звука, он кивает и улыбается едва заметно. Мы проводим за инструментом ещё полчаса, но потом музыкантам уже пора на выход. Я расстраиваюсь, когда узнаю, что эта джазовая команда из другого города, и к нам они заехали только на сегодняшний вечер. Мы прощаемся, и я обнимаю клавишника, потому что переполнена впечатлениями. У него широкая грудь. На выходе он оборачивается и машет мне рукой. Бокал с моим вином уже кто-то унёс, но меня это мало расстраивает. Я возвращаюсь на такси домой уже за полночь, и мне хочется улыбаться и грустить одновременно. Этот эпизод с музыкой был так прекрасен — я собираюсь в ближайшие дни угостить своего коллегу кофе и сладостями, потому что если бы не он, вечер не прошёл бы так чудесно. Я сбрасываю одежду, принимаю душ и укладываюсь на кровати — пробую снова воспроизвести мелодию пальцами в воздухе, и в голове у меня она звучит, окрашивается в тёплые светло-зелёные тона, и теперь в ключицах и где-то под грудью у меня музыка. Всего на мгновение я прикрываю глаза, а когда открываю, их слепит солнце, и я даже кричу что-то радостное и невразумительное; на мне только трусики, я вскакиваю, делаю несколько глотков воды, натягиваю короткое голубое платье и босиком бегу к палисадникам. Кофейное Зёрнышко сидит в любимой позе, с ногами на лавке, и по спине у неё красивые пятнистые тени от шумной листвы; только книжка где-то поодаль на столе, а в руках персик, и она сосредоточенно от него откусывает; но мои шаги тут же слышит. — Тебя месяц не было! Я думала, ты упала вниз, а ты снова куда-то пропала. Девушка вскакивает, подбегает и обнимает меня, бросив персик, и я тоже не хочу отпускать её, и ладонями вытираю с её щёк и подбородка персиковый сок, я хочу ей всё объяснить, но не могу, слова в горле останавливаются, и мы долго гуляем вместе и всё-таки рассказываем друг дружке всё подряд. Я говорю, что не месяц, а всего две недели, но Зёрнышко убеждает, что месяц и даже немного больше. Время тут течёт как-то по-другому. Она, волнуясь, рассказывает, как искала меня, когда я исчезла, как будто свалилась с крыши; «мы вместе с Молекулой всё обыскали там». — Ты в таком виде и ходила с ним? — не удерживаюсь я. — Конечно. Вот что значит тебя месяц не было! Отвыкла. Я рассказываю ей, как пробовала пройтись на работе босиком посреди белого дня, про реакцию коллег. Она смеётся. — Ладно, ладно, это я отвыкла от обычного мира. Кстати, какой мир для тебя более настоящий? В каком тебе нравится больше? Эти разговоры сложные, потому что я теперь уже ни в чём не уверена. До вчерашнего вечера я была убеждена, что хорошо мне только тут, в этом пустынном городе, но джазовый вечер заставил меня колебаться с ответом. Я рассказываю девушке про клавишника, про цветное ощущение от музыки, про ощущения под грудью и в пальцах. Она восхищена и говорит: — Идём. Я смеюсь и даже не спрашиваю, куда. Я уже привыкла, поэтому просто встаю и иду за ней. Она идёт передо мной по узкой тропинке, солнце сквозь листву бросает красивые пятна на её тело; я не могу удержаться, тихо достаю камеру из сумки и делаю пару снимков. Камера бесшумна, но девушка как-то чувствует мои движения, оборачивается и улыбается. «Покажешь потом?» Мне нравится, что здесь нет пыли. Я смотрю на свои ноги через полчаса, и они совершенно чистые. Мы приходим в кафе, половины стены которого просто нет. Крыши тоже нет, и часть столиков и стульев проросли цветами и травой. «Я на днях нашла» — вполголоса, и я киваю. Мне тут нравится. Тут нам явно не подадут вкусный кофе, и вообще в это кафе лучше приносить еду с собой, но даже без половинки стены и без крыши тут уютно. Мы садимся на стулья. Кофейное Зёрнышко смотрит на меня внимательно и говорит: — Если ты сейчас не сделаешь то, о чём я попрошу, я буду грустить. Ты же не хочешь, чтобы я грустила? — Не хочу,— отвечаю я.