Босховый Ад

Вы знали, что вас не съедят личинки и черви, пока вы лежите в гробу? При захоронении тела в стандартном гробу на стандартной глубине не будет того количества воздуха, чтобы там могли обитать живые существа, но будет ровно столько, чтобы человек медленно-медленно разлагался на составляющие компоненты и оставлял после себя кучку белых палочек. Если это утверждение правдиво, то точно не для Рафаила. Он начал обрастать личинками и трупными мухами при жизни, когда есть достаточно воздуха для их существования. И он точно знает, когда то началось. Когда белое одеяние, более похожее на ночнушку, осело у него в плечах и на бедрах свободной трапецией, спускаясь до самых колен. Когда множество взглядов, мужских, женских, детских, глядели на него в первый раз, но с такой верой... Когда руки зашлись в молитвенном жесте. Было то идеей поехавшей бабки? Было то организацией матери? Было то сном или бредом отца, преклоняющего колени перед ещё совсем детским телом? Горячными поцелуями на лодыжках, восходящими до самых рук? Брезгливостью, что нельзя показывать, когда тебя трогают прихожане? Все-таки, как писали братья Стругацкие, трудно быть Богом, но ещё труднее - быть Архангелом, на которого иногда надежд намного больше. "Одна надежда на тебя..." Одна надежда на то, что Рафаил отойдет от наркотиков, вкачанных собственной матерью в вену, не раньше конца службы. Одна надежда на то, что он когда-нибудь перестанет смывать свой обед из ржаного хлеба и вина в унитаз, вырывая волосы и корчась от боли в животе и венах. А пока он будет коротать время в туалете храма и пялиться в стену, надеясь, что его потеряют, и его потеряют, потому что маме будет плевать. Она будет целовать фаланги пальцев человеку, который считает себя Иисусом. Рафаил не верит ни в Иисуса, ни в Архангелов, потому что видел, как длинноволосый и тощий бородач кладет руку на бедро мальчику на исповеди. Если Бог и есть, то здесь он бессилен. Он заправляет везде, но не в Аду. Ад - не котлы и кипящая в них жидкость, заживо съедающая людей, не кровь вперемешку с ядом, точно не кости и не крики. Не обреченность на вечные страдания и муки боли, не темнота и пустота, как отдельный мир для прогнившей души. Ад - картины Босха и Брейгеля, Ад находится в обыденности, в теплом свете фонарей и свечей, в детском лепете ребенка, который когда-то был реинкарнацией Архангела Михаила, но слишком рано скончался. Его косточки до сих пор лежат в соседней от Рафаила комнате, иногда по ночам, если перестать воспринимать запах ладана и воска, можно услышать сладковатый запах гнили. Тихий ужас, тепло, улей с пчелами, которые не жалят, хотя могут. Исключение составляют люди с розгами в подвале, хоть и очень лицемерно сначала возносить Архангела, находящегося в наркотическом опьянении, на небеса, чтобы потом уводить в темное и сырое помещение для того, чтобы измарать белую сорочку красным. Это даже не смешно или глупо, это панически ужасно! Ужасно ощущать под голыми ногами, ещё теплыми от пола храма, лёд и снег, ужасно стоять у ворот перед своим персональным Адом и улыбаться людям, приветливо зазывая в молитвенный дом. Прямо напротив дома творчества, буквально в двухста метрах, глядеть на теплые куртки детей и их музыкальные инструменты. Обычно по средам, в которые Рафаил выходил на улицу вместе с бабушкой, он трезвел очень быстро. Холод или взгляды незнакомых людей играли большую роль, но, наверное, может и чувство того, что он отличается ото всех. Быть нормальным было для Рафаила заветным желанием, самым сокровенным, которым он не мог поделиться даже с самым родным человеком по крови. Это душило, это не могло заставить чувствовать себя полноценно, это раздирало изнутри глотку и легкие, ломало ребра и вытаскивало наружу крыльями, но не звучало. В тишине покоев из красного угла, шкафа и кровати, на которой, прямо на железной сетке, впивающейся в спину, лежал Архангел, Рафаил не мог даже заплакать. Он замерзал и стекленел снаружи, пока в его внутренностях, когда в них не было залито вино или что-нибудь ещё, бушевало самое настоящее стихийное бедствие. Шторм, цунами из невысказанного и несделанного, от вечного молчания и ненависти к своей же особенности. К имени и кудрям, к белому цвету и чужим поцелуям, к надеждам других и общежитию их "храма". К осознанию того, что у него даже обуви нет для того, чтобы убежать из своего кошмара. А стоит ли бежать? Рафаил, по натуре своей, максималист. Даже понимание того, что он находится здесь, в "семье" с самого рождения, не могло перечить моральным принципам. Отца не было рядом, маме было плевать, бабушка не хотела его видеть. И он был один, пока они не осознали, что держат в руках Архангела. Будь проклят тот сперматозоид, который смешался с яйцеклеткой, чтобы образовать ребенка в верующей семье. Время медлить нет, нет и желания, и нужды. Можно было поискать даже носки, но лучше не рисковать, увидят еще. На ветвистой и темной территории "дома" белое пятно сорочки, волос и кожи, не видавшей Солнца, слишком выделяется. Зимой темнеет рано, рано и кончаются службы. Он мог убежать еще кучу лет назад, мог сейчас быть нормальным, но почему-то не сделал. Не хотел уходить с поэтичной картины Босха? Очень хотел, на самом деле. Не хотел быть "Безумной Гретой" Брейгеля, вести за собой людей с ковшом на голове, пока те пожирали сами себя изнутри. Как Иисус, поднимающий руку по мальчишескому бедру все выше. Как разлагающийся Архангел Михаил. На самом деле, Рафаила хотел убежать ещё давно. Настолько долго его выедало это