Аксиоматизация

      Этой ночью тревожность не давала уснуть. Со вздохом Кейл сел на кровати и раздражённо зачесал влажные волосы назад. Совсем рядом безмятежно сопел Кроссман, который, казалось, не знал, что такое бессонница. Счастливый человек со здоровой (относительно, тут были некоторые вопросы) психикой не понимал страдания творческой души. Хенитьюз не находил себе места от беспочвенного беспокойства, медленно сходя с ума. Сильно хотелось курить. Ещё сильнее — почувствовать боль, притупляющую чувство срочности и приближающейся катастрофы. Впиваясь ногтями в ладони, едва не раздирая кожу до крови, медленно выдыхал.       «Я больше не такой», — сам себе говорил Кейл, прикрывая глаза. Он теперь не слабый трус, избегающий своих чувств и тревог. Хенитьюз больше не ходил по лёгкому пути, выбирая извилистые и сложные тропы. Поэтому постепенно, шаг за шагом, он выйдет из мрачного лабиринта переплетений его страхов, кошмаров и, возможно, тени прошлой жизни. В этот раз он ничего не потеряет.       Повернувшись в сторону спящего Альберу, Хенитьюз аккуратно погладил его по голове. Ощущение мягких волос на кончиках пальцев помогло хоть немного успокоить бешено клокочущее сердце. Образы разрушенного дворца и непобедимого короля никуда не делись из памяти, но хотя бы стало чуть легче переносить окружающую реальность.       Тихо встав с кровати, Кейл накинул на плечи белую рубашку Кроссмана и вышел из комнаты. Когда его что-то тревожило и не давало покоя, он шёл рисовать. Это было средством от всех горестей. Кейл выплёскивал на холст весь негатив, освобождаясь из-под его гнёта. Раньше тупую боль в груди глушил сигаретами и длинными, глубокими порезами вдоль запястий. Будто вместе с кровью из его тела вытекала и тревожность, что, словно яд, распространялась по венам. Боль же — это разумная плата за его ошибки. Как если бы грешник, понёсший справедливое наказание за свои деяния, Кейл находил в этом утешение. Теперь же приходилось довольствоваться не лезвиями, а кистями и палитрой красок, хах.       Встав перед незаконченной ранее картиной на мольберте, Хенитьюз критически её оглядел. Ему больше не нравилась эта концепция и сочетание цветов. Без малейшего сожаления он взял чёрную масляную краску и методично, мазок за мазком, перекрыл незаконченный рисунок, которому так и не суждено увидеть свет.

***

      Словно потревоженный странным импульсом, Альберу сонно открыл глаза и рассеянно посмотрел на пустующую сторону кровати. Потрогав скомканные простыни рукой, ощутил лишь холод. Кейл уже давно ушёл, оставив его одного. Неторопливо встав и зябко передёрнув плечами, неловко размял затёкшую от долгого сна шею. Всклокоченные волосы упали ему на лоб и Кроссман неряшливо их поправил. В одних пижамных штанах в середину осени было немного прохладно. Перед уходом плотно закрыв окно, Альберу пошёл прямо в мастерскую, где горел свет.       Ступая осторожно и бесшумно, дабы не отвлечь Хенитьюза в процессе написания картины, он аккуратно прильнул к нему со спины. Мягко обнимая чуть ниже талии, Альберу чувствовал прохладу бледной кожи. В одной расстёгнутой рубашке, с закатанными до локтя рукавами, мерзлявый Кейл конечно же замёрз. Совсем не испугавшись приближения Кроссмана, даже не отвлекаясь от холста, Хенитьюз удобней устроился в тёплых объятиях. Сейчас он не хотел говорить. Кейл изливал свою тревогу и неуверенность в завтрашнем дне через абстрактную живопись, нанося то тут, то там мазки тёмной краски.       Такой Кейл не мог не радовать. Альберу до сих пор с содроганием вспоминал, как увидел порезы на запястьях Хенитьюза в первый раз. Уставший и сломленный очередным сумбуром мыслей, с понурыми плечами и канцелярским ножом в руке. Его белые запястья были варварски исполосованы, каждый надрез накладывался друг на друга, создавая ужасающую паутину отчаяния человека. Альберу всего выворачивало наизнанку от кипящих чувств. Злость и боль, печаль и сострадание. Всё это было в нём, заставляя сердце глухо стучать в груди. Одному богу известно сколько сил он приложил, чтобы голос не дрожал, когда он задал вопрос: — Разве это не больно?       В ужасе причинить ещё больше боли, он аккуратно обхватил кровоточащие запястья, с облегчением видя, что вены не были задеты. Его Кейл не пытался покончить с собой, но он истязал себя целенаправленно. — Совсем нет, — Хенитьюз усмехнулся кривой и самоуничижительной улыбкой. В тот момент он испытал стыд, что его так глупо поймали на «нехороших» вещах. Как сопливого ребёнка, укравшего конфеты. — Не делай так больше, пожалуйста, — Альберу не хотел заставлять и давить на него, ведь, зная характер Кейла, тот жизнь положил, лишь бы не делать то, что ему говорят. — Почему? Я же никому не врежу этим, — холодная ярость промелькнула во взгляде, словно кто-то пытался украсть единственный способ его утешения. Хенитьюз никому не делал больно кроме себя. Так почему от него не могли просто отстать? — Ты делаешь больно мне, — немного помедлив, наконец-то ответил Альберу, зарываясь в его трясущиеся и ледяные ладони лицом. Ему было всё равно, что его рубашка и волосы запачкаются кровью. Он продолжал согревать чужие руки, смотря исподлобья с болезненной любовью. — Эти руки созданы, чтобы созидать. Ты так прекрасен, когда рисуешь.       Кейл никогда не был уступчивым и мягким человеком. Но в тот момент что-то сильно тронуло его очерствевшее и истасканное сердце. Постепенно, чтобы не видеть снова этот удручённый и печальный взгляд, он начал менять свои привычки. В его мастерской практически никогда больше не было слышно запаха сигарет, а канцелярский нож использовался лишь по прямому назначению.       Солнце медленно раскрашивало землю в предрассветные оттенки. Было всё ещё немного холодно, но двум людям, обнявшимся перед мольбертом, это было совсем не страшно. Альберу бросил сосредоточенный и грустный взгляд на бледные запястья. Там, за кучей кожаных браслетов и металлических цепочек, едва проглядывались зажившие шрамы. Крепче стиснув человека в своих объятиях, он прикрыл глаза и нежно уткнулся в шею Хенитьюза. Ласково теревшись щеками о гладкую кожу, вызывал улыбку на тонких губах Кейла. Постепенно в картине появились первые светлые штрихи.