— Мне станцевать на столике? — Это попозже, но я запомню эту мысль. Я притворно вздыхаю и возвожу глаза к небу. Девушка встаёт и подходит к какой-то огромной груде сложенных веток в углу. Раскидывает ветки и цветы, расчищает угол, и под ним оказывается брезентовый чехол. Я, конечно, сразу понимаю, что там. И когда девушка сбрасывает чехол на пол, я сижу и любуюсь стареньким пианино. Весь блеск куда-то делся, но дерево корпуса добротное, почти не пострадавшее от времени. — Садись. Она двигает один из стульев поближе к фортепиано, и я сажусь за инструмент. Стул шаткий, я устраиваюсь поудобнее. Я не могу решиться, хотя вчера, после бокала вина, чувствовала себя совершенно свободно. Даже сегодня вечером, если разобраться: в моём обычном мире сейчас глубокая ночь. Кофейное Зёрнышко кладёт мне руки на плечи, стоя сзади. — Хватит сомневаться. Я не жду от тебя Ференца Листа или Мацуева. Просто поиграй. Ты хочешь, а значит, ты можешь. Я улыбаюсь, и я знаю, что она это чувствует. Конечно, мелодия получается совсем простая. Но руки так легко чувствуют себя на клавишах. Сначала я осторожна. Вспоминаю мелодию пальцами в воздухе. Я вижу её цвет. Сегодня он как нефрит. Мне это нравится. Я сбиваюсь, испуганно останавливаюсь, но девушка успокаивающе проводит ладонями по моим плечам, и я пробую снова. Мелодия продолжается, и я испытываю чувство, похожее на то, когда я впервые научилась плавать после сотен безуспешных попыток, или когда поехала на велосипеде, ещё не знала, как остановиться, но в груди было замирающее счастливое ощущение. Я играю, останавливаюсь, задумчиво продолжаю, повторяю те проигрыши, которые понравились больше всего. Запоминаю аккорды. Мне ужасно нравится, и я прихожу в себя лишь через некоторое время. — А ты ведь умеешь играть? — Да,— она кивает.— Я сначала хотела тебе показать и сыграть что-то для тебя, но ты с такими горящими глазами мне рассказывала про вчерашний вечер... — Спасибо... Сыграешь? Она садится за пианино и просто играет. У неё это не вызывает сложностей. Она просто сидит обнажённой на шатком стуле, поворачивается ко мне на мгновение, чтобы увидеть, внимательно ли я слушаю, губы её чуть приоткрыты, руки мягко касаются клавиш, а на педаль она нажимает пальцами ноги едва заметно. Она сливается с инструментом, и я восхищена — сижу, опустившись на траву недалеко от неё. — Ну, у меня в семье просто с детства все играли...— она пожимает плечами. Мне не хочется покидать это место, поэтому спустя час мы всё ещё гуляем в окрестностях, укрыв инструмент брезентом. Удивительно, что он вообще сохранился и не пророс травой. Мы идём за пирожками к бабушке, которой нет на месте никогда, да и не было. Я была уверена, что сейчас мы наконец-то встретим тут ещё человека, но пирожки существуют сами по себе, присутствие бабушки просто ощущается, и мы её так и не встречаем. — Это всегда так? — Ага... Потом я показываю ей библиотеку. До библиотеки, как оказалось, она уже добиралась, но несколько лет назад, когда книги там ещё были. Нерешительно предлагаю ей обуться и одеться, потому что там прохладно и под ногами мусор. Девушка отмахивается: «Ты не знаешь, по каким подземельям я тут лазила, меня вообще ничего не смущает».— Разумеется, на первом же этаже она ухитряется пораниться, и я обрабатываю её ссадины пахучей мазью.