чувство, что он начал вслушиваться в разговоры не особо умных прихожан. Они говорили про разные вещи, всё так сходу и нельзя запомнить, кто-то рассказывал про рецепт своего фирменного пирога, кто-то обсуждал книги, кто-то плакал, а кто-то исповедовался ему о своих мыслях и желаниях. Рафаил пытался запомнить и узнать все, насчитал, сколько шагов нужно пройти до дома творчества напротив храма, запомнил лицо сторожа, чтобы после подойти к нему. И искренне надеялся, что тот будет на смене тогда, когда он, решившись, убежит. Рафаил уже давно придумал тысячу причин позвонить в полицию... Да, в принципе, много, что надумал, но все то успело выветриться к тому моменту, когда тело сковал липкий страх. Картины Босха в книге, которую принесла ему однажды бабушка. Тихий ужас от чего-то непонятного, будто бы видишь свидетельство о смерти со своим именем ещё до того момента, когда умер. И Рафаил отчётливо видит свое тело, полуразложившееся и мерзкое, прямо на снегу. Или на скамье под ударами розг, или в комнате Архангела Михаила. Он не замечает снег под ногами, хотя когда-то и стоять не мог от того, насколько было холодно. Что-то хлещет лицо, даже трудно угадать, ветер то бушует или ветвистые лапы деревьев пытаются выцарапать глаза. Дыхание сбивается, он почти никогда за все свои шестнадцать лет не бегал, а помимо основного рациона из хлеба и вина ел только на пирах по воскресеньям. Даже когда было больно, он брал в руку вилку, продолжал есть. Потому что просфоры и вино его тело отторгало почти всегда. Рафаил не замечает взглядов прохожих, не замечает того, как длинные волосы цепляются за палки. Надо было остаться в храме. В стекле, что служило покрытием для двери в дом творчества, на него смотрит совсем не Архангел. Просто очень белый и худой человек. Ничего божественного и библейского, тонкая шея и скулы, тусклые и грустные глаза, он даже не понимает, как прихожане могли найти в нем что-то святое. Но в Иисусе, отводящем маленькую девочку в другую комнату и запирающим за собой дверь, они нашли Бога. И так остается Рафаил стоять, держась за ручку двери. Ноги почти липнут ко льду, не отколотому дворником перед выходом. Изможденный и худой, он даже не чувствует себя довольным собой, когда осознает, что сбежал из Босхого Ада. Когда осознает, что ему некуда больше идти, когда голова опускается чуть вниз и не стоит уверенно. Когда на плечо ложится чья-то холодная рука, заставляющая собственную как-то вяло потянуть ручку и распахнуть дверь. В момент, когда Рафаил ступает в теплое здание, окровавленными от бега по острым камням, ступнями, время будто останавливается. Он вспоминает все, что существовало. Мерзкие руки Иисуса, розги и холод по часу каждую среду с октября по март, чтобы не убежал по теплой траве в мае и не почувствовал тепло Бабьего лета в сентябре. Чтобы не было свободы, а только несчастное детство и улей с постоянно жужжащими прихожанами. Рафаил не готов говорить со сторожем, запрашивающим зачетную книжку на автомате, он лишь присаживается на откидное кресло перед турникетом. И как-то слишком жалко для человека, выбравшегося из оков, кидает: -Позвоните, пожалуйста, в полицию. -Он обнимает колени, не замечает крупные капли крови, скатывающиеся на пол. Когда замечает - закрывает глаза. Красный режет глаза и слишком напоминает вино, чтобы быть приятным. Только через время Рафаил замечает, насколько больно везде. И насколько горячо в щеках и глазах. Отчего-то хочется вернуться в храм, упасть матушке в колени, вцепиться в пола и умолять. Непонятно, о чем, но слезно молить, хоть в розги, хоть к Иисусу в исповедальную. Лишь бы не быть в неизвестном мире, лишь бы не ощущать руки, трясущие за плечи. Руки... Когда его начали трогать? Рафаил распахивает глаза. Перед ним лицо. Обычное лицо, но не похожее на прихожанина. Оно красивое, не искажённое морщинами, залегшими из-за внутреннего гниения. Такие, наверное, не будут молиться несуществующим богам, не будут целовать колени и цепляться за подол одеяния маленького мальчика. У таких, наверное, есть свои причуды, странности, но они нормальные. Не сумасшедшие веруны, не те, кто трогают детей за бедра при любой возможности... Рафаил глядит замыленным от слез взглядом, кусая кончик пальца не до крови. От красного начало мутить из-за ассоциации с вином. -Давай, вставай, в кабинет пойдем. -Человек напротив улыбается ласково. У Рафаила же начинают обостряться чувства. Он отдергивается, какими бы жесты не казались дружелюбными. Плечи жжет от прикосновений, в голове оседает простое желание быть в одиночестве и где-нибудь в мягкой кровати. Он не спал на матрасе с четырёх лет, но помнит, насколько то было приятно. Объятия для спины, двухстороннее сжимающее чувство из-за пухового одеяла сверху, подушка под головой и одна в руках, чтобы обнимать. И рисовая каша на молоке. -Просто позвоните в полицию. -Рафаил поднимает голову вверх, вжимаясь в сиденье. Человек убирает руки. Он выглядит примерно на один возраст с самом Рафаилом. Тонкие оправы очков, серые глаза и пальто. Бледный. Белая кожа, как у Иисуса. Который в исповедальной водил своими грязными кончиками пальцев по внутренней стороне бедра Рафаила прямо под сорочкой. И он не хочет повторять эти ощущения вновь. -Вот, сторож уже звонит. Пойдём, я у преподавателей попрошу что-нибудь тёплое. -Чужое беспокойство режет глаза. И от этого человек напротив выглядит ещё страннее. Лучше бы он остался в одной комнате с Архангелом Михаилом, разложился на плесень и могильную сладость, но не испытывал столько