Легенды гласят

Трон под Мироном тот ещё матёрый атрибут: он скрипит, как байки из склепа, сверкает золотом, точно коррозией, и металлом несёт от него больше, чем от пролитой рядом крови. Чёртова ржавая фурнитура. Ты это, конечно же, ненавидишь. Незаслуженно на нём Окси восседает, первым он туда добрался, а у него ведь ни таланта, ни силы. Хотя, по большей части, ты буйствуешь, только потому что высоко слишком. До Фёдорова тебе при таком раскладе никогда и не достать. Нечестно, просто нечестно. У тебя нет желания преклоняться перед этим человеком — хочется быть с ним на равных. Именно поэтому ты кривишься на фанатиков вокруг себя и отступаешь назад, в тень. На этой стороне ты стоишь в одиночестве: с дальнего расстояния чужое сердце горит не так ярко и воспротивиться ему намного проще. Правда, эта деталь — пылающий, как у Данко, огонь в груди — тебе симпатична. Есть какое-то странное очарование в том, насколько Мирон отдаётся своему делу. Несоизмеримо регалиям. Заинтересовывают, правда, не те причины, почему ты влюбился в Яновича. Ты вдруг находишь другое: когда отходишь дальше, картина приобретает более цельный характер. Окси и сам много горланит о реальности за пределами рамы, но видеть всё своими глазами гораздо понятней. И ты замечаешь — на кисть давит циферблат. У короля профиль вечного эмигранта, лихача и жертвы. Руки его вцепляются в подлокотники то почти судорожно, то совершенно властно. Мимика дёргается, дрожит едва уловимой рябью, а взгляд всё за собственное плечо оборачивается. Путь красной дорожкой стелется под ногами сомнениями, страхами и необязательными компромиссами. Только губы между хлёсткими фразами иногда открываются, но не говорят — рыба. Самоцензура? Самоповтор, самоанализ, самоигнор — саморазрушение. Над твоими мыслями кружатся демоны, а он прячет глаза, и ты понимаешь, что место сильнейшего занимает отнюдь не божество. Русский дух в тебе скалится, чувствует чужую слабину и давится внутренним смирением, когда голубые глаза на миг блекнут. Есть только один момент: он смотрит на тебя через сотни-тысячи-миллионы людей, и понимает. Только не признаёт. Это выводит из себя окончательно. Ты даже набираешься смелости — выходишь в толпу обратно и уличаешь царя в недостойной его жизни. Незнакомые лица смотрят на тебя с удивлением, кто-то смеётся и качает головой. Тебя колотит от чужого идиотизма, от того, как они закрывают глаза на очевидную правду. Но что можно поделать с канонами? Витражи со временем становятся стеклотарой, а ты посвящаешь ему всю свою ненависть, потому что любишь. Год, два, три — в какой-то момент зажигаются стробоскопы, и чужое лицо уходит в тень. Люди пугаются, вновь находят тебя. У них в эмоциях пурга, и они видят в святом лике нутро поломанной игрушки. Толпа не может назвать неискренность неискренностью — она просто знает, что что-то не так. И она прёт всей индустрией в противовес. Ты её возглавляешь. Они, правда, больше блеющие овцы, чем злорадные пророки. Тебе же плевать, главное здесь торжество справедливости. Но что-то идёт не так. Он пропадает с радаров, окунается в тьму, и рыбьи глаза не хлопают в насмешке. Ты мечешься среди побратаев, горланишь во всё горло детскими дразнилками. Ничего. Ноль реакции. Преданные фанаты и то перестают ждать — шутят о том, что «легенды гласят», но веры в них безбожно мало. Ты последний. А потом тебя толкают в плечо. Ты оборачиваешься, застывая. Это он. Он идёт среди вас. Идёт, пока чужие ноги подгибаются. Пока взгляды опускают, слова затихают и смех затухает. И ты знаешь, что вот он, наконец, твой возлюбленный. Обнажайте протест, запускайте храбрость и зажигайте сердца. Король вернулся.