— «А все книги отсюда Молекула перетаскал. Здесь они бы отсырели. Он там у себя в институте обустроил им нужные условия хранения. Я часто таскаю их у него» — «Да, кстати!» — и девушка улыбается: «Я помню, я обещала» — мы тайком от профессора пробираемся в его закрома, заимствуем книги на португальском языке — Кофейное Зёрнышко решила сжалиться надо мной, никакого тамильского и венгерского — но я и португальского не знаю, хотя, если всматриваться, он удивительно похож на испанский. Девушка учит меня португальскому языку, терпеливо, и мы растягиваем время, чтобы суток хватило, и в сутках у нас, кажется, тридцать один день. Девушка фотографирует меня и снимает маленькие кино со мной, мы накладываем музыку, и в вечернем кафе обнажённой я сама себе кажусь красивой. Кофейное Зёрнышко находит такие ракурсы, что вокруг меня ореол закатного света, и когда я сижу, скрестив ноги на спинке соседнего стула, я как силуэт, вырезанный из золотой фольги, и рядом цветы — их прозрачные лепестки розовыми, голубыми и жёлтыми пятнышками вокруг. Только улыбку свою не люблю, даже сейчас, на её чудесных снимках — «вот почему ты всё время грустной кажешься»,— и девушка мне рассказывает про неё, про мои маленькие складочки у губ. Мы снова играем на фортепиано, пока не становится совсем темно, и засыпаем прямо тут же, в кафе. Я просыпаюсь и думаю, что никогда ещё не проводила столько времени подряд в этом городе. Я никогда ещё не спала тут, потому что когда я засыпала, я засыпала по-настоящему, смотрела свои привычные кошмары, а потом вставала и собиралась на работу. Но сейчас рядом тихо сопит Кофейное Зёрнышко. Она уютно прислонилась ко мне, положив голову на плечо, и я стараюсь не шевелиться, чтобы не разбудить её. Пальцы ног щекочут лепестки большого цветка, склоняющегося под своей тяжестью. Здесь все цветы больше, чем в обычном мире. Здесь много солнца, насекомых мало, и цветы стараются изо всех сил. Я подтягиваю к себе ноги, чтобы цветок не щекотал, и девушка тут же просыпается и улыбается мне. Я ещё никогда не видела человека, который бы настолько часто улыбался. Она рада мне, утру, музыке, персику, тому, как сердится Молекула, и тому, как он готовит, и солнцу, хотя тут нет недостатка в солнце. — Это всё потому что у меня была тусклая никчёмная жизнь. Я киваю. У меня тоже. Она рассказывает про школу, университет, работу. Я не понимаю, сколько ей лет — она выглядит младше меня, так же юно, как клавишник, но у неё столько историй, связанных с людьми, с поиском работы, с поиском жилья. Мы завтракаем вчерашними пирожками и остатками кофе — на дне термоса оставалось немного. «Мне так хотелось играть на музыкальных инструментах» — но в её крошечном городке это никому не было нужно, а денег, чтобы куда-то уехать, накопить не удавалось. «Моделью, водителем, секретаршей, переводчицей» — кем только не работала, но никогда подолгу. «Одной начальнице просто не понравилось, что я часто улыбаюсь». Семья требовала денег. Молодой человек тратил её деньги, а она не решалась с ним расстаться. «Я даже думала сниматься в фильмах для взрослых». Я сижу напротив, тихо слушаю и глажу её ноги. Она трогательно скрестила ступни, и я думаю, что она даже грустная и съёжившаяся была бы красива на фотографии, но не решаюсь достать камеру, чтобы не прерывать её. «Я сдалась, в общем. Работаю в одном небольшом издательстве. Или работала, не знаю, может, меня уже уволили». Я возвращаюсь в свой мир, а она нет — уже восемь лет. «Наверное, моё тело живёт там без меня, просто просыпается, завтракает, едет на работу, а вечером возвращается обратно». Я массирую её тёплые ступни, чтобы чем-то занять руки, потому что я нервничаю. Мне хочется расплакаться, уткнуться в её колени. Мне жалко её, жалко себя, и я даже думаю, что я тоже могу остаться тут насовсем, потому что вот уже на