страха перед неизвестным. Рафаил уже вот-вот и собирается спрыгнуть с сиденья, бодро пошагать за человеком, чтобы закутаться хоть в какой-то лоскут ткани и прикрыть глаза в наслаждении. Забыть о неизвестности мира, о том, что он никогда не учился в школе, что не знает даже основ жизни обычного человека, думать только о том, как тепло и мягко, оказывается, сидеть в кресле. Даже если то маленькое и твёрдое, как это. -Не трогай меня больше. -Вместо принятия помощи бросает Верфской, глядя исподлобья в чужие глаза. А в них читается жалость. И из-за этого хочется вмазать по такому красивому и прилизанному лицу, разбив тонкую оправу очков. Последнее, что он хотел бы чувствовать - то, что его жалеют. У него было достаточно времени подумать над побегом, почти двенадцать лет. И нет смысла в жестах жалости, нужна лишь полиция, чтобы лишить этого бизнеса по продаже людских душ религии матери. -Не буду. -Не пойми зачем, человек поднимает руки вверх. Будто сдается. -Имя то твое как? -Становится жутко от такой навязчивости. Хочется скрыться в объёмном пуховом одеяле и обнять свои колени, не страшась задеть порезы, оставленные веткам. И Рафаил молчит от липкого страха. Глядит в чужое лицо, сжимает губы и кусает те, но не отвечает. Ладони стискивают сиденье кресла, он инстинктивно поджимает под себя ноги. Становится слишком жарко и холодно в один момент, а тело, израненное и больное, вмиг перестает болеть. Ничего, кроме ужаса. -Ты не знаешь? -Человек поднимает бровь прежде, чем отойти и склониться над Рафаилом, чтобы быть на одном уровне. И вновь хочется стать ребёнком, хоть детства он никогда не имел. -Хорошо, ладно... Я - Саша. -Не в таком смысле, конечно, ребёнком. Рафаил, может, религиозен, но не настолько глуп, чтобы даже имени своего не знать. И жить по заповедям. -Просто уйди. -Вырывается изо рта прежде, чем он начинает думать. Повисает тяжёлое молчание. Люди ходят с чехлами для гитар, со скрипками, с сумками и без, и, только обращая внимание на толпу, Рафаил замечает, что у человека, предоставившегося Сашей, за спиной гитара. Сторож объясняет кому-то по телефону, кто зашел в дом творчества и зачем сюда нужна полиция вместе со скорой, Рафаил уверен, что это не полиция. В полицию он звонил почти десять минут назад, он научился искусно считать минуты фоном, когда стоял голыми ногами на снегу. -Мне сказали, чтобы я позаботился о тебе. -Не надо обо мне заботиться. Рафаил чувствует, как чужое настроение сбивается. Саша тяжело выдыхает, а он даже виноватым себя не чувствует. Никаких эмоций, кроме тихого ужаса. Никаких мыслей, кроме тепла и мягкости матраса с подушкой и одеялом. -Просто пойдем в учительскую, там стоит диван. -Александр глядит с надеждой, пока Верфской лишь продолжает кусать губы. Наверное, этот человек все-таки был прихожанином. Иначе он не может объяснить, почему Саша знал обо всех потаённых желаниях. И вот, несколько мучительных секунд раздумий, Рафаил уже приоткрывает губы, чтобы ответить, что Саша может вести, но тяжёлый хлопок заставляет вздрогнуть. Он успел научиться пугаться и плакать абсолютно бесшумно, это удобно, но ещё удобней тогда, когда все кажется слишком инородным, чтобы чувствовать себя в своей тарелке настолько, чтобы позволить себе звуки. Призраки прошлого начинают навещать его изменившуюся жизнь слишком быстро. В проходе, замотанная в теплое пальто и платок, появляется мать. Она равнодушно, даже ненавидяще глядит с секунду на Рафаила прежде, чем изменить его на несчастный и испуганный. -О, Господи, Рафаил! -Голос слишком мягкий для того, чтобы им говорили о том, что стоит высечь собственного сына за то, что не пил вино за обедом. Женщина кладет руку на сердце, а другой чуть тянется к сыну. И только сейчас у Рафаила появляется осознание. Он убежал от всего, что так старательно для него строили двенадцать лет, он сам подписал себе договор с неизвестностью и страхом, отрёкся от прошлого... -Прямо по морозу! Пойдем домой, скорей, ты же замерзнешь. Если когда-то Рафаил думал о том, что у него абсолютно нет сил даже не то, чтобы самостоятельно встать , то сейчас осознал, что полностью ошибался. И не существует даже сторожа, что настойчиво уговаривал его мать выйти из здания, и нет даже холода и боли... Есть только сгустки энергии. И у него энергии много. Тогда, когда женщина подходит на критичное расстояние, Рафаил резко вскакивает со стула, заходя за Сашу. Даже шепот из глотки выходит без затруднений. -Веди. -Чтобы мать не услышала, хрипит он. Ступни пронзает острая боль. Хочется резко перестать чувствовать абсолютно все, включая радость того, что Александр оказался рядом. Блаженство, будто бы он инвалид без всех пяти чувств. И даже беспокойство перестает бить по ушам заражение крови через грязь становится мифом, а резкий пищащий крик сзади - не матерью, под локти утаскиваемой сторожем, а песней сверчков. И Рафаил снова оказывается во сне. Нет, даже не во сне.. В мечте. В мечте о расслаблении, что никогда не дарили кровати без матрасов, что никогда не приходилось вместе с блаженством от чая. От которого в глазах звездочки. И для него, оказывается, нужно совсем немного. Только узкий диван, его подлокотник и пыльный плед из шкафа. И, наверное, кто-то, кроме фанатика или бабушки рядом. Кто-то его возраста, кто рассказывает о себе и месте, в котором они находятся, кто не касается Рафаила и не спрашивает о его жизни до этого. Кто не обращает внимания на белую кожу и волосы, но тот, кто не едет в белой машине с мерзкими мигалками, кричащими в уши. Саша дарил