Победитель

Ядовитые клубы зелёного дыма приближаются с неистовой скоростью — становится слишком мало места для них двоих. Свирепый взгляд угрожающе поблескивает сквозь розовые очки, ведь у разъярённой бурильщицы появилось преимущество. Чего не скажешь о её коллеге по работе — нынче растерянном роботе на вагонетке, который больше не мог избежать драки ровно так же, как и вступить в неё. Оба шахтёра были истощены их предыдущими соперниками, которые оказались рядом в ненужное время и в ненужном месте, отчего теперь лежали замертво где-то на просторном поле поля. Прожектора с искусственным освещением практически ослепляют, напряжённая фальшивая музыка теперь напоминала лишь бессвязный набор звуков, а на многочисленных экранах, расположенных ближе к потолку обширной студии, красовалась накалявшаяся будущая бойня двух коллег, которые, вроде, и не ненавистно враждовали друг с другом, но в любом случае были вынуждены это делать на безумной арене, ведь здесь они не миролюбивые рабочие, не трудолюбивые шахтёры, они смертоносные бойцы, безжалостные машины для убийств, которые вот-вот сцепятся в кровопролитной битве, как бешеные собаки. Невзирая на то, что и Джеки, и Карл уже давно носили этот титул, всё равно в воздухе парило нечто устрашающее и пугающее. Правда, времени на то, чтобы ощутить это, уже не было. У бурильщицы есть преимущество, поэтому она смело приближается к геологу, который не мог не только убежать из-за довольно ограниченного пространства, но и попросту атаковать — даже не потому, что в этом было мало смысла, а потому, что его действующая рука была практически уничтожена в схватке с предыдущим бойцом. Он мог только восстановить свой показатель здоровья в игре, но даже это особо не поможет, особенно против девушки, которая легко может прикончить робота, и сейчас, как и обычно, когда случается нечто подобное — это лишь вопрос времени. Фонарь недружелюбного бура ослепил сразу же при приближении, и это был очевидно нехороший знак — раздаётся два характерных удара, сотрясших землю, и геолог, в оцепенении позабывший об управлении, отчаянно хватается за края преданной вагонетки и безудержно глотает воздух, несомненно получая урон, но хотя бы не теряя равновесие. Но, какая жалость, что такого малозначимого истязания хватило, чтобы Джеки нанесла сокрушающий удар и Карл потерял самое главное — свою вагонетку. От лёгкого толчка она переворачивается, и раздаётся характерный звук удара металлического тела об твёрдую каменную поверхность, несомненно вызвавшая лёгкую деформацию и нанесение внеигрового урона. Шахтёр реагирует довольно быстро, тихо шипит от малозначимой боли, отчаянно пятится назад, толкаясь ослабшими механическими ногами, лишь бы не стать металлоломом в руках обезумевшей от азарта коллеги, которая легко спешилась со своего бура, обличая все свои порезы, синяки и прочие травмы, полученные за игру, и со зловещей улыбкой бесповоротно приближалась к не менее изувеченному роботу. В горле застыл немой крик первобытного ужаса от осознания своего уязвимого положения и болезненного поражения, хотя, впрочем, это противное чувство уже давно заполнило все внутренности какой-то липкой жидкостью, давно стало привычкой, смыслом жизни. Сильная женская нога прижимает металлический корпус к земле коленом, и, вновь наблюдая за тем, как хищно блестят розовые очки в тусклом освещении, Карл понимал одно — ему конец. Сейчас будет немного больно, и игра для него будет окончена. Впрочем, это вполне неплохой результат, учитывая то, что он займёт второе место. Или же третье, он уже не мог вспомнить, сколько бойцов осталось на смертельном поле, да и понять это уже давно не мог. Полностью поглощённый животным страхом и гневом, робот с хрипами и нечленораздельными воплями пытается сопротивляться — дёргать изувеченными руками в попытке оттолкнуть, тем самым несильно ударяя свою коллегу чудом уцелевшей киркой и нанося ей малозначимый урон, дрыгать короткими ногами, которые даже не доставали до прижавших его бренное тело ног шахтёрки, пытаться выбраться из этой цепкой хватки, лишь бы не погибнуть так безвольно и слабо. Не осталось голоса, не осталось слов — остались жадные животные звуки борьбы за жизнь. Первый удар натренированным и ныне израненным кулаком пришелся на самую хрупкую часть лица. Раздаётся хруст стекла — видимо, по линзам механических