одну ночь я тут осталась, и совершенно непонятно, что в это время происходит в реальном мире. «Я просто боюсь и не хочу возвращаться». — Это так похоже... У меня другой город, другие люди, но всё равно ощущение, что мы живём почти одинаковую жизнь. Девушка кивает: — Может быть, я — это ты, просто новая часть тебя, Джолли. Или ты часть меня... Может, Мистер Молекула — это тоже ты, та часть, которая ищет выхода и всё равно не находит. По крайней мере, готовите вы одинаково неплохо. Это всё потому, что я уже угощала Кофейное Зёрнышко пловом, который как-то смогла протащить с собой в этот странный мир. — Получается, у нас внутри такая разруха, почти постапокалипсис,— говорю я.— Но эти растения и цветы внушают надежду на что-то хорошее... — Это всё наше подсознание? — Может быть. Но это слишком ощутимо. Так не бывает во снах. И так не бывает в реальности. А если однажды не вернемся? Мы решаем найти друг дружку в настоящем мире. Обмениваемся адресами и телефонами. Записать не на чем, но запомнить ничего не стоит — тут голова всегда ясная, даже если в реальности я перебрала с алкоголем накануне. Под вечер, проголодавшись, мы с ней идём к Мистеру Молекуле. Сидим смирно, положив руки на коленки, как ученицы, пока он возится с реактивами и ретортами, потому что он очень сердито на нас смотрит, и я даже боюсь заговаривать с ним. Мы просто слушаем его рассуждения о городе и его истории,— ничего нового, правда, одни размышления,— ждём, пока он принесёт нам еды. Я сижу в своём коротком голубом платье, Кофейное Зёрнышко вообще чувствует себя, словно дома и одна. Даже когда мы плыли на небольшом пароме через разлившуюся реку и на палубе неожиданно появился капитан, она не стала смущаться и прикрываться. Правда, объяснила мне, что капитан не живой, это часть корабля, и ему даже имя придумывать не нужно. И всё равно я поражаюсь её смелости и независимости от мнения окружающих. Хотя кто тут окружающие — только я, да ещё Молекула, который вечно в своих мыслях. На пароме было красиво — оказаться посреди огромной воды. Вокруг больше воздуха, чем обычно. Ветер тут тёплый, сдержанных персиковых оттенков, отчего на душе весело и удивительно, как будто можешь всё. «А ты на самом деле можешь всё»,— говорит Кофейное Зёрнышко.— «Раздевайся, что покажу». Я кидаю взгляд на капитана — он, ссутулившись, сидит на носу корабля, отвернувшись от нас, поэтому я стаскиваю платье, аккуратно складываю его на палубе, а потом, ещё раз взглянув на капитана, снимаю трусики. «Копуша. Просто доверься мне». Она берёт меня за руку. Между этим движением и нашим прыжком в воду проходит доля секунды, но за это время я успеваю подумать, что когда всё это закончится, я буду скучать по тёплому прикосновению её узкой ладошки. Доверчивой, как у ребёнка, и надёжной, как у старшей подруги, которая всегда знает, что делает. Она никогда не сомневается, когда берёт меня за руку и ведёт куда-то. А в том, что это всё закончится, я не сомневаюсь. Мы прыгаем с палубы в воду. Целый фонтан брызг. Но мы не выныриваем на поверхность, отфыркиваясь,— мы опускаемся на дно. Я понимаю, что так нужно, по движению кисти девушки. Мы медленно опускаемся. Я вижу нас со стороны — в почти кристально прозрачной воде, неправдоподобно синей, в вихре пузырьков воздуха. Мы держимся за руки, и наши ноги чуть забавно задрались вверх — мы плавно опускаемся вниз, и я касаюсь бедра инстинктивно, словно собираюсь поправить платье или купальник,— а руки девушки совершенно расслабленны. Песок на дне встречает нас мягко. Вокруг разноцветные прозрачные камешки, и стройные водоросли обвивают наши щиколотки, как будто играют с нами. Мы растягиваемся