Театр любовного абсурда

Это было не сложно. Это было просто слишком в плане потраченных сил и слов. Они ловили убийцу педофилов. Антонова и Тихонов слишком сильно мечтали увидеть воплощённый идеал уличной справедливости, какого-то, наверное, русского супермена и народного героя. И когда они оба смотрели на того, кого вели прочь из здания ФЭС – опустившегося, лишённого всякой морали, сломленного и больного алкоголика, которому было уже не так важно, кого убивать – главное, убивать – Рогозиной на какой-то миг стало их жаль. Достаточно жаль, чтобы честно поговорить потом, за кофе и в уютном буфете всем вместе. И недостаточно, чтобы забыть. Забыть то, как они хотели оправдать убийцу. Но это всё будет позже, много позже, а пока... Морг. За столом сидит Валентина, Рогозина, скрестив на груди руки, остановилась у секционного стола. Женщины спорят. Впервые за несколько лет – действительно серьезно, да и на подобную тему по-другому не получится. – Ликвидатор – убийца, – Сказала, как отрезала. Почему Антонова никак не может понять, что этот человек, которого они ловят, так же опасен, как и любой серийник? Почему не понимает, что... А впрочем, это не объяснить. Это знать нужно. И Валя знает. Просто очень хорошо убеждает себя, что забыла. – Галя, ты просто не понимаешь – она хмурится, неуверенно сжимая пальцы в кулаки. Наверное, её подруга действительно не понимает: это не её мучил страх, едва стоило оставить девочек одних. Конечно, сейчас они уже взрослее, а вот раньше.. Неожиданно дверь морга резко открывается. Входит Ольга, какая-то помятая и усталая. Лицо побледнело, глаза красные, с лопнувшими сосудами, рот болезненно кривится. Однако в зрачках по-прежнему теплится огонёк спокойной силы и превосходства. Между ней и Галиной – незримый диалог: жесты рук, взгляды, движения губ, понятные только им. – Ольга, что ты думаешь по поводу этого дела? – спрашивает полковник, косясь на девушку. – Я? – выражение её лица подобно камню. Некоторое время она не говорит ничего, словно взвешивая в голосе слова – Я думаю, что на проблему надо смотреть глубже. Что многих и очень многих актов педофилии можно было бы избежать. Созданием специальных центров помощи, а главное – разрешением стереотипов. Ведь изначально, педофил не виноват, что его к детям тянет – пожав плечами и дерганно хмыкнув, продолжила Свиридова. Ей всегда удавались подобные монологи – Сначала человек осознает свою болезненную.. мм.. ориентацию, назовем это так. И что он испытывает? Страх. Глобальный, всеобъемлющий страх, а также стыд и вину за то, что он ещё не совершил, но может совершить. Все же знают, как в современном мире относятся к педофидам – носить такой статус хуже смерти. И вместо квалифицированной помощи, которую у нас и оказывать-то некому, человек просто замыкается в себе. Возможно,иногда он будет давать волю фантазии сам, или же навязчивые мысли непроизвольно станут преследовать человека. Он терпит, терпит, его видения становятся изощрённее раз за разом и.. Хотя, – судмедэксперт оборвала себя на полуслове - А может, и не становятся. Может, человек так и будет всю жизнь маяться, боясь самого себя. Начнёт пить и колоться, дабы убежать от реальности, или даже станет примерным семьянином, спрятав свои тайны куда поглубже и тайно терзаясь ночами без сна. Но, всё может оказаться куда тяжелее. Фантазии гнетут, но человек ещё держит себя в руках, сопротивляется. И тут происходит то, что называется "стрессовый фактор" – потеря работы или близких, какое-то глобальное потрясение. Почва из-под ног выбита, привычный мир разбит вдребезги. Выдержка изменяет, и человек переступает черту... В первый раз. Во второй будет легче, и в третий тоже, потому, что воспоминания больше не приносят удовлетворения, и хочется ещё и ещё. Но если бы... Если бы он вовремя получил поддержку и помощь, может, всё бы обошлось. Жил