спокойствие, вместе с ним Рафаил в первый раз поспал на мягком, он скрыл его от сумасшедшей матери и не напоминал о Босховом Аде однообразия дней в храме. Он был тем, с кем Рафаил чувствовал себя человеком, а не Архангелом. Остальные люди были так себе. Люди синей форме спрашивали о прошлом и расспрашивали в деталях, в белой форме - глядели на обмороженные конечности и следы от розг, трогали и заставляли чувствовать себя просто ужасно даже не из-за физического воздействия, а из-за самого осознания того, что Рафаила вновь трогают. А люди в черной форме на больших трибунах вновь выпытывали все подробности и заставляли глядеть на тех, кто когда-то причинили слишком много, чтобы все из того было положительным. Они все были ужасными, но Саши рядом не было. А бедный Архангел Михаил, некогда слышавший все его откровения, молчал в земле. Поэтому больше никто и не услышит их, Рафаил будет ночью перебирать свои волосы, доходящие до тазовой кости, пропускать через пальцы, как одинокими ночами в храме, и никто не будет его трогать более. Не посмеют прикоснуться к такой грязи в красивом обличии. Рафаил больше ни с кем не заговорит, никогда не поведет за собой людей и будет продолжать сидеть в полном одиночестве, хоть и дети в приюте были достаточно добры. Ему дали телефон и одежду за счет государства. Он оставил телефон лежать в тумбе и не включал его с момента вручения. Ему подарили футболку с названием волонтерской организации, а Рафаил совсем не носит ничего с коротким рукавом. Ему дали небольшую квартиру на окраине его города, дали репетитора, нагоняющего всю пропущенную программу, платят пособие. Рафаил продолжает жить. И каждую ночь к нему приходит храм. Тенистые коридоры, паук в углу комнаты, письменный стол и Библия от руки прямо под паутиной, сладкий запах гниения. Он шёл от Архангела Михаила или от него самого? Тихие завывания ветра и сухость досок, скрипящих от всего. Особенно - от бега босых ног, стремящихся к другой реальности. К, оказывается, хорошей музыке и красоте фотографий. Почему-то раньше Рафаил постоянно находил себе оправдания в замкнутости. Раньше ему было просто не с кем общаться, раньше к нему приходили не очень умные люди, говорили о своих проблемах, получали совет в рамках Библии, чтобы после уйти. Рафаил их презирал, всей душой считал пустоголовыми, но ничего не говорил. Потому что если сказать, то спина будет болеть очень долго. А сейчас его окружают правда хорошие люди, репетитор по техническим наукам и химии очень хороший и любит шутить, а преподавательница истории и обществознания любит заплетать его волосы и иногда хвалить рвение к праву и его уголовной части. Волонтеры - молодые и бесконечно добрые, любящие воспитательницы в приюте и дети, которые его не трогали. У Рафаила, если так можно выразиться, хорошая жизнь, но он не может перестать молчать. Ответы на вопросы из учебника - исключительно на листочке, если в устном варианте, то банальные и односложные. Он может говорить только с Архангелом Михаилом, лежащим за стенкой его комнаты. Иногда Рафаил и в правду слышит кислоту и сладость воздуха ночью, когда вновь говорит о чем-то совершенно глупом и детском, но это скоро проходит. На полу всегда проходится сквозняк, смывая всякий запах. И Рафаил на нём спит, какое бы желание укутаться в пуховое одеяло, упасть на мягкий матрас и зарыться носом в подушку ни было огромное. Он не мог уснуть на мягком и теплом, поэтому приходилось спать, как всегда. На холодном и твердом, но с иконами, выброшенными в первые минуты пребывания в новом месте жительства. Прогуливаясь по магазину вдоль торговых рядов, Рафаил даже смотреть не может на хлеб и отделы с алкоголем, поэтому берёт лишь бытовую химию и фрукты. Ему до сих пор непривычно есть столько, сколько требуется нормальному человеку, от этого и затраты на еду меньше. Наверное, если бы он остался жить в храме, то не тратился на неё вовсе. Только, вот, сделанного не воротишь, теперь на, оказывается, незаконно присвоенном его матерью участке земли, образовался огромный пустырь. Рафаил вживую не видел его, лишь на экране телефона. И, в принципе, видеть не хочет. Лучше никогда не появляться на том месте, где он зарабатывал обморожение и уродливые шрамы на спине. Где у него забрали детство и свободу, где он не чувствовал себя собой, лишь призрачным представлением ангела. Все-таки здесь, где мужчина в очереди неодобрительно глядит на косу, спускающуюся практически до бедра и перевязанную белой лентой, намного лучше, чем под руками персонального Иисуса и на морозе по часу каждую среду в зимнее время. Здесь, со смутно знакомым лицом в отделе с выпечкой, намного уютнее, хоть мышцы и немного болят от тяжести пакета. А чьи-то руки ложатся на плечи непривычно нежно. И когда Саша подстригся? Отдергиваясь от рук и сжимая губы, Рафаил, будто бы в их первую и последнюю встречу, произошедшую до этой, собирается напомнить про то, что не надо его трогать. Но его перебивают. -Да, помню, но я не мог удержаться. -Саша говорит тихо, будто бы знает, что Рафаил ненавидит и громкость тоже. -Я рад видеть, что с тобой все хорошо. Рафаил не может ничего сказать, лишь уводит взгляд вниз и опускает голову. -Ты живешь рядом? -Поднимая глаза вверх, он почти готов что-то сказать но отдергивается. Чужая красота скрывает дар речи, хоть и не очень развитой до этого. Саша изменился, но улыбается так же тепло, как и раньше. Он изящный и утонченный, это более походит на Сашу, чем привычное всем "прекрасный" или "симпатичный". Он именно изящный и утонченный, принц