Мучачо

Он рождается, когда всё уже спокойно — настолько, насколько это может быть в семье мигрантов. Всё худшее позади. Становясь старше, он, конечно же, начинает задавать вопросы, и тогда мать роняет невзначай:  — Мы хорошенько повременили —  на всякий случай, чтобы убедиться, что всё... мм, устаканилось, — она подбирает слова аккуратно и говорит мягко, обходя острые углы, чтобы ненароком не напугать его. Конечно, в детстве Марко не замечает, а когда вырастает и нос к носу, бесцеремонно сталкивается с правдой, становится уже слишком поздно. Время, чтобы начать задавать вопросы и уличать во лжи с детской непосредственностью, не думая, как больно это может ранить, безнадёжно упущено. Его язык сложен, как толстовка, аккуратно на изгибах, на дне ротовой полости. Всё, что он может, —  посмотреть на мать с укоризной, уже зная: она снова притворится, что не заметила. Родители хотели бы ещё детей, какую-нибудь там малышку Инес или кроху Родриго — это становится ясно по тому, как они разговаривают с ребятнёй на улице, а отец продолжает устраивать Дом Страха для всех желающих, даже когда Марко раз и навсегда, в одночасье и почти безболезненно перестаёт бояться надувного Франкенштейна. Его начинает пугать нищета — нет, не она, конечно, но её подобие, вечное приграничное положение (надо же, как иронично — пересечь одну границу и тут же оказаться у другой), то, что у него никогда не будет братика или сестрёнки, то, что ему нужно быть одному за всех, лучше, чем он когда-либо был готов. Но больше всего — копы. Марко видит их в кошмарах лет, может быть, с пяти-шести — с того дня, как он пошёл в магазин и стал невольным свидетелем того, как скручивают человека, воровавшего еду. Он жалобно вскрикнул, когда его вжали лицом в стекло, будто был не человек, а осенняя дикая птица, а из-под куртки у него выпало несколько пакетов — ничего такого, даже ничего дорогого: макароны, крупа. Кожа у человека была такого же медного цвета, как у самого Марко, а когда он снова поднял взгляд от своих рук, крепко вцепившихся в пакет сока, то увидел, как латинос попытался бежать — не то чтобы даже по-настоящему, просто дёрнулся в сторону, словно крыльями хлопнул, и неловко плюхнулся на плиточный пол, забыв, что руки у него скованы за спиной. Копы всё равно пару раз наддали ему по рёбрам для профилактики тяжёлыми носками форменных ботинок. Чтобы точно не взлетел. Марко пришёл домой и сам не заметил; пальцы его сжимались и сжимались на пакете сока так крепко, пока их не разбило судорогой. Тогда он ещё рассказывал матери всё — но в тот раз это не принесло настоящего облегчения, как обычно бывало: в её глазах распушил пёрышки и пронёсся мимо быстрее сокола точно такой же животный страх, какой он сам чувствовал, и хоть она, конечно, попыталась его утешить, слова были как картонные животные, которых ему вырезал отец из коробок от бытовой техники — как раз такую он таскал на складе целыми днями (и такую, конечно, они не могли себе позволить — только коробки). Целый зоопарк, и, видит бог, он старался, но выходило неаккуратно, краска не держалась — сквозь неё проступал коричнево-картонный цвет, а у крокодила вообще было пять ног, и если сначала Марко пытался спорить со всем этим и с целым миром, то потом перестал. Отец и без того корпел над фигурками в гараже лишь поздними вечерами, зевая так, что челюсть можно вывихнуть, и то и дело задрёмывая прямо за столом. Однажды Марко взглянул на это ещё разок — и вдруг понял. Можно сказать, что повзрослел, но точно одно: в животе у него поселилось чувство вины, шершавым заразным языком облизало стенки желудка, оставив в них дымящиеся дыры с обугленными краями. С этого момента с ним было покончено. Он был виноват. Он был виновен. И копы пришли за ним, в каждый из его снов. Они скручивали ему руки за спиной, плевали в лицо, били по рёбрам. Тыкали в него пластмассовыми пистолетами, на вид будто бы игрушечными, как у детей в его классе, однако Марко откуда-то знал: на этот раз — настоящие. Он плакал и скорчивался у обутых в тяжёлые ботинки (чтобы бить под рёбра удобнее было) ног в ожидании выстрела, а потом просыпался — в мокрой кровати. И, конечно, поначалу звал мамочку, но