31-е лето

Даниил не в полной мере помнит, как в этом увяз, но у Артемия Бураха была своя дача. Они неплохо общались, хотя согласился на предложение простодушного коллеги он скорее из вежливости, чем от желания тратить рабочее время на разгильдяйство среди комаров, лягушек и прочей сельской живности.       Село называлось Горхонским. Данковский обещал приехать погостить в начале июня: выйти из электрички, на перроне обменяться рукопожатиями, оставить подарки детям и искупаться в местной реке; потом, может, пообедать и неловко обняться с Артемием на прощание, усаживаясь обратно в вагон. Ах да, и, разумеется, не брать с собой больше багажа, чем в одну руку, ведь в другой руке нужно будет непременно увезти ведро свежей клубники: знаменитое гостеприимство Бурахов не позволило бы иначе. Всё пошло бы по плану, но обед затянулся, а клубника осталась на ужин, и в конечном итоге было уже слишком поздно куда-то ехать. Таким нехитрым образом Бурахово гостеприимство задержало его на неделю, а затем, через оформление летнего отпуска, который Даниил не планировал брать вовсе, ещё на месяц. Сам по себе Данковский не славился приверженцем романтизма и не очень любил детей, но на даче Артемия внутрь него пробралось что-то до жути простое и сентиментальное. Оно шло то ли из уютно обставленной кухни, то ли с веранды и спален, а, может, от низкого хохота Бураха после его неловкой и неудачной шутки (совершенно не заслуживающей таких реакций!); или же дело было в бурном ликовании Спички от долгожданной победы в картах, а ещё в том моменте, когда он почувствовал толику доверия в Мишкином взгляде из-под бровей. Это было то желанное ощущение покоя, одновременно напоминающее и о хрупком детстве, и о неминуемо близящейся старости. Впрочем, возможно, роль сыграла банальная смена обстановки. Чистое небо, водоёмы, растительность. Как Артемий и говорил: «освежишься хоть, отдохнёшь от своей ненаглядной работы». И правда. Тёплое, мягкое мерцание ламп щадило глаза, уставшие от холода лабораторных светильников; старый растянутый свитер из овечьей шерсти (нечто коричнево-красно-белое, с оленями и новогодней ёлкой) спасал от вечернего холода лучше пальто. Мёд заменил сахар (Артемия так и прозвали — Медведь, за то, что держит на участке ульи), а окна покрылись москитной сеткой. В конечном счёте, что бы ни было тому причиной, время на даче Бурахов неожиданно стало для него отдушиной. Главная его ошибка, пожалуй, заключалась в том, что про себя он назвал это время разгильдяйством. На самом же деле, если бы Даниила спросили, чем он занимался во время отпуска, за один разговор не удалось бы упомнить и половины; повезло, что на этот случай у него было любимое воспоминание. Вечернее. Или, точнее сказать, полуночное, но вспоминать всё-таки лучше с начала. Так вот, вечером Бурах укладывал детей спать: не в какое-то определённое время, а просто — «когда набегаются». Мишка часто начинала клевать носом на его руках, а Спичка, обещавший, что не заснёт до утра, внезапно отключался на диване — или в кресле, а иногда в беседке у огорода, в гамаке между двух разросшихся яблонь и в других интригующих местах. Когда же дети были перенесены в кровати на втором этаже, наступало время взрослых. Так любил шутить Артемий, подразнивая любопытного сына, который, несомненно, был достаточно зрел и достоин присутствовать на волнительном моменте вечерней трапезы. В действительности же они с Бурахом просто урывали время для разговоров без суеты и лишних ушей. Артемий грел чайник на печке с плитой и намазывал на булку масло с сахаром, а Даниилу доставалось нехитрое дело чистки яблок или мандаринов. За столько времени он бы и сам, конечно, смог заварить чай и повторить рецепт сладкого бутерброда, но его коллега (а теперь, с позволения сказать, и друг) видел в этом что-то своё, до умиления сокровенное. Кто же ещё сделает правильно фирменное, Бурахово, с любовью? Кто ещё добавит в чашку искусное сочетание высушенных