голубых кровей и слияния династического брака двух самых красивых правителей или их родственников... Обязательно в черной рубашке, как и сейчас. И Рафаил просто кивает, чтобы после всё-таки вымолвить слово: -Ты? -Наверное, глупо это все. Глупо, что он боится разговаривать и охрип, потому что сладковатый запах не слышится уже неделю, соответственно и разговаривать не с кем. У него майские каникулы от репетиторов. Наверное, чтобы хоть немного размять связки, надо было вымолвить хоть "а ты тоже здесь живешь?" или "пройдёмся до меня?" или "я очень по тебе скучал, хоть и понимаю, насколько давно и мало мы виделись, но я чувствую что-то парадоксальное, потому что я не могу открыться никому и сказать столько много слов, сколько говорил тебе в нашу первую встречу!". И волком вой от такой странности. -Я живу буквально а двух домах от магазина. -Рафаил чувствует неловкость между ними. Надо было, наверное, все-таки сказать хоть что-то. -Кстати, мы можем пройтись до меня, если хочешь. Рафаил хочет, ужасно хочет, ему этот человек интересен больше, чем фотографии кошки химика. Но он просто не может явиться в чужой дом, потому что потом сам не найдет дорогу к своему. -Нет. -Он немного мотает головой. -Извини. -"Мне до сих пор страшно идти куда-то, кроме продуктового и дома, ваш мир - загадка для меня, я не знаю, как вести себя в гостях, а твоя дружелюбность напоминает мне льстивость Иисуса, что пытался уложить на скамью каждого ребенка, поэтому, пожалуйста, прости, что говорю так мало и грубо". -Прогуляемся? -Саша будто бы забывает о своих целях прибытия в Пятёрочку, а Рафаил о том, что даже этого района почти не знает. Поэтому лишь кивает, улыбаясь краешками губ. Саша говорит, не затыкаясь, рассказывает о том, какие слухи ходили в доме творчества после того, как Рафаил прибежал в него босой зимой, о своем красном аттестате из, оказывается, класса пианино и гитары. Говорит о маме и музыке, об одноклассниках и системе оценивания в школе. Обо всем и всех, не просит Рафаила отвечать или рассказывать, только спрашивает мнения в совершенно открытых формулировках, на которые ответ - да, нет и наверное. Напоследок, когда оба стоят у подъезда Верфского, - тянется пожать руку, но вовремя вспоминает о желании. Лишь говорит напоследок, чтобы тот хорошо ел и протягивает листок с номером. Рафаил не позвонит, но, наверное, напишет куда-нибудь, хоть и соцсетей не имеет. Архангел Михаил больше не гниет за стенкой, а по ночам никто не молится. Рафаил живёт один, но всегда запирает дверь на ночь. Живёт один, но никогда не включает музыку громко, живёт один, но всегда чувствует на себе взгляд прихожан. Живёт один, но иногда слишком тихо смеется от фраз Саши в трубке. Рафаил набирает тридцать два балла в ОГЭ по обществознанию, около двадцати пяти о русскому, столько же по истории и проходной балл по математике, хоть и ужасно радуется тому, что не пойдет на пересдачу. В тот день он сам звонит Саша и сам говорит самую длинную фразу за все время, "я сдал без пересдач, как думаешь, пятьдесят пять баллов по математике - хорошо?", хоть и на языке вертится намного большее. Иногда Рафаилу просто хочется, чтобы они были настолько близки, что жили друг в друге. Чтобы Саша не обижался на его молчание, чтобы не спрашивал постоянно, в чем дело, чтобы он просто знал все то, что знают стены в хрущевке Рафаила. О бессонных ночах и плаче страха в попытках пройти любимую игру Романова, о том, насколько сложно адаптироваться в интернет-пространстве и обществе, о непонимании юмора абсолютно всех, о том, как иногда болят шрамы, если подставить их под горячую воду. О том, что в строчке о психических расстройствах у него вьётся лента чернил с диагнозами "тревожность" и "посттравматическое стрессовое расстройство" вкупе с "расстройство пищевого поведения". О том, что мысли о храме разбавляют только ночные звонки Романова, что вновь не спит из-за подготовки к сессии или чего-нибудь такого, чтобы после взять недельный больничный и хорошо так отдохнуть, не выходя на связь шестнадцать часов в сутки. И о том, насколько до ломоты в теле тяжело выжидать пять вечера, к которым просыпается Саша. Засовывая руки в карманы, Рафаила выразительно приподнимает бровь и уголок губы, всем видом показывая озадаченность. Саша переворачивает два маленьких листка бумаги горизонтально, чтобы и ему было видно надпись. Совсем не задумываясь о надобности слов, совершенно не размышляя и не смущаясь, Рафаил по глупости своей читает текст, написанный на билете: -Северный морской музей? -Только фраза вылетает изо рта, до неприличия тихая, ему не остается ничего кроме того, чтобы поднять голову на друга. Даже привычное короткое "веди" бросать не приходится, Саша сам понимает. Да и билеты куплены, чего им теперь? Рафаил хотел бы состроить бесконечно несчастное выражение лица, будто бы сошедший с одной из икон Архангела Рафаила, но ему незачем. Даже в храме ему всегда говорили улыбаться гостям тогда, когда руки трогают его в самых неприличных местах, а их обладатели даже не задумываются о том, чтобы перестать рыдать и обнимать его ноги. Это неприятно и страшно, а тем, кто выше людей и их пороков, уже давно плевать. Рафаилу однажды приглянулась песня группы Nine Inch Nails, потому что Трент Резнор, о котором Саша так воодушевленно рассказывал, пел о том, что Бог мёртв. И Рафаил чертовски с этим согласен, готов даже драться с людьми за свою правоту, потому что кому, как не ему, осознать смерть всего высшего? -На знал, что ты читать умеешь. -Саша выглядит