от этого быстро перестало становиться лучше — глаза у неё вовсе не разлипались, а на лбу вдруг проступали все морщинки, которые могли ещё скрыться от его не слишком пытливого взгляда днём, но ночью, именно в этот промежуток между тремя и четырьмя часами утра... Марко научился прятать грязные простыни под кроватью и застилать новые — неуклюже лишь поначалу, потом всё лучше и лучше. Когда накапливалось достаточно (чтобы попусту не тратить воду), он включал стиральную машину — и тоже ночью, так ведь дешевле. Он сидел на бортике ванны и болтал ногами, задрёмывая под её ободряющее урчание, и порой не просыпался, пока не падал. Так кошмары ему не снились. Он был занят общественно-полезным делом. Со временем появились и другие способы борьбы. Марко пошёл на каратэ. Стал учиться лучше всех и стараться голову держать пониже. И попытался избавиться от акцента. Родители говорили дома между собой — и с ним — на ломаном английском, они очень пытались, но то и дело забывали и путали слова. Испанизмы цвели пышным цветом, а до определённого возраста ругаться Марко умел только на языке предков — он и не знал, что в английском тоже существуют такие слова. Грязные и постыдные, как его горячая южная кровь, тёмные и привлекающие взгляд, как его мексиканская кожа, многовековой загар с которой было не смыть никакими средствами, сколько ни трись мочалкой, всё без толку. Волей-неволей он взял от родителей все худшие, прилипчивые ошибки, особенно в произношении, а избавлялся от них долго и мучительно, простаивая перед зеркалом часами, пытаясь складывать губы правильно и безразлично, без усилий. И как, выходило? Школьные задиры так не думали. Но хуже того — так не думали копы. Когда он стал старше, Марко начал бояться меньше хотя бы потому, что виделся с ними чаще. Когда его остановили на улице в первый раз, он по привычке чуть не обмочился от страха. Они решили, что он старше, чем было на самом деле, но быстро поняли свою ошибку по тому, как тонко звенел его голос и как наполнились слезами глаза. В горле всё нарастал комок, но они отпустили его. Не наддали по рёбрам. Не приставили к виску пистолет. Только на первый раз.  Чем старше он становился, тем больше было подобных случаев. Однажды его даже перепутали с каким-то известным карманником и увезли в отделение. Марко не сопротивлялся. Он не пытался бежать. Сжимал в потной ладони крестик и искренне собирался помолиться (или, может, побогохульствовать, если хватит храбрости — в такой-то час), но не мог думать ни о чём, кроме копов в передней части машины, и отчаянно вслушивался в их тихий разговор. Марко чувствовал себя загнанным зверьком, которому помочь выжить могут только инстинкты, а полицейские, они... Они шутили. Смеялись. В другой раз он по глупости ввязался в драку. Драку с белыми, толстыми, довольными детьми в брендовых шмотках. Для Марко у них не было пола и не было имени — была только удивившая его самого ненависть, с которой он бросился прямо в толпу, бешено молотя кулаками, смешной и пугающий, оставляющий у всех, кто его в тот момент видел, какой-то неприятный осадок на стенках души. Потом случилась беседа в кабинете у директора. И — снова копы. Они расспросили его обо всём, покачали головами, поцокали языками, они пытались хоть как-то заполнить тишину, потому что Марко молчал. От страха и от отчаяния. Он не знал, что ему делать с собой. Это был последний раз, когда он попытался ранить в ответ. Может быть, даже последняя драка — до встречи со Стар. Марко хочет предупредить её, но она не слушает, никогда не слушает. Ничего не боится, кроме моментов, когда внезапно боится. А потом, когда она уже убегает, когда она собирается залечь на дно, он смотрит ей вслед и думает: всё-таки, наверное, не слушает. Но — Хесус, Мария и Хосе — всегда каким-то непостижимым образом слышит. Даже когда не стоило бы. Родители в жизни не обращались в полицию, даже когда у них что-то крали, даже когда отец однажды пришёл домой со сломанной рукой и фингалом под глазом. Примерно после того раза, когда мама вернулась с работы с потёкшим макияжем и закрылась в ванной. Марко им и не говорит ничего — теперь-то он, кажется, понимает, хотя почему только