бы себе человек, регулярно пил таблетки и ходил к психологу. Нашел бы партнера для специфических ролевых игр, или даже обычного спутника жизни, мало ли – Свиридова наконец закончила созерцать противоположную стену и посмотрела в две пары глаз рядом с собой – Это уже не так важно. Я хочу сказать, что бороться нужно не только с последствиями, а ещё и с первопричиной. Николай Петрович, меня кстати, приятно удивил, а вот какого, пардон, чёрта двоим медикам такого в голову не пришло, я даже знать не хочу. Голос Ольги звучал сухо и.. простуженно. Да и сама она выглядела паршиво. Она стояла неподвижно, ожидая ответных слов. Антонова подумала, что уже давно в морге не было такой напряженной и колючей тишины. – Но о самих убийствах что ты думаешь? – как-то нерешительно спросила Валя. И тут же, порушенная словами, тишина скользнула куда-то прочь. – Убийства – это всегда убийства. В них нет ничего возвышенного или оправданного. Просто иногда без них не обойтись. Но Ликвидатор – явно не тот случай. Он просто хочет вершить суд, хочет самому себе доказать, какой он замечательный и сильный. Но на самом деле – ему просто нравятся убийства. Не обойтись было без убийств рядовых немецких пацанов в сорок первом, которые виноваты были только в том, что родились не в то время. Которым мозги промывали с детства, которые поверили. Которые, может, и воевать не хотели – только их не спросили. Почти никто не думает, что убийца убьёт только себя – и Ольга улыбнулась, холодно и совсем не весело, только губами, обнажая искусственный зуб, со странной задумчивостью – Все эти громкие слова и пафосные ритуалы "Умри же!", "Получай по заслугам", "Гори в аду" и прочее, прочее... Красивые слова, за которыми ничего, кроме беспочвенной веры. Они даже не знают наверняка, куда отправляют свою жертву. Может, и в ад, а может в рай. Говорят, на небе нас будут судить, но кому это нужно? Даже жалко иногда этих людей, которые так слепо верят в свою месть. Но страдает только сам убийца, когда страх и сомнения разъедают его изнутри, убивая душу и отравляя жизнь наяву и в ночных кошмарах. Это хуже короткой порции свинца, такой страх любого уничтожит, по кирпичикам растащит. – Да чему ты улыбаешься? – Антоновой не нравилась такая улыбка. Слишком безрадостная и абсолютно неуместная – В этом нет ничего смешного. – Конечно, нет. А может, и есть. Но если я не буду шутить и улыбаться, то сойду с ума слишком быстро – пожала плечами Свиридова, покачивая ногой. Однако улыбка уже сползала с лица, словно дешевая маска, уголки губ, обветренных и потемневших, меланхолично приопустились. Она болезненно дотрагивалась до своих рук, поглаживая те места, где под тканью одежды Галина не раз и не два замечала белые полоски рубцов. Старые шрамы болят редко и не слишком сильно. Это даже не они, это воспаленная память, погребенная где-то далеко, за морями и под асфальтом, даёт о себе знать. – Ты как-то слишком просто относишься к ситуации – Нахмурилась Рогозина – Тебе как-будто.. всё равно? – Всё равно? Может быть. Сегодня я целый день буду упиваться собственными проблемами, чтобы забыть о том, кого мы на самом деле ловим. И.. а вообще, я уже ничего не поменяю. Остаётся только хорошо выполнять свою работу. И, если разрешите, я пойду. – Иди – равнодушно отозвалась полковник, глядя на уходящую спину. Ольга хромала, едва заметно припадая на когда-то сломанную ногу. Женщину не покидало странное чувство: может, она не права? Может, нужно быть, как Ольга? Подходить к делу с ледяной головой, не отвлекаться на эмоции, а работать? Но... На кого она тогда станет похожа? Просто Галина знала ответ Свиридовой. Судмедэксперт наверняка улыбнется и ответит, качая головой: "Нет. Не будь, как я. Из нас двоих хоть кто-то должен остаться человеком". Когда-то она уже говорила так, в одну из долгих безлунных ночей, когда... – Какая-то она... Странная – несколько отстранённо заяаила Валя, прерывая поток мыслей. Рогозина не отвечала, сосредоточенно думая. Она могла бы попытаться рассказать, что сейчас происходит у Ольги. Про конец так называемого "цикла", когда раз в четыре-пять месяцев складывались вместе звезды, на ФЭС сыпались сложные дела, из рук валилось абсолютно всё и на несколько дней Свиридова впадала в полную апатию. Разумеется, Галина знала эти ощущения только со слов судмедэксперта, поэтому не представляла, какого жить в подобном состоянии, когда выцветают краски и исчезают эмоции, но... Захочет ли услышать такую историю Валя? Поймёт ли? – Да, наверное. Как и все мы здесь– Тяжело ответила Галина, ложа руку на плечо подруги. Всё-таки, некоторые вещи нельзя правдиво рассказать, слишком много уйдёт времени и слов, и слишком ничтожным такой рассказ получится. Если, конечно, никогда не переживал ничего подобного сам – вот тогда хватит и пары фраз, чтобы вспомнить и пережить, чтобы нетвердо кивнуть, взявшись за руки, чтобы устало выдохнуть, возвращаясь из липких воспоминаний. Горло. Горло болело не слишком сильно, но ощутимо неприятно, заставляя или рассасывать конфетки, или жевать жвачку, или пить воду каждые несколько минут. Спрей от боли давно кончился и отправился на покой в мусорное ведро. Работать сегодня казалось чем-то невероятно тяжелым, приходилось каждую секунду бороться со своей болезненной усталостью и безразличием. Голова наливалась свинцом, но силы находились раз за разом, и только сейчас, ближе к концу дня, Ольга курила в одном из тупиковых коридоров ФЭС, выставив руку в дурацкую форточку – почему-то узкую и горизонтальную, расположенную на уровне головы. Дым щекотал нос и легкие, но немного убивал шум в голове. И наконец-то можно было отдаться своей усталости, упиваться ей, попутно травя себя никотином. – Кто-то хотел бросить? – сзади возник Тихонов. Что характерно, сам с пачкой в руке. Ольга медленно отцепила лоб от оконного стекла, мимолётно глянув в своё отражение. – Так кто-то продолжает бросать. Это та единственная в месяц, после которой перейду на одну в год. – А потом? – Иван тоже устал. Устал, может, даже сильнее её, простуженной и пустой. От своей борьбы, от идей, от самого себя. Для неё же сегодняшний рабочий день длился уже несколько суток. Раздвигая границы времени, она ныряла в себя снова и снова, сравнивая, анализируя, делая выводы. Возвращалась опять, яростно стучала по клавишам или приникла глазом к микроскопу, что-то писала в блокноте своим резким, неразборчивым почерком, и уходила опять. В конце концов, Свиридова уже перестала различать, где реальность, а где её маленький мир внутри черепной коробки. Сейчас хотелось сесть или лечь, свалившись прямо на пол, перестав утруждать дрожащие ноги... Дрожащее тело, потому, что её, похоже, бил озноб. – Потом забуду, когда курила. И вообще, забуду про это дело. Слушай, Вань, я чувствую себя так, словно меня камазом переехали. И выгляжу, наверное, не лучше – голова стала ватной за последние часы, поэтому конец фразы она где-то потеряла. Наверное, он не был так важен. – Да нет вроде, нормально выглядишь. Как всегда. Свиридова развернулась к нему. Ее новая стрижка отросла недостаточно, чтобы закрываться волосами, как раньше. Так что теперь она просто грустно улыбалась. – Иван, прекрати. Я вижу свое отражение в оконном стекле и твоих глазах, и прекрасно знаю, как выгляжу. В черной водолазке, узких джинсах и высоких военных ботинках до колен, с небрежно надетой на одну руку тонкой кожаной перчаткой, в ней было что-то от паука. Такого длинного, тощего, с согнутой спиной и мешками под глазами. Закованного с ног до головы в черную броню. Только вот загорелая и огрубевшая кожа открытой руки и лица выпадала из образа. Тихонов стоял в нескольких шагах от Ольги, рассеянно глядя мимо нее. Уже сколько дней он борется с