очень хорошо в свитере, а не в рубашке. Он подчеркивает ключицы и белую кожу, а закатанные рукава оголяют руки. Рафаил надеется на то, что сам когда-нибудь сможет закатать рукава или надеть футболку, не страшась теней в углу комнаты и замогильного воя молитв. -Я и не умею. -Рафаил хмыкает, натягивая рукава кофты до пальцев и скрещивая руки на груди. Романов всегда был для него успокоительным, в первый день он, истощенный и сбежавший из храма, впервые уснул на мягком диване. Потому что Саша был рядом и тихо говорил что-то, что сейчас, оглядываясь на более, чем четыре года назад, вспомнить нельзя. И сейчас, стоя посреди парка с кричащими детьми, Рафаил был спокоен. Говорить было просто, намного проще, чем на допросе или суде, проще, чем попросить пакет на кассе или сказать, что забыл паспорт. Из-за долгого голода в прошлом Рафаил до сих пор выглядит на пятнадцать, отчего и не все могут понять, что ему уже как два года есть восемнадцать. Раскачиваясь на пятках в ожидании того, что Саша покажет, куда им надо идти, Рафаил подумывает о том, чтобы отрезать волосы и продать. Чистые волосы альбиноса, нетронутые краской, здоровые и густые, длинной доходящие до бедра, они будут пользоваться спросом на парики или нарощенные. Но Саша говорил, что ему нравится переливы оттенка волос Рафаила на свету. -Я рад, что ты догадался, что там написано. -Приходится закатить глаза настолько выразительно, чтобы Романов отпустил смешок, а после вновь уставиться в чужие глаза. Красивые, серые, как небо, но не как асфальт или стена. Природно-серые, такие непонятные, вроде и зелёные, вроде и голубые, но серые. Выразительные и родные Рафаилу, но те, в которые лучше не смотреть по-долгу, чтобы не показаться странным. -Веди уже. -Рафаил тихо выдыхает, а после кладет руки в карманы и следует за Романовым. Ему до сих пор непривычно находиться на улице. И нельзя сказать, что его туда тянет, совсем наоборот же! Рафаил выходит на дороги, гуляет по паркам и вздрагивает от резких звуков только из-за того, что Саша любит показывать ему этот, шумный, иногда маргинальный, но такой живой город, у набережной которого бьются о камень волны. Где люди до сих пор с недоверием косятся на белого, тощего и длинноволосого человека, где дети кричат, но не могут перекричать ругань взрослых, где лучше не ходить одному ночью. Где Рафаилу не хочется существовать, но он вынужден, потому что Саша любит гулять. -Помню, меня здесь машина чуть не сбила. Там, оказывается, сидел начальник матери... -И Саша любит не только гулять по просто ужасному своей жизнью городу, но ещё и рассказывать Рафаилу абсолютно все, что помнит и знает. Истории, ситуации из жизни... Все то не имеет значения. Верфскому просто нравится слушать его. -Как ощущения? -Они идеально подходят друг к другу. Рафаилу не нравится говорить, а Саше нравится рассказывать все, что только знает. -Как будто бы чуть машина не сбила. -Он не видит, но точно ощущает, как чужие глаза закатились под лоб. От этого Рафаил и хихикает, опуская голову вниз. Сегодня он распустил волосы, это очень непривычно, хоть и приятно иногда зарываться в них носом, поджимая шею и прячась за слоями ткани. Рафаил сдает ЕГЭ примерно в двадцать два года. И абсолютно не знает, что ему надо делать после. Потому что иногда хочется, чтобы кто-то просто написал руководство по взрослой жизни, чтобы знать, куда поступать. Чтобы не зацикливаться на холодных стенах храма и прогнивших досках, но чтобы Саша, его единственный друг за все время, был рядом. Потому что иногда хочется просто стать ребёнком, который ничего не знает, чтобы Саша вновь водил его по городу и радовался длинным фразам. Чтобы вновь уходить из Северного Морского Музея с комом в горле от слишком знакомого лица у одного из макетов корабля. Рецидивы, попытки ремиссии, ночные звонки в попытках успокоиться, страх перед неизвестным, да хоть что! Все будет спокойно и приятно, если Рафаил останется рядом с Сашей. Под ногами хрустит снег. Они бесконечно напоминают хруст костей, смех старушки, целовавшей фаланги пальцев Рафаила, и что-то еще, неуловимое и трупное. И вновь он в том вечере января, вновь бежит, а все тело в царапинах от ветвей и иголок деревьев. Где-то далеко, за всеми храмами, без привязки к государству, планете и галактике, смеется Бог. Заливисто, падая со смеху на колени, громко и точно с издёвкой. Бог создает детей, больных раком, он распространяет ВИЧ-инфекцию и сифилис, он создает ядерные бомбы и виноват в появлении нацизма. Рафаил абсолютно знает, что только эта высшая сила виновата во всем плохом в мире, что Бог мёртв, а никому нет дела. Тот, кто давал когда-то людям надежду, любил их и посылал только те испытания, с которыми могут справиться люди, уже давно умер от испорченности общества. А сейчас где-то далеко правит кто-то, только не тот Бог, на которого все надеялись. Этот Бог на всех забил большой и жирный, пустил на самотёк, при нём нет никакой кармы или справедливости, нет и грехов. Но Рафаил точно знает, что в своих бедах виноват только он сам. От этого и появляется тошнотворное чувство беспомощности перед судьбой, от этого он и хочет вновь полоснуть по предплечью ножницами. Впервые это случилось во время очередного рецидива. Тогда тряслись руки и взгляд был направлен точно в стену. До этого Рафаил резал яблоко и совсем случайно заметил, что бледно-бежевая мякоть похожа на спину, а порезы ножа - на следы от розг. И нож случайно прошёлся по пальцам. Ему понравилось. Боль отрезвила, а потом опьянила. Стало до того хорошо и