глаз пошло ещё несколько глубоких трещин, которые из-за ограниченности обзора всё равно не мешали — робот безнадёжно скулит от вездесущей боли, пока на кулаке Джеки начинают виднеться пятна черной крови, которая так игриво разлеталась повсюду, пачкала одежду обоих шахтёров, запятнывала каменные плиты, попадала даже на линзы почти что полностью потухших глаз и лицо бурильщицы, искаженное кровожадным безумием. Она хватает геолога за потерявший свой алый цвет из-за пыли галстук-бабочку, тянет ослабшее тело на себя и с животным рыком ударяет ещё раз, много раз, уже даже не разбирая, куда именно. От этого инструмент робота безучастно отлетает в сторону, а конечности больно ударяются об твёрдую поверхность. Тихий скулёж, стоны, рык, кровь летит во все стороны, стекает из приоткрытого рта робота, из его вскрытых растрескавшихся глаз, смешивается с бордовой кровью коллеги, возникшей на кулаке из-за осколков, преодолевших толстую ткань перчатки. Чистое безумие, такое страшное и разъярённое, но чересчур привычное и знакомое, которому не противишься и почти что не боишься, просто из-за того, что времени думать об этом уже нет. Было очевидно, ещё несколько ударов — и Карл позорно покинет игру, даже не оказавшись способным что-то предпринять. Тысячи зрителей ликуют, искусственный свет в собственных глазах меркнет и плывёт, показатель здоровья уменьшался, по ощущениям, в геометрической прогрессии, вопли где-то сверху становились всё более изощрёнными, пока места, куда можно было ударить, всё меньше. Он умирал миллионы, миллиарды раз, но всегда это было страшно. Возможно, с каждым разом страх лишь усиливался — это была маленькая неидеальность его программного кода. Где-то внутри, как часы, рябивший и раздражающий сигнал о низком здоровье, тихий предсмертный вздох. Где-то в небе, как звёзды, сияют какие-то лезвия, и не проходит и пары секунд, как они жадно впиваются в кожу девушки, прорезая неплотную ткань одежды. Предсмертный кулак судьбы, полностью покрытый кровью робота, застывает, пока бурильщица чуть отстраняется и, завывая нечто, похожее на маты, пытается вырвать из своего тела… кажется, сюрикены. Её показатель здоровья уменьшается с катастрофической скоростью и под сопровождение какого-то нечеловеческого ворчания достигает злополучного нуля. Вот и всё. Джеки, испустив лишь тихий вздох, валится замертво на всё ещё живое тело своего коллеги, который, пребывая в состоянии испуга и аффекта, лишь обессиленно ударяется головой об каменистую землю, вглядываясь в такой высокий потолок студии, который отсюда казался безграничным небом. Страшно. Карл не помнит, сколько лет или, может, десятков лет назад попал на арену и стал полноправным игроком, точнее, бойцом, но он до сих пор не мог свыкнуться с тем, что все те, с кем так дружелюбно общался ещё какой-то час назад, теперь становились лишь его врагами и безмолвными трупами, хотя и ненадолго. Трудно осознавать, что его коллега, которая ещё сегодня с утра вполне добродушно в привычной манере послала куда подальше, лишь чудом избежав многочасовой лекции со злорадной улыбкой, прямо сейчас прикладывала нечеловеческие силы, чтобы убить шахтёра, за что быстро поплатилась. Карл с жутким ворчанием и хрипом с трудом скидывает с себя бездушное и потерявшее свой человеческий облик мёртвое тело, запятнавшее теперь его самого алой кровью, точнее, приложив все свои оставшиеся силы, толкает труп повреждавшимися ещё сильнее конечностями и выбирается из-под него, невзирая на то, что девушка весила совсем незначительно больше робота. Тело Джеки спустя какое-то время поддаётся и с характерным звуком плюхается на землю. Её глаза так пусты, в них лишь малые проблески былой живой злобы, такой фальшивой и поддельной сейчас, это ужасает. Карл часто моргает, уставившись в одну точку, однако, чувствуя, что он начал восстанавливать своё здоровье. Неужели это он сделал?.. Нет, он не мог, у него вовсе не было шансов одолеть бурильщицу в таком состоянии, только если бы кто-то помог… Наконец до микрофона начала доноситься музыка, которая, кажется, не звучала так сосредоточенно и опасно ранее, и геологу было достаточно осмотреть мониторы, фиксировавшие игру с разных сторон, но на которых теперь был только он, его жалкое изувеченное и запятнанное кровью тело, и говорящая за всё надпись «СТОЛКНОВЕНИЕ!». Впрочем, на мониторе