на самом дне, и отсюда поверхность воды красиво подёрнута лёгкой рябью. Она и правда кажется не синей, а почти персиковой от тёплых лучей солнца. Если замереть, то небольшие течения двигаются, как литосферные плиты. Всё такое большое и маленькое одновременно. Ни одной рыбки, ни одного живого существа, кроме нас. Мы просто лежим на дне. «Дыши»,— одними губами произносит Кофейное Зёрнышко. Я дышу. Тут мне это ничего не стоит. Вода не заливается в нос, я просто вдыхаю полной грудью. Наши очертания под водой чуть размыты и искажены, и моя грудь то больше, то меньше. Девушка касается моего плеча и кивает наверх. Замедленно, неторопливо мы поднимаемся, отталкиваемся ногами от песчаного дна и легко всплываем на поверхность. — Как это? — мне даже не требуется отдышаться, слова вылетают сами. — Я же говорю, ты можешь всё, если сильно хочешь. — С тобой всё кажется лёгким. Она улыбается. Теперь я тоже обращаю внимание на складочки у её губ. В зеркало я рассматривала свои складки — мне всегда казалось, что они съёживают моё лицо и превращают в маску. Но на фотографиях, которые сделала Кофейное Зёрнышко, моё лицо расслаблено. Её небольшие складочки у губ направлены вниз и в разные стороны, асимметрично, они необычные, но от этого её лицо каждый раз кажется ещё более добрым и солнечным. Мы забираемся на палубу и сидим рядом, обсыхая и не одеваясь. Я думаю, что я ощущаю сейчас то же самое, что она. Просто свободу. Капитан всё так же сидит, ссутулившись и отвернувшись, и ещё какое-то время, уже обсохнув, я хожу по палубе обнажённая, гляжу вниз, в прозрачную воду. Сейчас говорить ничего не требуется: день для этого слишком расслабленный. — Я есть хочу,— внезапно заявляет Кофейное Зёрнышко. — Кажется, я знаю, где ты хочешь раздобыть еду. Прослушав лекции от Мистера Молекулы и наевшись до состояния варёных амёб, приняв положенные солнечные ванны на крыше института, мы отправляемся в экспедицию. Зёрнышко заводит меня в совсем дикие места. Там скалистые породы, ручьи стекают вниз под прямым углом, и брызги воды разбиваются и сияют на солнце. Сегодня мы не растягиваем день, позволяем течь времени своим чередом, и воздух вокруг приобретает тёплый янтарный оттенок. Я принимаю душ под небольшими потоками воды, а спустя полчаса Кофейное Зёрнышко показывает мне фотографии, где я купаюсь. Я возмущена, и смеюсь от смущения, и мне нравятся эти фото, и хоть я ругаюсь на девушку, я всё равно очень признательна ей. Оказывается, я уже неплохо загорела... «Да, ты если и сахарок, то тростниковый». Мы пьём колу из сомнительных бутылок, в которых впору бы хранить химикаты или яды. Колу тоже синтезировал Мистер Молекула. Его напитки всегда прохладные, даже если они несколько часов провели у меня в сумке. У меня в сумке теперь намного больше книг. Я понимаю португальский, испанский и со скрипом — венгерский и турецкий. Но Кофейное Зёрнышко что-то напевно рассказывает мне по-итальянски, и я вынуждена стараться понимать. Я всегда очень хочу её понимать. Если она — это я, или хотя бы часть меня, то должна же я понимать себя, на каком бы языке ни говорило моё сердце. Я читаю, а она укладывается головой мне на колени и засыпает. Я глажу её по волосам и плечам. Рядом шумит вода. Но мы забрались на скалы, поросшие мхом — тут мягко и тепло, совсем не пахнет городом и ветрами, и мне кажется, что я могу взять воздух в горсть и напиться им. Кофейное Зёрнышко подтягивает ноги к груди и уютно обнимает их. Она тоже как кусочек расплавленного янтаря. Я провожу ладонью по её смуглым бёдрам. Сейчас это можно и не смущает. Я поглощена книгой на португальском языке, но в голове у меня фразы на самых