спокойно, что и скамья в подвале, и ощущение растения на своей коже позабылись. В тот день Рафаил очнулся только тогда, когда располосована была вся область от запястья до локтя левой руки. И ему стало по-настоящему страшно. Весь пол на кухне был заляпан в крови, яблоки, нож и доска - тоже. Тошнило от запаха железа в квартире боли, с которой бинты обматывают расстояние от ладони до локтя. Но это правда его успокоило! Настолько, что весь следующий день хотелось улыбаться просто так и кричать под музыку, а не глядеть в потолок, как всегда после рецидива. Только на замену одной проблеме пришла другая, но по сути своей такая же. Теперь хотелось полосовать руки и бедра даже от сущих пустяков, по типу разбитой кружки или недопонятой фразы Романова. И Рафаил правда держался первое время, ножницы в ванной и нож приходили на помощь только при крайнем случае, когда мысли становились невыносимы и сложны, когда отвлекаться не получалось и заносило в неизведанные коридоры памяти и рассуждений. Но не всегда получалось держать себя в руках, потому что такой способ "успокоения" становился привычкой и стабильным, неизменным ритуалом после какого-либо события, еле задевающего прошлое. В комнате и ванной перманентно пахло несчастливым детством, мыслями и желанием вырасти хорошим. -Чьи трупы ты расчленял? -Саша хмыкает, держа в руке нож, вымазанный кровью. А Рафаил лишь махает рукой, всем видом показывая, насколько ему плевать и ничего его не волнует. -Да бомжа какого-то в подъезде нашел, думаю, все-таки сифозник. -Саша откладывает нож, а Рафаил пытается не думать о том, что вчера не мог уснуть от боли в бедрах, боках и руках. -Пойдем уже, эфир не бесконечный. Ради правды, Рафаил поправлять своё пищевое поведение и тревожность, как только начал причинять себе боль. У него, впервые за шесть лет работы с психиатром и с клиническим психологом во время стационара, наблюдался аппетит и более легкое отношение к жизни. Он начал постепенно набирать массу и правда следовать диете, и недовес теперь не был настолько большим, насколько был в его шестнадцать. Теперь не было страха перед чем-нибудь из прошлого, но резать себя хотелось всегда. Но он же сможет остановиться, если захочет, правда? Правда ведь? Рафаил остановиться не мог. Успокоение перерастало в зависимость, а сущие пустяки - в причину располосовать все тело и отключиться в ванной на полу. Когда в фазе психоза рука настолько изрезана, что не ощущается вовсе, последнее, что ты вспомнишь - клятва, данная самому себе месяцы назад, что ты остановишься, когда зависимость перейдет все границы. И она перешла. -Что там такого интересного было? -Санитар легко бьет его по щеке, чтоб не засыпал, а Рафаил хочет смахнуть чужую руку. Но та будто прикована к кушетке, отчего приходится просто повести лицом от руки. Его абсолютно невозможно плавит с лекарств, вколотых капельницей, конечности тяжелеют, но мироощущение не уходит. Кажется, обостряется ещё сильней, потому что Рафаил ощущает на себе как никогда тяжёлый взгляд Саши. -Мне показалось, у меня нет вены... -Тихо выдыхая, Верфской приоткрывает глаза и смотрит теми ни на санитара, сидящего над ним, ни на другого, суетящегося у капельницы, ни на отсветы красно-синей мигалки в окне. Он смотрит на Сашу, хмурого и задумчивого, которого можно было видеть только в момент притворства ради шутки или задушевных разговоров. Он сидел в отдалении, а Рафаила казалось, что он ещё дальше, чем в отдалении. Как в тот вечер января, когда Саша не поехал с ним на скорой. Все звуки пропадают, кроме голоса фельдшера. "Как же ты тогда истёк кровью, если у тебя не было вены?" - слышится в голове, когда Рафаил отключает сознание. Тяжесть существования рушится на него с такой силой, что создаётся ощущение, что небеса его мира рухнули под напором реальности. Кажется, он может подремать ещё несколько минуток, обнять подушку, представить запах духов Романова и кофе, который он покупает на постоянной основе себе домой.... Но в нос ударяет запах спирта и больницы, отчего глаза распахиваются. И, на самом деле, очень удачно, потому что вскоре и запах Саши представлять не придется, потому что тот аккуратно прикрыл дверь за собой и присел на стул напротив кушетки. -Как дела? -Рафаил приоткрывает один глаз и улыбается краешками губ, когда Романов вздрагивает от неожиданности пробуждения. Даже подмечать малые изменения во внешности не хочется, голова не грузит никакую тяжёлую информацию. Поэтому приходится только порадоваться существованию Саши и его озабоченности. -Как будто мой лучший друг вскрыл вены, совсем потеряв берега самоповреждения. -Только сейчас Рафаил замечает отчётливую злобу в чужом взгляде. Да такую, что, кажется, если сам он не убьет себя, то это определенно сделает Романов. И становится правда стыдно. Даже не страшно за себя и свое состояние, не больно от осознания того, что он сам с собой такое сделал, а именно стыдно перед Сашей. За то, что Рафаил полностью потерял чувствительность руки, что надо было спросить совета у друга, у врача, потому что было странно не ощущать совершенно никакой боли всем расстоянием от запястья до локтя. Не надо было пытаться найти вену и разворотить её, чтобы попытаться почувствовать хоть что-то, надо было пойти к Саше, лучше - к доктору, а ещё лучше - прекратить всё это. Не ради себя, так ради Романова, который когда-нибудь, да узнаёт. -Не ты же вены вскрыл. -Привстав на локтях, Рафаил, наконец, оглядывает помещение. Без окон в коридор, с множеством систем и разных приборов, о существовании