сшей красное с красным

Сложно не заметить, когда в твоих бумагах покопались. В Йоргене зреет злость — с самого утра, хочется ее на кого-то выплеснуть. Скеррис будто подставляется: помахивает письмом, как веером, широко улыбается: — Не знал, что у тебя остались родичи в Гардарике. Ты же сказал, что сирота? — Я сказал, что у меня нет матери и что моего отца казнили. Йорген выталкивает это сквозь зубы, ему сложно говорить, потому что язык кажется опухшим и каким-то неправильным, неловким. Язык всегда был его оружием, а еще — острый ум, это надежнее, чем клинки, но теперь Йорген трясется от холода и не может и слово вымолвить. Они скребут ледяной крошкой в горле. Скрипят. Царапают. Он гулял по двору, пока не перестал чувствовать пальцы, как будто это избавит его от необходимости писать ответ. Выдавливать из себя наречие, которое он почти забыл. Все содрогается внутри. У его отца никогда не было денег — потому что никто не знал, где он их прятал. Ему платили все, даже владыки, и князь тоже носил ему золото, пока отец не предрек ему гибель. Когда его разорвали, когда Йорген цеплялся за брата, взбираясь на корабль, чтобы и их не убили, у них не было лишней монеты. Все, что имелось, брат потратил на устройство лекарской лавки здесь, в Афале, да только потом и брата не стало… А теперь вот родичи, дяди и тетки, нашли золото, но не могут его присвоить, потому что тайник заклятый и потому что Йорген — наследник — оказался, к сожалению, жив. Йорген не знает, на кого злится больше. На бережливого и честного отца, на родичей, которые разыскали его только теперь… На тех, кто не помог. Спасти отца едва ли могли, но заступиться за его сыновей, убедить, что дети не виноваты, даже если их отец — колдун… Они могли хоть слово сказать, хоть одно слово из цветастых речей, которыми полнилось послание к королевскому двору, в котором его звали назад, домой. Скажи они тогда, брат был бы жив тоже. — Ты мог бы вернуться, — вдруг говорит Скеррис. — Стать там богатым человеком им назло. Не дело же тебе вечно сидеть здесь. Вздрогнув, Йорген переводит на него взгляд, тоже, казалось, примерзший к углу стола. Изумрудный глаз Скерриса горит, и что-то согревающее есть в этом диком, лихорадочном блеске: — Или можешь забрать золото, перерезать их, чтобы они тоже почувствовали, что такое горе, и вернуться сюда, — наклонившись, шепчет Скеррис. — Потому что они сделают с тобой то же самое, стоит тебе ступить на берег в Новгороде. Я бы отправился с тобой, Йорген, я бы выпил их кровь, но не для себя… для того, чтобы ты был свободен. Нет смысла в горе, прошлое никак не изменить. Но если в тебе есть сила и ярость… Холодный стальной коготь поддевает Йоргена под подбородок, заставив глянуть выше. Он облизывает пересохшие губы, Скеррис скалится в ответ. Ему все это кажется игрой, но Скеррис научился претерпевать лишения, не жаловаться, страдать так, что его боль превратилась в огненную ярость. Йоргену стоит поучиться. — Я не думал… — он запинается, — что все еще могу скорбеть. Что до сих пор мое сердце не высохло и не отмерло. — Стоило бы вырезать для надежности, — вздыхает Скеррис, тянет его на себя, прижаться ближе и согреться злостью. — И оставить за стеклом как напоминание. Йорген улыбается криво: — Ты же знаешь, твоя рука… прежняя рука нужна мне для изучения. — А может, ты просто извращенец, о чем думаешь, когда на нее смотришь? — насмешливо мурлычет Скеррис. — Подожди пока, не выбирай, — советует он. — Время есть.