разных языках — всегда голосом девушки, уютно устроившейся у меня на коленках. Так они запоминаются лучше всего. В голове её улыбка, прикосновение её руки, звук осторожных её шагов, когда мы заходим в святилище Молекулы, её беззаботные шаги, когда мы проходим подряд все девять этажей библиотеки и оказываемся на крыше. Когда она засыпает, засыпаю и я. В этот раз с тихими спокойными сновидениями, почти солнечными. Они мало отличаются от моих видений в городе, заросшем травой и цветами, но в них нет Кофейного Зёрнышка, библиотеки без книг и капитана парома. В нём только бледно-жёлтый тихий ветер. Сновидения сменяют друг друга, как будто я переключаю их на пульте, показывают рекламу и новости спорта, совершенно мне не интересные, показывают сгустки прошлого и книги, которые я никогда не прочитаю. Просыпаюсь я в хорошем настроении, немного меланхоличном. Я обнажена, потому что после джазового концерта и прохладного душа мне было слишком хорошо, чтобы надевать что-то. Ночная лампа до сих пор горит, и я выключаю её. До будильника ещё полчаса. Сегодня вторник, но если обычно это вызывает у меня тоскливые ощущения, то сегодня я думаю об этом спокойно. Рядом с подушкой лежит учебник испанского языка. Я листаю его и понимаю, что мне стоит внимательнее прочитать несколько разделов ближе к концу книги. Остальное я понимаю и так. Я ищу на телефоне радио на португальском языке, слушаю и с удовольствием отмечаю, что понимаю почти всё. Турецкие и тамильские волны искать у меня нет настроения. Я готовлю себе вкусный кофе, стоя голышом на кухне. Этот кофе с ложечкой ванильного сиропа Зёрнышко обязательно оценила бы. Для работы я выбираю лёгкий брючный костюм. Я не тороплюсь, однако на работу приезжаю раньше обычного. Сегодня пасмурно, но дождя нет. На работе я рассматриваю себя в зеркало в столовой, и мне кажется, что моя кожа чуть более кофейного оттенка, хотя загореть здесь я не могла. У меня в душе что-то спокойное, цвета нефритовых статуэток, которые я видела в магазине, когда мы болтались с девчонками по торговому центру. В обеденное время я иду в кофейню и съедаю непозволительно большой пончик. Мне подают кофе, но он больше красивый, чем вкусный. Я фотографирую пончик и чашечку с кофе на телефон, но тоскую по своему фотоаппарату, который где-то в городе, заросшем травой и цветами. Мне нравится моя улыбка в зеркале, когда я выхожу из кофейни. Конец рабочего дня проходит очень хорошо: я покупаю для коллеги кофе и два пончика, он очень удивлён, но я рассказываю ему про джазовый концерт. Мы долго разговариваем о музыке, и он нисколько не удивляется, что на рабочем месте я в стильном костюме, но босиком. Оказывается, он действительно хорошо разбирается в джазе и играет на трёх музыкальных инструментах. Сколько нового иногда узнаёшь о тех, кого видишь каждый день уже третий или четвёртый год. Вечером я долго брожу по городу. Лёгкий дождь всё-таки начинается, но мне он нисколько не мешает. Я в удобных туфлях на невысоком каблуке, и мне нравится, с каким сочным звуком я наступаю в лужи на блестящем асфальте. Из открытого кафе доносится мелодичный джаз, и я думаю, могу ли я сыграть хотя бы маленький кусочек из этих спокойных мелодий. Я мимолётно тоскую по клавишнику. Когда я забредаю в тёмные переулки, я решаю, что уже пора домой. В общем-то, я просто оттягиваю поиски, потому что чувствую, что они не увенчаются успехом. И когда я вижу маленький закрытый кафетерий «Кофейное зёрнышко», на двери которого дождь не сумел смыть пыль с замка, я вызываю такси и еду домой. По дороге я вижу неяркие огни ресторана «Владелец седана», и даже вывеска совсем не на мой вкус. Дома я