красовался не только он — и теперь это стало очевидно. Карл смотрит в сторону и видит ранее незаметную для него фигуру подростка в шортах и зелёной кофте, который всегда скрывал своё лицо. Робот судорожно глотает воздух и смотрит на показатели легендарного бойца, висевшие над ним и не сулившие для шахтёра ничего хорошего — стопроцентное здоровье и количество кубиков усиления, которых больше, чем у Карла, ровно в шесть раз. Леон был более опасным и смертоносным соперником, чем Джеки, не только потому, что именно он и прикончил коллегу геолога, но и потому, что хамелеону было достаточно лишь одного удара, чтобы расправиться с Карлом точно так же — вне зависимости от того, сколько у него было здоровья. Но больше всего пугало лицезрение его когда-то весело-зелёной толстовки, которая теперь была угрожающе растрёпана, изрезана и испачкана смесью из человеческой крови, машинного масла и ещё какой-то жидкости, у которой наверняка было мистическое происхождение. И даже невзирая на то, что ящер стал палачом для многих тел, которые прямо сейчас уже были поглощены вездесущим ядовитым дымом, он не рвался к геологу, чтобы закончить начатое и показать, что именно он победитель в этой игре, он просто стоял и смотрел. На его лице была улыбка, но она не была полна злобы или безумия, она была искренней. Она была адресована именно Карлу. Наверное, было бы проще сдаться и упростить работу для хамелеона, но человекоподобный инстинкт и естественное желание жить берёт верх — Карл с трудом присаживается на твёрдую землю и практически безрезультатно пятится назад, роняя гроздья то ли слёз, то ли собственной чёрной крови, в таком месиве всё было одним и тем же. Он хнычет от испуга, взглядом ища свою вагонетку, хотя робот и всецело понимал, что спасением она не станет. В ответ на это Леон, сжав кулаки, быстро сокращает расстояние, от чего геолог замирает и болезненно жмурится, безмолвно протягивая руку, словно рассчитывал на то, что сам уцелеет, подставив практически бесполезную конечность под удар. Проиграл. — Карл, — на одном выдохе проговаривает подросток, который, как только оказался рядом с ослабшим механическим телом, грубо падает на и так разбитые колени, кажется, даже не ощущая никакой боли, оказавшись увлечённым немощным геологом. Вся враждебность тотчас испарилась, как только Леон положил руки на исцарапанные металлические плечи, — Карл, не бойся… я не причиню тебе вреда. Робот открывает глаза и смотрит на такое близкое к нему лицо, с которого стекал пот и ещё не запёкшаяся кровь, на подростка, который часто обеспокоенно дышал. Карл не видел глаз, но чувствовал, как эти глаза пронизывают его беспокойством и умиротворением в одно и то же время. Он не верил этим словам, но сопротивляться и сражаться тоже не мог, даже не из-за того, что это уже было бессмысленным, но и по той причине, что шахтёр был готов умереть прямо сейчас из-за боли и усталости. Произнести что-либо он всё ещё не мог из-за воздействия адской смеси из злости, шока и страха, которая словно оглушила, выплеснувшись наружу именно тогда, когда робот оказался в чужих тёплых руках. Карл сдаётся и пускает всё на самотёк, пока смерть всё ещё стоит рядом, чуть ли не касаясь костлявыми руками повреждённого корпуса. Страх скребётся где-то изнутри. — Ты выглядишь просто отвратительно… — мальчик лишь поджимает губы от обиды, одно осознание того, что ему приходится смотреть на это жуткое зрелище, чертовски угнетало. Робот безмолвно закатывает глаза, вновь уставившись на потолок студии, но Леон старательно отвлекает его, усаживая металлическое тело так, чтобы геолог не упал, тем самым пытаясь прогнать липкий страх в глубине собственной души. Ящер отстраняет свои руки, достаёт из кармана очередной сюрикен и без какого либо промедления ведёт к своему запястью, надрезая и так изорванный участок ткани ещё сильнее. Раздаётся тихий треск — и в руках юноши оказывается малая часть рукава его толстовки, который он торопливо и очень нервно разрезает вдоль, после чего оставляет один надрез поперёк. После этого хамелеон смотрит на истресканные линзы глаз робота и, проглатывая обиду, берёт его за запястье действующей руки, так аккуратно и бережно, явно не собираясь причинить боль. Несильно тянет безвольного Карла на себя — и на изгибе руки вовсю начали красоваться повреждённые провода вперемешку с