которых он никогда не догадывался... Обычная больница, почти такая же, в какой Рафаил лежал в первый раз, почти как дурка, в которой он лежит каждый год по месяцу. Обычная больница. Саша сжимает губы и глядит исподлобья. Он не сосредоточен, будто бы играет в любимую игру, в которой надо пытаться найти выход из города, чтобы потом выяснить, что главный герой обречён на вечный мрак и страдания из-за сломанных в следствии аварии ног. Он в ярости, будто бы Рафаил... Вновь сказал, что он не должен беспокоиться по пустякам. -Не говори так. -Рафаил читает в его словах что-то вроде "выйдем из больницы - хуёв за шиворот напихаю". -Извини. -Да перед кем ты извиняешься?! -Неожиданно Саша вскакивает во стула, глядя на Рафаила сверху вниз. Глаза, красивые и серые, сейчас переполнены эмоциями и брызжут иглами. -Перед тобой. -Теперь уже Рафаил испытывает кучу негатива. С одной стороны - гнев за то что на него кричат, будто бы он - маленький мальчик-Архангел, с другой - стыд и горесть перед Романовым за то, что он сам вообще существует. -И за что? -За то, что заставил волноваться. -Сжимая губы, Верфской уже точно ощущает перевес весов его эмоций в сторону стыда и горести. Непривычно короткие рукава больничной робы заставляют чувствовать ещё более неуютно, чем было бы если бы на него просто кричал Саша. -Ты не понял меня. -Романов трет переносицу Рафаил слышит отчётливый и громкий вздох. Он присаживается вновь на стул, поправляет ткань классических штанов и закидывает ногу на ногу. - Ладно, вопрос изначально был неправильно поставлен, начнем сначала? Рафаил лишь кивает, вновь глядя куда угодно, лишь бы не на Романова и не вниз. Потому что, если смотреть вверх, то слезы будут удерживаться в глазах и не будут вытекать, а утереть их вообще не вариант, из-за раздирающей боли в венах. -Почему ты это сделал? -Я не чувствовал свою вену. Саша целует его щеки, горящие от тепла воды в душе, гладит бинт на руке совершенно невинно. "Почему ты это сделал?" - вновь крутится в воздухе вопрос, пока Рафаил прикрывает глаза и прислоняется спиной к плитки в ванной комнате Саши. У него, оказывается, большой дом. Просторные комнаты и высокие потолки, а сам дом будто бы нарисованный. Светло-жёлтый и с ухоженным подъездом, с немного облезлой штукатуркой, с облупленной краской на перилах, но тёплый по своей атмосфере. Кашпо с цветами у потолка и наклейки с котами на стенах, а на окнах - стеклянные узоры, неровностью своей отсвечивающие на стены солнечными зайчиками и отблесками. А квартира у Саши, оказывается, подаренная родителями, скромно обжита предметами быта, но так же уютна, как подъезд. На балконе и в зале у него цветы в горшках, в комнате - целая пальма, а на кухне - кустик кошачьей мяты для его жирного котяры британской породы. Рафаилу эта квартира нравится. Хотя, любой угол, обжитый Сашей, будет ему нравиться. "Я хотел почувствовать боль" На фоне играет какой-то детский мультик, Саша лежит настолько близко, чтобы чувствовать его тепло, но не настолько, чтобы Рафаилу было плохо от тесноты. Когда все всё смотрят в интернете и пользуются им на постоянной основе, заменяя телевизор, то особую атмосферу приносит этот плоский ящик, висящий на стене. И никогда просто очень интересно мигрировать от вечных мнений и рекламы на детские каналы, на которых надоедливых ярлыков намного меньше. Интересно просто пускать эфир на самотёк, не ставить на паузу, смотреть на большом экране и сидеть на полу. Саша говорит, что ощущение кинотеатра, Рафаил ни разу не был в кинотеатре. Опираясь спиной на чужую грудь, но не позволяя обнять, Верфской довольствуется лишь ощущением тепла сзади. До того момента, пока его запястье не оказывается в руках Александра, совершенно уязвимое и без бинтов со швами. Романов гладит аккуратно, только большим пальцем, сильно отвлекая от эфира какого-то мультсериала. Не больно, но ощущения выразительные, хоть и приятные. "Почему ты это сделал?" - вновь падает комком снега в лицо Рафаила вопрос. "Я не знаю" Он слишком устал врать и оправдываться, проще сказать, что забыл, что не помнит.. И не пытать грудную клетку очередными "крыльями" рёбрами наружу. Тяжёлые тени падают на скулы Романова, он играет на фортепиано с закрытыми глазами, а Рафаил сидит по-турецки на кресле в кабинете. Он не может так сидеть у себя в ВУЗе из-за узости скамеек, поэтому пользуется моментом здесь. Саша резко поворачивается к нему, только завершает симфонию решающим аккордом. Смотрит на бинты, выглядывающие из-под рукавов свитера, а после и в глаза Рафаила. Недавно случился рецидив, но ножа или ножниц под руками не оказалось. Пришлось лечить душевные раны ногтями и булавками. -Почему ты это сделал? -Взгляд пронзителен, но все такой же завораживающий Со временем становится намного проще говорить о личном. -Мне надо было почувствовать что-то, кроме чувств к тебе. -Рафаил пожимает плечами. Он не может выдумывать новую ложь, когда за стенкой располагается место, в котором он впервые ощутил на себе ласковый взгляд Саши и тепло постели. Оглядываясь назад, Рафаил понимает, что диван тот был фанерный и жесткий, а настоящая мягкость познается в ортопедическом матрасе, мягкой подушке, тяжёлом одеяле и Саше рядом. В его прикосновениях, от которых не хочется шарахаться, в пальцах на спине, очерчивающих шрамы, в отсутствии страха перед оголением своим бедер и запястей, в красоте выразительных глаз и вечерней игре на музыкальных инструментах. Мягкость познается в Саше, в котором однотипные будни - не Босховый Ад, а стабильность и нежность.