включаю ночную лампу, завариваю чай с травами, хожу по квартире в одной рубашке, выбираю музыку и устраиваюсь за компьютером. Позвонить по тому номеру, который мне дала девушка, я пробовала ещё днём. Конечно, мне никто не ответил, и номер не обслуживался оператором. Но я пробовала ещё и ещё. Попробовала и вечером. Отвечал холодный тусклый голос компьютерной барышни. Адреса её я не нахожу в справочных. Может быть, так назовут город и улицу через сто лет, и мы с Кофейным Зёрнышком просто из разных эпох. Она из той эпохи, когда мне можно будет чуть больше, чем я себе позволяю. А я из той, которую неудачно выбрала при рождении. Чтобы отвлечься, я играю на столе пальцами мелодию, которую случайно сочинила за синтезатором. Пытаюсь вспомнить, что я играла в полуразрушенном кафе. Я вспоминаю и эти мелодии. Мне срочно нужен маленький синтезатор. Пусть соседи будут против, зато я нет. Никаких следов девушки в сети я не нахожу. Мне бы её фотографию. Столько фотографий на моей маленькой камере, которая осталась там. Я не знаю её настоящего имени. Я вспоминаю все мелочи, которые она мне рассказывала. Но это тоже не помогает. Я допиваю чай и выхожу на балкон. Он не застеклён, и босые ноги чуть-чуть мёрзнут. Капли дождя достают до коленок. Я расстёгиваю рубашку и глубоко вдыхаю. Капли покрывают грудь. Я представляю, что я на глубине дождя, и лёжа на тёплом дне, вижу поверхность — она покрыта облаками. Облака привыкли быть хмурыми. Я тоже. Взяв себя кончиками пальцев за уголки губ, я растягиваю их в улыбке. Я не знаю, красивая она или нет, но этот глупый жест позволяет мне рассмеяться. Мне легче на душе. Я засыпаю легко, и сны мне снятся хорошие, но, конечно, в город я не попадаю ни на этой неделе, ни на следующей, ни через месяц. Мне грустно, и в баре, выпив вина, я сажусь за фортепиано, играю то, что запомнила. Бармен приглушает музыку, когда я перебираю клавиши, а потом наливает мне ещё вина за счёт заведения. Я улыбаюсь. Девушка уснула у меня на коленях, и я уснула. После сновидений, какими бы они ни были, всегда просыпаешься. Значит ли это, что мы просто можем спокойно жить дальше и делать то, что хочется? Я не знаю. Я покупаю подержанный синтезатор. К моему удивлению, никто из соседей не жалуется, хотя я часто играю допоздна и никогда не надеваю наушники. Я придумываю свои композиции — «Нежный шёлк», «Ночная музыка на пустынной дороге», запоминаю их, потому что нот всё равно не знаю, а ночами читаю. Я не высыпаюсь, когда прихожу на работу, но работать я могу и в полусонном состоянии, никто не жалуется. Мне нравится ходить по офису босиком. На распродаже я покупаю португальское вино, белое полусухое. Под такое раскачиваться на качелях в закатном свете, укрывшись пледом, с книжкой на коленях. Но я в своей квартирке, а за окном дождь. Вино пахнет приятно, свежим и солнечным. Я делаю глоток, и меня осеняет. Я включаю компьютер, исследую социальные сети. Нахожу сомнительную персону, которая назвалась «Мистер Молекула». В друзьях у него не так много людей, и нужную фотографию я вижу сразу. Просто мокрые ноги девушки, выходящей из чана с тёплой водой в солнечный день. Девушка назвалась странным именем — буквы ни на что не похожи. Тамильские или какие там ещё могут быть. У меня на глазах слёзы. Я открываю страницу этой девушки. На ней единственная запись — «Джолли, я забрала с собой твой фотоаппарат, на нём море наших фото и город с заросшими разрушенными домами. Напиши мне, я хочу вернуть его тебе. И ещё ты обещала мне танец». Кажется, сегодня мне не суждено выспаться. Я допиваю одним глотком белое вино, глубоко вздыхаю и думаю, на каком языке написать сообщение.