Влюблённый ребёнок

Микаса       Стоило дяде подняться к ней, она тут же вскочила с кровати и торопливо начала:       — Дядя, пожалуйста! Только не запрещайте нам видеться!       — Ни о чем другом подумать не хочешь? — угрожающе переспросил мужчина, скрещивая руки на груди. — Тебя не было три часа, Микаса, три грёбаных часа. Ты знаешь, что я успел сделать за эти три часа? Маленькая бестолковая девчонка, я не твой отец, и мне, в отличие от него, на тебя не плевать! Где вы шлялись, что никто в городе не видел вас?       Микаса присела обратно, сжав в пальцах покрывало. Дядя стоял напротив неё, и их разделяла только полоска ковра.       — Мы были в парке…       — Отлично, мало того, что ночью, так еще и в лесу, — на скулах у дяди проступили желваки. — Браво, девочка!       — Это не лес, это парк, — попыталась было Микаса, но её прервали резким взмахом руки.       — Мы оба прекрасно знаем, что это лес, и три тропинке с двумя фонарями не делают его «парком»!       Микаса сидела, опустив подбородок и отведя взгляд, но всё равно знала, что дядя неотрывно смотрит на неё.       В прошлый раз, когда она умудрилась разозлить его до такой степени, было стыдно и обидно. И ещё больно. Это произошло почти полгода назад, и воспоминания уже стёрлись до той степени, когда детали воспроизвести в памяти просто невозможно, и помнится всё блёкло, лишь в общих чертах.       — Одно правило, Микаса, — продолжал дядя. — Одно, не десять, только одно! Всего лишь приходить вовремя. Это сложно? Я прошу невозможного? Ты можешь наизусть повторить весь устав, но умудрилась облажаться там, где облажаться невозможно! — плечи Микасы поникли. — Я ни в чём тебя не ограничиваю, кроме одного. Я не спрашиваю, где ты и с кем, если ты не хочешь рассказывать. Я прошу только появляться дома к восьми, чтобы я видел, что ты в порядке, и сразу звонить мне, если что-то случается. Ты это понимаешь?       — Да, дядя, — ответила она тихо. Мужчина свёл брови, и тон его стал совсем уж натянутым.       — Какого чёрта ты не отвечала на мои звонки? И какого чёрта ты не позвонила, когда поняла, что опаздываешь?       Микаса вдохнула поглубже, чтобы голос звучал ровно.       — Я уронила телефон в воду. Он не успел высохнуть, не включался. И вряд ли включится. Простите.       — Ты извиняешься за телефон? — переспросил Леви, и сначала ей даже показалось, он успокоился. Но когда она подняла взгляд, в серых глазах застыло такое выражение, что ей стало дурно. — Шорты снимай, — сказал он всё с тем же напускным спокойствием. Микаса недрогнувшей рукой подцепила лямку комбинезона и потянула с плеча. В повисшем молчании было слышно, как клацали друг о друга застёжки. — Живее.       — Дядя, я…       — Живее.       Под джинсой была только короткая футболка, которую обычно Микаса носила под формой. Она едва прикрывала пупок, и в первую секунду показалось, что сквозняк из приоткрытого окна забирается прямо под обнажившуюся кожу.       Она только и успела что отложить пропахшую солнцем одежду на подушку, когда дядя в два шага пересёк комнату и, опустившись на постель рядом с ней, потянул за руку.       Микаса, запутавшись в покрывале, неловко растянулась на его коленях. Запястья тут же прижали к пояснице широкой холодной ладонью. Она определённо ненавидела выводить дядю из себя.       Мама не шлёпала её, когда она была совсем маленькой, смутно, но Микаса это помнила. Кажется, она ставила её в угол. Дядя был вторым человеком, кто как-либо наказывал её. Всем остальным взрослым либо было всё равно, как отцу, либо же они считали Микасу идеальным пособием для примера собственным детям, как господин Йегер. Ведь Микаса большую часть жизни действительно была примерной девочкой.       Были ещё уставные наказания в Корпусе… Кажется, несколько ударов тростью. Они, правда, применялись только к злостным нарушителям. Из всего отряда нарваться на подобное «счастье» выпало только Эрену и Жану, которые не переставали бы цапаться и под угрозой смертной казни.       Микаса нарывалась на гнев дяди слишком редко, чтобы привыкнуть к такой боли. Эта боль была особенной, не похожей ни на что. И обидной, даже если Микаса понимала, что она последний человек, кому есть за что обижаться. Сама виновата…       — Знаешь, уже была одна девочка, которую я тоже отпускал гулять поздно вечером, — дядя, бесцеремонно стянув до колен её трусики, сильно шлёпнул раскрытой ладонью по левой ягодице. — У неё из-за этого появилась дурная привычка шататься по темноте, а потом она попала под машину, и я узнал об этом в день грёбаных похорон! — Микаса сжалась. На несколько секунд ей очень захотелось закрыть уши руками, но желание ушло даже не из-за того, что запястья сжимали чужие пальцы.       — Простите, — повторила она, неловко утыкаясь лбом в край матраса. Вздрогнула от нового шлепка.       — Если ты не забыла, у меня не осталось никого дороже тебя, — дядя почти шипел. — И последнее, чего мне хочется вечером, — это обзванивать соседей и спрашивать, не видели они тебя в последний час где-то поблизости!       Пониже спины уже горело, когда дядя грубовато спихнул её с себя и вышел так же стремительно, как до этого вошёл.       Микаса сухо всхлипнула, скатившись на мягкий ковёр. Прикусила губу, машинально притянула к себе колени и осторожной рукой ощупала горячую кожу. В зеркале на дверце шкафа отражалось её худое тело, клубочком свернувшееся у кровати, голые коленки, след от простыни на щеке и равномерная нежная краснота от середины ягодиц до бёдер.       Шмыгнув носом, девушка подцепила пальцами резинку трусиков и натянула их на тронутую лёгкой саднящей болью кожу. Бдительно расправила покрывало, смявшееся в тех местах, где сидел дядя и куда она упиралась головой, натянула пижаму.       Тонкие короткие шорты не прикрывали настолько, чтобы, глядя в зеркало, можно было забыть о недавнем наказании. Красные пятна выглядывали из-под мягкой ткани почти на целую ладонь. И, хотя в этот раз ей досталось значительно меньше, чем весной, стыд никуда не делся. Конечно, можно было надеть и какие-нибудь штаны, но влезать во что-то тесное и жёсткое категорически не хотелось. Поэтому пришлось мириться с имеющимся положением вещей. По возможности здраво рассудив, что дядя всё уже видел, Микаса подобрала отросшие волосы в грустный хвостик на затылке и спустилась вниз.       Дядя пил чай, стоя у окна на кухне, и цветок, щедро политый утром на улице и по-цветочному счастливый, смотрелся рядом с ним даже почти естественно.       — Вы прогнали Жана?       Мужчина, будто не слышавший, что племянница подошла, перевёл на неё тяжёлый взгляд, но почти сразу снова отвернулся.       — А ты думала, он ночевать здесь останется?       — Простите, — снова попросила девушка. — Это вышло случайно. Я совсем забыла о времени.       — Счастливые часов не наблюдают, — хмыкнул дядя.       — Вы запретите нам общаться? — осторожно уточнила Микаса, подбираясь поближе и вглядываясь в спокойное лицо в отражении. Лицо устало прикрыло глаза.       — Нет, если не будешь опаздывать. Общайся.       — И вы даже ничего не скажете? — вопросительный взгляд. — Ну, что «парень и девушка нашего возраста должны…»       — Скорее «не должны», — дядя пожал плечом. Проследил краем глаза, как Микаса наливает себе заварки. — Ты и сама всё уже знаешь. Спрашивать, нравится он тебе или нет, глупо, потому что если бы не нравился, ты бы в жизни с ним не заговорила. А если он тебя обидит, я ему просто все кости переломаю, и дело с концом.       Микаса встала к мужчине вплотную и осторожно прислонилась лбом к его плечу. В прошлый раз ему пришлось успокаивать её, потому что с ней случилась истерика, и она проревела почти полчаса, прячась в его объятиях, но сейчас все чувства как будто схлынули. Она очень нервничала, пока возвращалась домой и пока дядя разговаривал с Жаном, но, кажется, больше её ругать в этот вечер не собирались.       — Дядя, — щёки предательски покраснели, но она всё-таки призналась, касаясь носом чужой шеи: — Я очень боюсь, что надоем вам, и вы отправите меня к отцу.       Ответ последовал почти сразу, стоило дяде сделать глоток чая.       — Не надоешь.       — Даже если буду опаздывать каждый день? — Микаса прикрыла было глаза, но пришлось отстраниться, когда мужчина развернулся к ней.       — Если ты будешь опаздывать каждый день, я посажу тебя под замок до конца каникул, — сообщил он, и Микаса могла поклясться, что это даже не было преувеличением. Прохладные пальцы поправили растрепавшуюся чёлку. — Здесь твой дом, ребёнок. Я тебя не прогоню и не отдам. Матери бы ещё может и отдал, но точно не отцу.       — Обещаете? — Микаса смотрела тёмными глазами. В лице дяди проступило раздражение.       — Да обещаю я, обещаю, ещё раз переспроси! — огрызнулся было он, но Микаса, поднырнув под руку мужчины, крепко обхватила его торс и зарылась лицом в чужое плечо.       — Я правда не хотела заставлять вас нервничать, — пробормотала тихо. — Я люблю вас.       — Я знаю, ребёнок, — тяжёлая ладонь опустилась на макушку, слегка погладила. Микаса прижалась крепче. — Я тоже тебя люблю. А теперь пей свой чай. Жан       Прежде чем постучать, какое-то время Жан мялся на пороге.       Он не мог сказать, что их отношения с капитаном Аккерманом были натянутыми. «Натянутый» было слишком плоским словом для той смеси страха и уважения, которые мужчина вызывал у всего отряда. В более откровенных рассказах Микасы, которые она иногда себе позволяла, мужчина тоже не рисовался мягким человеком. Даже наоборот, по словам девушки выходило, что с племянницей капитан обращается едва ли не строже, чем с кадетами.       Жан видел мужчину с детства — в их городке было сложно не знать хоть кого-то, кто выходит из дома чаще раза в неделю. Военные Кóрпуса пользовались среди местных особым уважением, и их знали на пересчет. Изредка тыкали пальцем на улице и шептали детям торопливые нотации, глядя на спокойных мужчин и женщин с выправкой.       Госпожа Кирштейн, жена моряка, которого Жан видел от силы раз в год, таким не страдала, но охотно разъясняла всё на вопросы сына об отце и других людях в форме, в частности, хмуром мужчине, живущем через улицу. Конечно, госпожа Кирштейн так же не могла не заметить, что её сын стал подозрительно часто наведываться к дому этого мужчины в последнее время, но ничего не говорила, только загадочно щурила глаза, когда замечала его гуляющим с миловидной девочкой-ровесницей.       Дверь открылась.       — Явился? — капитан с недовольным видом осмотрел его с ног до головы. Впрочем, вид у него недовольный был большую часть времени.       Вчера, стоило Микасе скрыться в доме, Жан заговорил так торопливо, что периодически путал слова. Остановив его коротким взмахом руки, Аккерман сухо велел:       — Иди домой.       — Сэр, это я виноват, я её отвлёк, поэтому мы задержались, — честно соврал Жан. Конечно, отвлеклись они оба, и виноваты косвенно тоже были оба, вот только лично перед Леви ответственность несла именно Микаса, и Жану не слишком хотелось, чтобы ей влетело из-за того, что она согласилась погулять с ним. Им просто было хорошо вместе…       Жан пропадал в тихом голосе девушки полностью, и ни время, ни темнота для него уже совершенно не имели значения. Она была прекрасна, особенно в сумерках, когда закат уже сходил на нет. Даже если волновалась и бледнела.       — «Задержались» — это не про три часа, Кирштейн, — одёрнул Аккерман. — Тебя самого мать не хватится? Что-то я не наблюдаю, как ты торопишься домой.       — Она ночует у подруги, сэр, — быстро признался Жан. — Простите нас, я клянусь, этого больше не повторится. Микаса сказала мне, что должна быть дома к ужину, но я не придал этому значения и не стал следить за временем.       — Тебе хватает наглости оправдываться? — мужчина только нахмурился. — В любом случае, проваливай. Я не собираюсь разбираться с тобой ночью, даже если ты сейчас скажешь, что держал её всё это время насильно.       — Сэр…       — Иди отсюда, Жан, — потерев пальцами глаза, повторил Аккерман. Жан опять открыл рот, но его прервали одним взглядом. — Завтра утром приходи, если так неймётся, а сейчас не беси меня.       И Жан, попрощавшись, ушёл. А утром действительно появился на пороге чужого дома снова. Аккерман, как и вчера вечером, совершенно не выглядел и не звучал дружелюбным.       — Доброе утро, сэр, — кивнул юноша, удивлённый тому, что его вообще пустили в дом. — Микаса?..       — А вы только друг о друге и думаете. Она только что ушла бегать, — закрыв за его спиной дверь, ответил капитан. — Ближайшие полтора часа её точно не будет. Говори, что хотел, у меня без возни с тобой дел полно.       Жан замялся было, но молчать под пристальным взглядом было ещё хуже, чем говорить что-то из того, что он собирался сказать, поэтому парень осторожно начал:       — Сэр, я знаю, вы наверняка после вчерашнего не разрешите нам гулять, но, пожалуйста, не наказывайте Микасу. Она не могла посмотреть время из-за того, что утопила телефон, и я должен был ей напомнить, но я не подумал. Это я виноват, что мы опоздали.       Тонкая тёмная бровь незаметно сдвинулась вверх. Жан нервно сглотнул, не зная, куда деть руки. Сцепил влажные ладони за спиной.       — Меня удивляет твоё желание её выгораживать. То есть, ты знал, что ей нужно быть дома к определённому времени, но решил, что можно просто забить на это. