Бездомные

Пушкин воткнул нож в консервную банку и с хеканьем повернул. Запахло сладкой кукурузой, от которой рот сразу наполнился слюной. Сок брызгал во все стороны, но Пушкин не какой-то там чистоплюй и просто вытер ладонь о майку, а пальцы облизал. Готовить салат с крабовыми палочками и кукурузой Гончаров не захотел — не по чину нам, фи — поэтому за нож взялся сам Пушкин, пригрозив, что отчекрыжит им что-нибудь лишнее любому, кто вякнет под руку. Из старенького радио, собранного на коленке с помощью такой-то матери, играла чудом пойманная русская радиостанция. Крутила она песни двухтысячных, и под «три белых коня» Гоголь с Гончаровым украшали ёлку, что выглядело забавно и слегка безумно. Ёлку притащил тоже Пушкин, довольный, что в Японии они, оказывается, растут, а игрушки они наскребли по старым своим сусекам — кто-то из ностальгии таскал с собой, кто-то украл, кто-то сделал собственными руками. — Много ты их резать собрался? — проворчал Пушкин, высыпал всю банку кукурузы и щедро присыпал яйцами. Жареный лук никто, кроме него, не любил, поэтому весь салат ему же и достанется. За столом в углу их очередного временного логова сидел Достоевский и вырезал снежинки из бумаги. Делал он это уже второй час и снежинок набралось столько, что хватило бы залепить офис местной мафии целиком. — Много не бывает, — философски отозвался Достоевский и повесил одну из снежинок на окно, прилепив скотчем. В этот раз они остановились в самой северной части Японии, чтобы зализать раны и просто немного отдохнуть, да и какой Новый Год без снега? Ностальгия по родине накатывала резко и без предупреждения, но Пушкин никогда, к счастью, не был истовым патриотом. Он вспоминал дом крайне абстрактно, как место, где ему всегда рады, где безопасно и спокойно, а такое место не обязательно должно быть в России и не обязательно вообще — домом. — Прекрати запутывать гирлянду, — шипел на Гоголя Гончаров, с недовольным видом пытаясь развязать морской узел на всего пять минут назад прямой гирлянде. Гоголь заливисто хохотал, воровал с большого блюда бутерброды с икрой и привязывал к ёлочным лапам конфеты на верёвочках, словно ненадолго впал в детство. Все они, по сути, в него упали. Преступники международного уровня, террористы, гении и мизантропы, ага. Смотреть поздравление Президента и пить шампанское Достоевский не хотел, пусть это и было традицией. Традиции меняются, верно? После тюрьмы Достоевский был тише обычного, бледнее, однако — удивительно — счастливее. Вырезав последнюю снежинку, он обменял её у Гончарова на чашку чая с лимоном и поплёлся на улицу. Вот же бедовый, а. Пушкин закатил глаза, засунул недоделанный салат в холодильник и потащился следом. В России в это время наверняка уже запускали салюты и голосили песни. Здесь же, вдали от людей, только густой хвойный лес и снег, куда ни кинь взгляд. И не так чтобы холодно — бывало и хуже, даже пальцы не коченеют. Пушкин остановился недалеко от Достоевского, который как-то по-детски беспомощно прихлёбывал чай и пялился на скучный пейзаж. Они всегда бежали — от «родной» страны, которая хотела их похоронить, от убийц, от самих себя. Хотелось бы сравнить с крысами и кораблём, но метафора такая избитая, что и неловко вроде. Пушкин сплюнул в снег, шумно засопел, привлекая внимание. — Что? — тихо спросил Достоевский. — В тепло иди, — буркнул Пушкин. — Без тебя не начнут. — Я скоро вернусь, не переживай, — кажется, он улыбался? Пушкин скрипнул зубами. — Ничего я не переживаю! Отморозишь себе тут всё, а нам потом вытаскивай твою жо… — Хорошо, Саша. — Надавив на имя, как на свежую рану, сказал Достоевский. — Через пять минут. Все возражения задохнулись и легли ровными рядами дохлых крыс прямо тут, на белом снежочке. Фарс этот — Новый Год они празднуют, ага! — напоминал пир во время чумы. Никакого искреннего веселья, сплошные слёзы из-под масок. Ну ладно, может больной Гончаров и ненормальный Гоголь и правда наводили суету от души и любви к искусству вынести мозг окружающим, но уж не Достоевскому говорить о праздниках и снежинках! Зачем он их вырезал только. — Мы уйдём отсюда завтра утром, — нарушил молчание Достоевский и аккуратно поставил пустую чашку в снег. От тепла тот стремительно начал таять, оставляя уродливую рытвину на когда-то чистом полотне. — Найдём новое убежище. Пусть повеселятся напоследок. Ты хоть сам помнишь, когда смеялся в последний раз? Пушкин не помнил. Чтобы по-настоящему? Наверное ещё до Японии этой проклятой, когда у него была только винтовка и цель. Так жить проще и легче. Впрочем, заражать вирусом япошек и наблюдать за тем, как они пытаются друг друга прикончить, тоже по-своему забавно. — А я вот совсем недавно, — продолжил Достоевский. Ответы ему были как будто бы не нужны. — Знаешь, в тюрьме было очень весело. — Ты ненормальный. Достоевский обернулся к нему: вещи с чужого плеча ожидаемо велики, волосы висят сосульками, вид болезненный и всё же… Всё же он улыбался. И от этой улыбки у Пушкина леденело всё в желудке и не хотелось уже никакого салата, ни с крабами, ни с кукурузой. — И вы — вместе со мной. Кто бы стал с ним спорить. Пушкин дёрнул плечом и повторил устало, что надо идти жрать в конце концов, а то одни кожа да кости, и Достоевский послушно пошёл за ним, практически не оставляя на снегу следов. Пушкин ел свой салат ложкой, слушал радио «Мир» и шутки Гоголя и думал, что никогда не хотел сходить с ума в подобной компании. Только выбора у него теперь нет, ведь если ты хоть раз повстречался с Достоевским, то он навсегда заберёт часть твоих души, сердца и дома.