теперь, он давно уже понимает, с того самого момента, когда ему было пять или шесть и он увидел... И потом уже никогда не переставал замечать. Но если Стар не боится, то как он может? Как он может рассказывать ей, что Америка — это рай на земле, когда он сам повторяет это лишь по привычке, потому что его так учили в школе? Благословенный край, о... Это похоже на строчку из молитвы, из такой, которой родители никогда его не учили, хоть отец и ходит исправно на проповедь каждое воскресенье, не учили — потому что верят, что он свободный гражданин страны возможностей. Марко должен был сделать свой выбор сам. И он чувствует себя виноватым в том, что так долго стоял и смотрел, не решаясь. Его радует, что в полицейском участке его встречает темнокожая девушка с мелкими кудряшками под форменной фуражкой. Она ведь кажется здесь такой же чужой, как он, и хоть давно не задерживает взгляд на решётках (привыкла, наверное, за столько лет тренировок), она — самый дружелюбный полицейский, которого Марко встречал в своей жизни. Не скручивает ему руки за спиной, не читает нотаций. И пусть ботинки у неё такие же, как у всех, она использует их только для перемещения по комнате. Она подмигивает ему и позволяет напечатать объявления о пропаже на офисном принтере за просто так. Расклеив добрую сотню на всех столбах, стенах и мусорных баках, Марко решает вернуться в участок (на сердце у него ох как неспокойно), надеясь снова найти там офицера Грейс. И застывает на пороге, потому что на диване сидит грузный мужчина средних лет с коробкой пончиков, воплощение стереотипного американского полицейского. Плюс драчливая рыжая бородка — ирландец, не иначе. Городок у них маленький, так что Марко ещё помнит его вонявшее чесноком дыхание и сильную хватку на запястьях. Эти пальцы только кажутся мягкими и неповоротливыми, как сосиски. Коп оборачивается на звук, и с минуту они оценивают друг друга. После чего толстяк берёт со стола забытый в спешке плакат и спрашивает: — Твоя подружка? Марко садится на диван, как на электрический стул, но в остальном они премило беседуют, пока у полицейского не звонит телефон. Конечно, он берёт трубку, а "мистер Диаз" (ну и что, что с едва уловимой издёвкой, не сеньор — и на том спасибо) в это время пытается вспомнить, где там под журнальным столиком его ноги (мало ли, вдруг ещё понадобятся... уж удирать он умеет), и забыть всё потенциально провокационное, что внезапно начало лезть в голову. Ох, будь она прозрачной... и всё равно полицейский бы там ничего не увидел. Потому что Марко готовился к этому дню всю свою жизнь, он был таким хорошим мальчиком. И, честное слово, он знает, что с хорошими людьми тоже происходят плохие вещи, но ещё он уверен, что так не должно быть. И так не бывает. В большинстве случаев. Врать может кто угодно, но не статистика, надо просто мыслить логически. Коп говорит, что ему домой пора, "а не то жена пристукнет, моя жёнушка Исабель" — тут он, конечно, широко улыбается Марко, треплет его по макушке своей добротно американской рукой и оставляет ему недоеденные пончики, а ещё показывает, где можно сбацать растворимый кофе, чтобы не уснуть. И вправду, за окном уже темнеет. Заступивший на ночное дежурство полицейский куда более понимающий — он невзначай подкидывает скрючившемуся в уголке в три погибели парнишке плед, разрешает разуться и напоминает позвонить родителям: — У меня у самого таких трое, — заявляет категорически. Марко слушается — обещает, что всё будет хорошо, уверяет, что приехать не надо. Он никогда бы не подумал, что сможет сказать им такое, что когда-нибудь придётся, но говорит: — Если что, я просто переночую в участке, — и в этом нет ничего страшного. Не для него, не сейчас. Другие вещи пугают его куда больше: бедность (но уже не как часть ежедневной жизни, а как возможная проблема его личного будущего), девчонки (особенно Джеки Линн Томас), то, что мама вдруг начала вязать чепцы и пинетки (а он уже слишком взрослый для старшего брата). То, что он потерял Стар навечно.  Но когда она переступает порог, эти страхи отступают тоже. И пусть, что потом вернутся. Наверное, есть ещё много вещей, которых она сможет научить его не бояться.