в пучках трав да размажет масло и сахар в незыблемо верных пропорциях? И как, скажите на милость, делать это, не пританцовывая от пробубнённой под нос мелодии, разрешая разговору утихнуть в эти спокойные несколько минут домашнего колдовства? Вот Данковский и сам решительно не понимает — и не может себе объяснить (или пока не хочет). А ближе к ночи они уходили сидеть на крыльце под фонарями, бок о бок, негромко переговариваясь, как коты под луной. Жаль было прерывать бесконечный поток споров и задушевных бесед, когда дней вместе осталось — раз два и обчёлся, хотя нельзя было сказать, что и вначале двое увлечённых друг другом мужчин не засиживались до рассвета. В этот раз, однако, они решили поступить благоразумно. Под крышей дома бесстыдно вспыхнувшие звёзды уже не слепили глаза так ярко, чтобы не заметить случайное прикосновение рук и коленей, и ни чьему плечу больше не грозила уложенная на него голова. Им стоило разойтись по комнатам: Артемию в спальню на втором этаже, напротив детских, а Даниилу в предбанник (предполагаемую гостевую полтора года назад занял Спичка, справедливо решив, что достиг того возраста, когда заслуживаешь жить отдельно от сестёр или братьев; сам Данковский в целом был не против потесниться на одноместной кровати по соседству от бани с кухней). Им стоило разойтись, но они шептались. В доме приятно пахло деревом и, неизменно, травами, а настенная лампочка в коридоре горела тускло, едва-едва; Данковский закончил: «спокойной ночи», а потом потянулся его обнять. И, наверное, это было лишним, слишком интимным в их обстановке — так он подумал, обрывая себя на движении. А Артемий подумал как-то иначе, потому что с охотой потянулся в ответ. Данковский успел ощутить его руки: на шее и пояснице, и не сразу понял, как на губах остался тёплый смазанный поцелуй. — Ну, Даня… Спокойной, — Бурах замялся и словно бы уточнил: — Ночи. В тот же миг хозяин дачи решительно поднялся наверх по лестнице, оставляя его одного. И, чёрт возьми, Даниил правда не имел ничего против предбанника, но что-то заставило его забрать свою подушку и подняться следом; постучать в дверь три раза, легко и несмело, а после иметь наглость усесться на чужую кровать. Артемий приподнялся к нему на локтях. Они оба успели переодеться в ночное, и Данковский старался не смотреть на спадающую с крепкого веснушчатого плеча лямку от майки. Он теперь и не вспомнит, о чём они тогда говорили: может, о каких-нибудь пустяках вроде скрипучих полов или о планах на день, но последующая фраза Бураха заставила его встрепенуться: — Ложись, хватит сидеть. — Ты уверен?.. — Ну, ты же с подушкой. Из уст Даниила вырвался нервный смешок. Он, впрочем, поднялся и зашуршал одеялом (увесистым, на четверть в заплатках), располагаясь рядом с отвернувшимся к стенке Артемием. Это было почти нечестно, но он ничего не сказал. Только лишь много после, когда спальню затопило ровным дыханием и тишиной, Данковский позвал, почти что одними губами: — Артемий. Сбоку донеслось сонное: — М? — Ты не спишь? Раздалось небольшое копошение. Бурах наконец повернулся к нему лицом и, казалось, ничуть не опешил, столкнувшись с томительным блеском зрачков и тёплыми карими радужками. — Ну ты как Мишка… Нет. В темноте было трудно что-то разглядеть, но Даниил мог поклясться, что уши Артемия горели красным. — …Поцелуй меня. Ещё раз. Тот немедленно придвинулся ближе. Знакомая ладонь легла на щёку, а обветренные губы снова коснулись его собственных. Данковский ревностно сжал чужую талию; Бурах выдохнул через нос. Мягко, медленно и устало они выбирались за грань того, что обычно могло предполагать тесное общение двух мужчин. В этой близости получилось задержаться настолько, насколько с недавних пор хотелось, и напоследок Даниил почувствовал ласковый поцелуй в уголок рта — без всякого сомнения, Артемий был очень хорошим хозяином. — Давай спать, Даня. А то наутро опять не встанем нормально. Что было наутро, Даниил уже не расскажет.