навязчивыми мыслями, но сегодня они взяли верх. Сколько времени прошло с тех пор, как ты, Иван, задавил свою юношескую восторженную любовь к Рогозиной? Год, два или три? Вот видишь, ты даже не помнишь. Не помнишь, просто до сих пор иногда в груди дрожит что-то, когда её теплая рука треплет твои волосы. А сколько раз ты пытался хоть как-то обратить на себя внимание Оксаны, и сколько раз получал в ответ только улыбку? Ты даже не знаешь, что за этой улыбкой – насмешка, упрёк, сочувствие? Сколько ещё разных девушек ты пытался обольстить, в шутку ли, всерьез ли? Слишком много, чтобы вспоминать. А вот теперь она. Ольга Свиридова, которая ворвалась в ФЭС и твою жизнь. Неожиданно и спутав все карты, но сразу выставив незримые границы. У неё кто-то был. Кто-то, о ком Иван даже вообразить себе такого не мог. Не то, чтобы судмедэксперт ему действительно нравилась, но в ней что-то такое было... Загадочное. Невыразимое словами. Тихонов присел на подоконник в стороне от Ольги. Окурок тлел в её пальце, локоть лежал в проёме форточки. – Неудобное окно. Говорят, чтобы никто не покидал Службу в нерабочее время. – Да ну – она не поняла шутки – Как-то несолидно, при нашем статусе положенно выбивать двери с ноги.. А, блин, ты шутишь? Тихонов только помолчал, положив ногу на ногу. Шутить сейчас одновременно глупо и необходимо. Она знала это нисколько не хуже. – Скажи, что для тебя самое важное в отношениях с человеком?– спросил Иван, после затянувшегося молчания. Свиридова наконец посмотрела прямо на него, немного задумавшись. И ответила почти сразу: – Это когда на часах три ночи, завтра рано вставать, а вы сидите напротив друг друга, в полной темноте, и говорите. Говорите обо всем, жарко, захлебываясь, рассуждаете о том, чего никогда не знали. Вам наплевать на время, на следующий рабочий день, на самих себя. Только голос и скупые жесты, которые ещё можно различить в полутьме. – И о чем говорите? – О многом. О том, как сложно и просто играть Янку Дягилеву на гитаре. О холоде скальпеля и горячих руках, о первых признаках шизофрении, о каплях крови, о том, как болят пальцы после первого и сотого барре, о первой гитаре и жизни вневоле, о ночном воздухе и раскрытом окне, о шуме мотора и карбюраторе мотоцикла, о страхе перемен и старых книгах по черной магии, о трещинах и каменных стенах. Про убийства личности и испорченной жизни, про первое вскрытие и обнаженное сердце, про вываренные кости и древние могилы. Про то, как сложно сплавляться против течения, как тяжело тащить на себе дюралевую лодку. О пении птиц и форме ножей, о свободе и голове, о русском роке. Чтобы услышать в ответ истории о интригах наверху, о первых криминалистах. О борьбе за женские права, о первой выпитой бутылке, о первой ссоре, первой влюбленности и первом предательстве. О растяжимости офицерской чести и человеческого долга, о пустых словах и мертвых звёздах. О запахе дыма из ствола пистолета и сигары, об ощущении страха и странной ненужности. О том, кем были Iron Maiden. О жизни Локарда и Везалия, о тех трудах, которые вы никогда не читали. О честности полицейских и о продажности тех, кто стоит выше. О том, как остаться собой, горя в огне. Можно не слушать другого, можно заткнуть уши – в такую ночь ты знаешь это всё наизусть, и мыслишь глобально и смело. Ты не знаешь, сказал ли что-то вслух или только подумал, но всегда слышишь ответ. Время растягивается неимоверно. А потом наступает неизменный рассвет, он как проклятие и спасение. Это как начало конца – договорить последнюю фразу, а потом молчать, погружаясь в слишком быстрый сон, чтобы встать под звон будильника, и многозначительно смотреть прямо в глаза, чтобы потом рассмеяться совсем невпопад. Вот это для меня самое важное. Когда есть эта странная связь между двумя людьми, можно жить дальше, можно возрождаться из пепла ни один раз. Тихонов молчал. Это