датчиками, запятнанные машинным маслом. Страшно. Но он не может, не сейчас, когда угодно, но не сейчас. Глотая душевную боль с тихим непроизвольным вздохом, Леон берёт себя в руки, держит запястье более крепко и начинает обматывать вокруг проблемного места ткань кофты, чудом не ударяясь током. Мальчик прекрасно понимал, что в этом мало смысла, если не вообще никакого, но он уже не мог совладать с собой, своим мозгом и телом — он просто чертовски перепугался, увидев геолога в таком уязвимом положении, сейчас практически смирившегося со смертью и поражением. Карлу же было действительно всё равно — лишь какое-то тёплое и ранее незнакомое чувство поселилось в груди, но перегревшиеся процессоры тотчас сделали вывод, что это что-то вроде той боли, с которой робот умирал ранее от рук Амбер. Леон практически шепчет, наматывая ткань уже во второй раз, — я н-не знаю, как перевязывать роботов, но я надеюсь, что это сделает тебе легче, — закрепляя импровизированную повязку, хамелеон завязывает узел, — вот и всё. Мальчик отпускает руку, смотрит на этот жалобливый опущенный взгляд, на это тело, которое продолжало изнывать от дискомфорта и боли, однако, никак не шевелилось. Леону слишком больно, он не хочет видеть всего этого, не хотел видеть раньше, но, осознавая, что у него просто не было выбора, обида и скорбь переполнила его, отчего импульс толкнул его вперёд и он сделал то, на что никогда не решался ранее, что казалось неправильным и невозможным. Израненные руки обхватывают корпус шахтёра — и Карла вовлекают в объятия, прижимаясь к его тёплому телу с особой любовью, которая никогда ранее не прорывалась наружу. Может, он и обезумел, но сейчас его вовсе не волновало то, что все огни прожекторов были направлены только на них, как и взоры всех зрителей, что всё наталкивало на то, чтобы они сцепились в безумной схватке, чтобы игра завершилась и из неё вышел победитель, который, несомненно, уже был известен. Но Леон не может, он больше не способен освободить Карла из объятий, руководствуясь бездумными эмоциями, он не может, чёрт возьми, убить нечто, что даже на само себя практически не было похоже, оставив в этом бесконечном игровом мире лишь полое тело. Руки приподнятого геолога безвольно сползают вниз, но тот с трудом зарывается окровавленным лицом в плечо подростка. Раздаётся тяжёлое дыхание. Кажется, больше ничего в этом мире и не существует. — Лео-о-он… — отчаянно и так непохоже на себя завывает Карл, тихо всхлипывая и словно ворча от острой боли. Он зарывается в толстовку ещё сильнее, теперь издавая жуткие хрипы, ведь робот вовсе не ожидал того, что он практически потеряет способность говорить, а голос потеряет былую живую звонкость, звуча теперь так бессмысленно и жалостливо. Хамелеон не хочет видеть этого, не хочет видеть этот опустошенный пустой взгляд, поэтому с первобытным ужасом окутывает металлическое тельце в свои тёплые объятия, до сих пор не веря, что совершил такую глупость, зарывается пальцами в истерзанный комбинезон, отдавая геологу всю нежность и заботу, которая была так необходима ему прямо сейчас. — Всё хорошо, — ящер успокаивает то ли шахтёра, то ли самого себя, поглаживая шероховатую от повреждений спину, которая по какой-то причине едва вздымалась. Леон смотрит краем глаза на то, что окружало их. В мониторах по-прежнему застыли два бесповоротно прилипших друг к другу тела, а ядовитый дым продолжал приближаться к ним и окружать всё пространство, теряя в себе некоторые конструкции и трупы остальных восьми бойцов. Было очевидно, что времени у них было совсем немного… потом смертоносный газ окружит их, и всё это окончится, и Леону придётся… что? Несколько секунд томительного молчания, сопровождаемого лишь болезненным рваным дыханием. Карл преодолевает себя как в моральном, так и физическом плане — и хамелеон чувствует, как дрожащие руки обхватывают его грудь, обнимая в ответ, так аккуратно и слабо. Это приятно. — Т-ты м-мож… жешь у-убить мен-ня, — в смертельной тишине раздаётся дрожащий и заикающийся от пережитого шепелявый голос, звучавший так ужасающе болезненно и непривычно, ведь подросток никогда не сталкивался с таким травмированным состоянием именно этого робота, не видел именно Карла… таким. Карл подбирает довольно лёгкую, даже чересчур лёгкую, лексику из-за того, что он говорил чертовски медленно, неразборчиво и некрасиво. Ну или потому, что просто не хотел слышать самого себя, не хотел понимать, что его прежний очаровательный голос так огрубел и потерял свою красоту. Геолог прикладывает все усилия, но подаётся в объятия ещё сильнее, утопая в них, продолжая хныкать и завывать в зелёную ткань, — п-пото-ом… от-откат… Леон прекрасно помнил, что после окончания игры все бойцы будут возвращены к тому состоянию, в котором они были до игры — и он держал в голове, что после игры увидит задорного, весёлого и временами общительного геолога, которому на ящера абсолютно плевать, хорошо помнил, как и всегда, что после игры не увидит в Карле ни своего союзника, ни своего врага, ни вовсе безобразное мёртвое ничто — тем не менее, каждая игра, в которой им приходилось хотя бы просто находиться на одной карте и видеть друг друга, кем бы они друг другу не приходились и как бы робот себя не вёл, чертовски, ужасно и бесповоротно ранила. Тело, конечно, смогут даже собрать из жалких истерзанных кусков мяса или запчастей, при виде которых даже не сразу угадываешь, кто был так жестоко убит, а вот мозг никак не откатают. Приходилось жить с этим каждый день, каждый час, каждую минуту, особенно тогда, когда где-то вдали вновь мелькала эта красная бабочка и эта яркая улыбка, даже если лишь на одно мгновение… Леон тяжело вздыхает, почувствовав укол противной боли в районе сердца, отводит взгляд и чуть сжимает кулаки, прижимаясь к безропотному телу ещё сильнее. Он продолжает подавлять свою боль, ведь он не хочет показаться перед Карлом тем, кем он является на самом деле, не хочет открывать себя. — Я не могу. — Поч-чем-му?.. — рваный выдох в теплое человеческое плечо, напоминающий скрип и скрежет. Карлом, невзирая на предсмертное состояние, руководило желание разобраться, почему подросток помог, почему он не завершает игру, почему он щадит робота и так нежно его обнимает прямо сейчас. Леон же застывает, не зная, что ответить. Ложь слишком сладка, но он не может нагло лгать геологу, которого наконец смог обнять, хотя и в таких убогих обстоятельствах, ставших рутиной. Правду говорить не хочется, но она слишком накипела, подросток просто устал ежедневно видеть Карла на поле боя, устал сражаться с ним, видеть, как тот сражается с кем-то другим, либо одерживая грандиозную победу со звонким смешком (что тоже всегда вызывало на лице хамелеона слабую улыбку), либо позорно погибая. Леону было чертовски больно видеть, как над ним жестоко расправляются, не испытывая к нему никакого сочувствия, наверное, это было даже больнее, чем когда его самого однажды пытали током и под конец подожгли, ведь бездействие, невозможность вмешаться и остановить этот ужас отдавали острой болью где-то в глубине души довольно часто, если не всегда. Ящер не удерживается и громко вдыхает воздух, чуть дрожа, лишь из-за возникнувшей яркой картинки в голове, которой был уже, кажется, год — в одной из игр робот погиб от рук союзника мальчика и, хотя тот возродился бы с минуты на минуту, продолжая разгорячённую баталию, в тот момент, пока он смотрел на бездыханный труп, в его пустые потухшие глаза, в голове Леона что-то щёлкнуло — он не успел. И никогда уже не успеет. Почему? Может быть, потому что идиот, не умеющий держать свои чувства в узде, может быть, потому что испугался, может быть, потому что не успел даже подумать о том, как дорого обойдётся ему этот безрассудный поступок. Может быть, потому что он впервые успел. Может быть, потому что любит. Может быть. — Я н-не сделаю этого с тобой, — с малой дрожью в голосе Леон сжимает плечи ещё сильнее, прижимая опустевшую грудь к своей, и смотрит вниз, на истерзанные механические ноги, утратившие свою цель. Он готов заплакать лишь от осознания безвыходности положения, от того, что эта игра скоро забудется, что Карл больше даже не взглянет на него, что Карл больше никогда не окажется в его объятиях снова. Так было всегда — так будет всегда. Геолог уже не может размышлять, всё в голове плывёт точно так же, как и перед глазами, поэтому, думая о том, что он проанализирует всё произошедшее уже после боя, робот замолкает, потеряв способность искать ответы. Карл зарывается пальцами в мягкую толстовку, тихо бессильно мыча, ведь в этих объятиях он, невзирая ни на что, увидел смысл. Так нежно и приятно. Казалось, остались только они одни в этом паршивом мире, больше не было никакой студии, никаких прожекторов и экранов, никаких зрителей, никаких смертей и утрат. Казалось, никакой игры и не существовало никогда. И они просто обнимаются, крепко обнимаются, выражая своё доверие, свои чувства, не желая отпускать друг друга ни при каких условиях. Может, Леон бы и поверил в это, если бы не предсмертный хрип, с которым едва дышал робот, который значительно ослабел в тёплых руках, который в любом случае умрёт. Этот хрип ставит всё на свои места, напоминает хамелеону о том, что всё это реально лишь потому, что подросток обезумел и потерял контроль над своими чувствами, а Карл просто хватался за последнюю тростинку перед своим отключением. И тотчас этот заворожительный момент теряет безмятежность, и мальчика вновь захлёстывает страх — он понимает, что сожалеет о сказанном. Что же подумают зрители, ожидавшие крови и победителя, что подумают остальные бойцы, что подумает сам Карл, когда придёт в себя? На арене нет каких-либо других чувств, помимо ярой злобы и первобытной ненависти — это знают все. Нет, он сказал много лишнего, это всё неправильно… и в голове лишь один вариант, как это можно исправить. К горлу подступает ком. Леон в ужасе осматривается, пока сердце разрывается на мелкие кусочки и что-то внутри него орёт от боли и обиды, от всех этих убогих противоречий, которые существуют лишь из-за этой чертовой игры, из-за которой ему приходится ежедневно видеть смерти… впрочем, плевать он хотел на них — подросток ежедневно видел, как умирал тот, ради кого продолжал играть в эту фальшивую и пустую резню, ведь иначе было нельзя, и каждый раз словно умирал вместе с ним. Ящер подчинился системе, которая уже давно держала его на привязи и управляла им, оставив внутри него полое пространство. Он не может, ему страшно и противно — но он должен, ради Карла. — Ты больше не боишься? — глотая слёзы, которые уже были готовы вырваться наружу, подросток в зелёной кофте пытается не двигаться, не дрожать, не выдавать свою панику и звучать крайне обнадёживающие, лишь бы геолог не почувствовал это и был спокоен в руках хамелеона до самого конца. И это действительно работает — шахтёр ластится, как котёнок, так спокойно и своевольно, будто ему правда было хорошо в этих объятиях и никакие неподконтрольные «инстинкты» им не руководили… возможно, так и есть — Леон не мог задуматься об этом, ровно как и сфокусироваться на чём-либо конкретном, ведь мысли путались, вновь пережёвывались и сплёвывались неподконтрольным испугом. Он не хочет всего этого. — Нет, — робко отвечает робот, звуча, кажется, чуть лучше, но едва успевшие возникнуть надежды разбиваются об его следующие слова, произнесённые тем же повреждённым утратившим свою изюминку голосом, — к-когда ты… хоро-ош-шо… Леон сразу же понял, о чём говорит Карл, и на его лице тут же возникла дрожащая улыбка боли. Он правда так считает? Хочет ли он, чтобы это всё закончилось? Но он же уже не способен рассуждать, он прямо сейчас умирает в этих объятиях. Нет, ящер не должен обманывать себя. Проще отрицать всё происходящее, чем подавать себе ложные надежды, об которые разбиваться ещё больнее… хотя рана растягивается по душе в любом случае. Запрокидывая голову и подавляя очередной ком с громким вздохом, мальчик чуть ослабляет объятия, высвобождая одну ладонь из поврежденной спины, и зарывается ею в свой карман. Карл продолжает неподвижно чуть ли не валяться в чужих руках, лишь на самую малость опираясь на землю… кажется, он даже не дышит больше. Леону до безумия страшно. Больно. — Я рад, — хамелеон часто моргает, пытаясь развеять пелену слёз на своих глазах, но продолжает молчать и слабо улыбаться, не издавая ни звука, ни всхлипа. Он не имеет права показать себя настоящим, если не перед зрителями, то перед обмякшим и почти что похолодевшим телом в своих объятиях, которое толком не было знакомым ранее, но сейчас ставшим таким родным, словно так было всегда, никак иначе. Как жаль, что прямо сейчас всё решится — и это исчезнет навсегда. Всё станет, как прежде — и в этом весь удел Леона, как самого последнего неудачника. Он моментально окаменевает и, кажется, вновь погибает изнутри, обнаружив в кармане то, что там всегда было, и то, что он отчаянно нехотя искал. Подцепляет это пальцами и, борясь с желанием взглянуть в растресканные линзы глаз и расцеловать натерпевшееся ужасов лицо, мальчик лишь сильнее толкает озябшее тело к себе одной рукой, кладёт свою голову на твёрдое плечо ещё более отчаянно и, чуть замявшись, пытается произнести ещё хоть что-нибудь. Сначала у него это не выходит, но, вновь заметив эти вездесущие мониторы, хамелеон в обиде закрывает глаза, поджимает губы и тихо всхлипывает. — К-карл, я должен сказать кое-что ещё, — невзирая на боль в сердце, речь пошла сама собой. Голос предательски дрожал, как и губы бойца, которые выговаривали эти тихие безрассудные и такие пугливые слова, казавшиеся теперь тотальной бессмыслицей. Но он не может иначе, слишком много боли оказалось внутри, которую он, на деле, замечал только тогда, когда перед глазами вновь мелькала шахтёрская каска, светящиеся от светодиодов и радости боя глаза, галстук-бабочку, синий комбинезон, аккуратные механические руки, деревянную вагонетку… счастливую улыбку, которая всегда была посвящена не ему. Чему угодно: любимой профессии, находке очередного редкого минерала, выигрышу в битве, его друзьям, даже этой противной грубой коллеге, но никогда не ему. Боже, вот бы он хотел, чтобы хоть разок уголки губ Карла поднялись именно ради Леона! Ведя холодный предмет в руке вдоль спины робота, ящер с грустной улыбкой на лице понимает — это невозможно, ведь то, что происходит сейчас — первое и последнее настоящее их взаимодействие, и после этого они вновь станут друг для друга чужими. Тихий вздох, — чтобы побеждать, нужно всегда быть начеку, всегда быть готовым сражаться… всегда находиться в страхе. Если боец перестаёт бояться чего-то или кого-то — он даёт слабину и… погибает, — подросток не удерживается и зарывается в плечо продолжавшего молчать геолога, сдерживая стоны и всхлипы, однако, с дрожащим ослабшим голосом уже никак не сопротивляясь, после чего вновь смотрит вдаль, — что бы я… что бы бойцы н-не чувствовали друг к другу, — сердце пропускает удар. Ящер подводит вторую руку к плечу шахтёра, пытаясь не касаться предметом истерзанного и кровоточащего металла. В глазах всё дрожит из-за того, что они слишком сильно повлажнели, а Леон не мог наглотаться воздуха, чтобы сказать последние слова. Он не хочет, не может, но должен — и он сделает, потому что иначе быть не может, — на то м-мы с тобой и бойцы. Мальчик прикрывает дрожащие от страха и боли веки, пока внутри него всё сжимается. Отсчитывает одну секунду — и бьёт сюрикеном прямо в шею. Он знает, что это вряд ли бы сделало что-то значимое вне игры, но сейчас было очевидно, что удар решающий и критический. Дальнейшее происходит одновременно и всё вместе, и всё по отдельности — тихий уставший вдох, наполненный физической боли, разжатая от страха ладонь, которая отпустила окровавленное холодное оружие, мысли о том, что чёрная кровь из шеи геолога прямо сейчас пачкает всё: себя, свою одежду, дрожащую ладонь хамелеона, его зелёную толстовку, его память, оставаясь там очередным жутким отпечатком навсегда; пальцы зарываются в синий комбинезон в первобытном ужасе ещё сильнее, пока и так почти что не державшиеся за Леона металлические пальцы становятся всё более неосязаемыми, теряются в пустоте. Подростка разрывают на куски адские мучения, он убивал много раз и практически не боялся этого, всегда был готов к истошным воплям, мольбам и слезам, но не был готов к тому, что у него будут так тихо умирать на его собственных руках, на его собственных руках будет так тихо умирать именно тот, чью смерть видел в своих ужасных, тёмных и самых страшных кошмарах. Леон не сдерживается, накопившаяся боль вырывается вместе с отчаянным слезливым страхом — из горла раздаются первые всхлипы, а по щекам текут первые слёзы. Он не хочет видеть страданий, он не хочет больше существовать на этой планете, этого слишком много, оно везде, оно убивает… Карл уже готов упасть, но не может — Леон крепко держит. Тело безвольно сползает ящеру на грудь, пока игровой показатель, оказавшись на нуле, постепенно меркнет. — Лео-о-он… — точно так же хрипит робот, пока его руки соскальзывают и ударяются об землю. Подросток вовсю дрожит и всхлипывает, продолжая держать быстро погибающее тело в своих объятиях, не позволяя поверить себе в то, что это действительно конец. Однако он лишь на долю секунды пересиливает себя и делает то, чего ни в коем случае не хотел делать, прекрасно зная о том, что пожалеет — хамелеон отстраняет от себя слабое тело, заглядывает в прикрытые тухнувшие с каждой минутой всё сильнее глаза, ищет в них злобу, ненависть, обиду. Но не находит. Карл нежно и так невинно улыбается, смотря прямо на своего убийцу, прожигая его своим опустевшим взглядом. Мир Леона окончательно рухнул. Мальчик прижимает будущий труп с неистовой силой двумя руками, даже не обнимая его, а просто не желая отпускать, расставаться и забывать. Это больно, это чертовски и адски больно, это чувство прожигает насквозь — но хамелеон не хочет его забывать, не хочет, чтобы Карл о нём забывал. Леон вновь зарывается в охладевшее плечо, пытается сказать что-то утешающее и успокаивающее, но не может — вместо этого из глотки вырываются лишь душераздирающие тихие всхлипы и рыдания. Леона прорвало — он роняет слёзы с неистовой скоростью, обнимает геолога, проливает солёные капли ему на истерзанное плечо, пачкается его кровью, прижимает бездыханное тело, вновь и вновь осознаёт бренность, фальшивость и наигранность всего того, в чём он живёт, и вездесущая боль переполнила чашу — Леон начинает жалко скулить, стонать и рыдать от скорби, от осознавания того, что не может подойти, не может поговорить, не может дотронуться, не может обнять, не может поцеловать, не может любить. Может только убивать. И он сделал то, что может — почему же от этого так больно? Почему это кажется таким неправильным и отвратительным? Почему Леон прямо сейчас молится о том, чтобы оказаться на месте робота, чтобы умереть вместо него, чтобы издать свой последний вздох вместо него? Почему Леон не может смириться с тем, что тело Карла такое слабое, холодное, что он больше не дышит, больше не смотрит и больше не улыбается? Вот и всё. Конец игры. Перестав скулить так отчаянно и жалко, ящер судорожно глотает воздух, не прекращая всхлипывать и вздыхать, и поднимает взгляды на многочисленные экраны, которые уже потухли, прекратив показывать кровавое поле боя. Проходит какая-то жалкая секунда — и везде, куда ни глянь, был только Леон, точнее, заранее заготовленный видеоролик с ним, где он счастлив, рад и очень восхищён своей победой. Хамелеона передёргивает отвращением от такого лицемерия, которое он глотает вместе с болезненной утратой. Это фальшиво, это неправда, это никогда не было правдой. Были бы зрители довольны, если бы им после этой кровавой бойни предстал не чистый, весёлый и счастливый Леон, а запятнанный кровью и машинным маслом, растерянный, измазанный слезами и соплями, сломленный и полностью уничтоженный Леон? Леон, который крепко держит в своих руках труп безнадёжно любимого, убитого собственными руками, Леон, который остался наедине со своим горем и болью, лишь безграничное окровавленное поле и высокий потолок. Он ненавидит всё это. Они все так бессердечны, бессердечны, как и те, кто придумал эту паршивую игру, кто играет в неё и преспокойно жрёт это дерьмо, как и сам Леон. Он не может так больше, он больше не может так жить, боли накопилось слишком много… После проигранного видео мониторы вновь тухнут, на этот раз окончательно. Прожекторы тоже постепенно начинают гаснуть, пока ядовитый дым начинают отгонять и рассеивать по поле боя. С минуты на минуту придёт хорошо скрывавший свои личности персонал, все трупы будут убраны, а победитель выведен из помещения, после чего тот получит какое-то жалкое денежное вознаграждение… плевать на него подросток хотел. Хамелеон продолжал смотреть в одну точку, тяжело и громко дыша, всё так же прижимая к себе мёртвое тело. Слёз больше не осталось. Карла отпускать не хотелось, Леон и не мог — руки стали будто деревянными. — Просто… я-я не хотел, ч-чтобы ты узнал о том, чт… что я чувствую, — глотая слова, ящер тихо шепчет — знает, что шахтёр не услышит, но где-то в глубине души искренне верит в это. На щеке задрожала последняя слеза, — что ед-динствен… ный, кто дал слабину — эт-то я… Пустота вокруг точно такая же, как и пустота в груди. Он победитель. Он выиграл, но пока у него стоит цель сражаться с Карлом, строить тактики против того, к кому так и не придумал, как подойти и заговорить, причинять вред тому, кому ни в коем случае не пожелает ничего плохого, лидировать над тем, с кем хочет быть на равных, убивать того, кого так безумно и отчаянно любит, Леон понимает — эта победа ничего не стоит, она бессмысленна. Он проиграл эту ебучую жизнь. — Прости м-меня.