такой своеобразный диалог с пустотой, где он – просто молчаливый свидетель потока чужих мыслей и чувств. Чувств, способных наполнить его уставший и опустошенный разум, поэтому он довольствовался и такой ролью. Только что-то царапало внутри, не давало покоя. Он словно знал избранника Ольги, наверняка хорошо знал. Только что-то было не так, какой-то чужой, инородный элемент разрушал мазаику... Iron Maiden. Стоило осознать это, как все встало на свои места. Железная Дева. Он знал только одну такую, по-настоящему железную. А Ольга стояла, обнимая себя за плечи и глядя в пустоту. Её лицо даже не дрогнуло, когда она пальцами затушила сигарету и надела тонкую перчатку на вторую руку. А потом хрипло рассмеялась чему-то своему, покачивая головой и покусывая губы. – Всё совсем плохо, да? – Да. Или нет. Сейчас – да. Сейчас у меня ноги подкашиваются и в глазах искры, и температура, бьюсь об заклад, упала. Завтра всё будет лучше, мир перестанет быть серым, а сегодня – с невнятной решительностью добавила Ольга – А сегодня у меня только что случилось сатори. – Внезапное просветление? Ну, давай, выкладывай. – Я зависима. – От сигарет? – однако Иван уже знал, что это не так. – Нет. От неё.. – Свиридовой не хотелось называть эту гордую фамилию вслух, но Тихонов понимал и так. Словно имя этой женщины запрещено говорить, словно они не знают, о ком речь. Образ полковника задумчиво повис в коридоре между ними. – Помнишь, в конце конце весны я впала в депрессию? Мы.. мы как бы расстались. А я просто не знала, что будет так бесконечно больно. Это всё равно, что посреди яркого дня оказаться в полной темноте. Если мы разойдемся теперь... Наверное, я переживу это. Просто потому, что уже знаю о своей зависимости. Хотя, понимаешь – с какой-то невнятной тоской начала Ольга снова – Я только с ней поняла, что такое любовь. До нее я была, словно... Словно колонист среди туземцев. Ты только не обижайся, ладно? Они по-своему хороши, но хочется найти кого-то, равного себе... Родную душу. Она – именно такая. Совсем другая, но.. Я до нее жила, и жила неплохо, но потом... Потом поняла. Что жизнь без этой женщины, без её незримого присутствия, суховатых слов и пронзительного взгляда просто теряет краски. Потому что, черт возьми, это любовь... А любовь – это зависимость, патология, психическое отклонение. Это страх, это нервы и злость, это смех без причин. Нелепые комплименты и несмелые взгляды, какой-то бесшабашный рывок в пропасть. Это рвущиеся наружу песни, это безумие – тонкие пальцы сжались в кулак и тут же расслабились – А ещё – горячие губы в темноте, воспаленные лбы и ледяные руки, перепутанная одежда и чужая косметичка, это химия, это... Это просто слишком много, чтобы выразить словами. Но думаю, ты это знаешь и так, без моих эгоистичных откровений. – Кажется, знаю – произнёс Иван, вновь думая об Оксане. Ольга молчала, но неожиданно усмехнулась чему-то своему. – Мы такие разные... Черт возьми, да мы даже пиджаки, одинаковые пиджаки носим по-разному. Она другая, но такая... Близкая. Своя. Такая сильная и жгучая, что не подходи. Такая же, как и я. Наверное. Как Инь и Янь, как огонь и лёд... Могли бы друг друга ненавидеть, но, зараза, полюбили – усмехнулась Ольга – Сбивает с толку. Сбивает то, что отказываясь меняться, мы обе тем не менее меняемся. Учимся друг друга читать. Это сейчас легко, а раньше – как слепой по минному полю. Страшно, знаешь ли.. – Как по минному полю, говоришь? Хорошая фраза – Тихонов кивнул своим мыслям. Может, и он – сапёр на своем собственном поле? Может. И неожиданно для самого себя, он вдруг решительно выдохнул и принялся выкладывать свою "лавстори" прямо в лицо (ну, или душу – есть у нее вообще душа?) Свиридовой. Чувствуя, что захлебывается словами, делал короткие передышки и начинал свое повествование опять, повторяясь или торопя события. Но когда выдохнул и замолчал совсем, постукивая пальцами какой-то очередной мотивчик из полночного радио, Ольга смотрела на него с каким-то новым выражением в глазах, задумчиво-понимающим таким. – Я даже не знаю, что тебе сказать такого, что ты ещё не слышал, не читал и не знал, но.. просто постарайся быть собой и... И разобраться в собственных чувствах так, чтобы после каждого вопроса стояла если не точка, то хотя бы многоточие. Тихонов молчал. Что тут ещё скажешь? Все дают советы, советы верные, но что с того? Неожиданно по коридору разнесся дробный стук каблуков. Тихонов словно выпал из транса, даже немного головой встряхнул. Свиридова даже позы не сменила. Видимо, ей совсем плохо: из-за болезни, Ликвидатора, старых шрамов или чего-то другого, совсем уже личного. Но они оба уже знали, кто сейчас войдёт. – Иван, Ольга? А вы почему домой не идете? Рабочий день уже закончился– кажется, за такой день вымоталась даже сама Рогозина, ибо в её голосе стали поубавилось. Правда, совсем немного, но всё-таки... Тихонов замолчал, нервно глядя на начальницу. – Перевариваем информацию – пояснила Свиридова, ощущая затылком прохладу кафеля. Наконец, оторвалась от стены, сделав шаг к полковнику. Нога болела, тянула вниз, но сквозь горячий туман даже она "не торкала" – Вань, пойдём? – Пошли – равнодушно Тихонов занял замыкающее место. Он слишком устал, чтобы шутить или бежать впереди. *** Утро. Обычное, черт возьми, утро. Но как приятно! – Как ты? – даже с закрытыми глазами она узнает этот голос и эти руки, которые касаются сейчас мягко, с одной только нежностью. – Получше. Чисто субъективно температуры нет, да и горло... – Тоже нет? – участливо спросила Галина. – Смешно – Ольга открыла глаза, соскочила с кровати – Да, всё нормально. Я в душ и завтракать. И нет, мой больничный даже не обсуждается. Поверь мне, я в норме. Дело надо раскрывать. И да, дело – превыше всего. Ну сама посуди, где мне ещё самоутверждаться? – Эх – Рогозина чуть качнула головой – И рта начальству не дают открыть.. Ладно, так и быть. Но вчера твоё состояние меня беспокоило. Говорю, как твой руководитель. Свиридова присела на кровать. – Вчера – это вчера. Я, конечно, могла взять отгул, но.. к черту это всё. Кстати – и она демонстративно отодвинулась – Не подходи ко мне слишком близко, если не хочешь получить больное горло и 35.7, как у меня вчера. Рогозина усмехнулась, проводя ладонью по коротким черным волосам Ольги, добавляя прическе ещё больше небрежности. Судмедэксперт, с улыбкой обхватила руку своими ладонями, перекладывая её на своё плечо. – Ладно, что-то мы обе задержались в постели. – Ага. Хотя я, вообще-то, могу спать ещё полчаса, но теперь.. шут с ним. Душ ждет, как никак. Ольга прошла в ванную. Мыться сейчас не очень хотелось, словно сохранение тела сухим могло как-то помочь выздоровлению. Согнувшись пополам, девушка наскоро провела мыльными руками по спине, подмышками и груди, чувствуя упругую струю воды, стекающую по хребту на затылок. Голову мыть тоже не хотелось, но жирный тип волос пачкался быстро. Так что, влив себе на ладони немного шампуня, судмедэксперт начала втирать его в короткие волосы и кожу. Струи воды приобрели сероватый оттенок, стирая часть краски. Теперь снять окончательно вымокшую одежду, вытереть тело жестким полотенцем, наскоро накраситься и залпом принять за несколько таблеток. – Ольга, тебя подвести? – Свиридова высунулась из ванной по плечу. – Да, буду благодарна. Теперь отыскать в шкафу чистую одежду (не ехать же в ФЭС голой) и надеть, бросив последний взгляд в зеркало. Где-то рядом доводит своё состояние до идеального Рогозина, укладывая волосы. Ольга же уже привычным жестом напротив, растрепала их – всё равно опадут к концу дня. Нос уже предательски заложило, пришлось искать стопку салфеток и почти издохшие капли. А теперь – навстречу новому дню, новому делу и новым трупам.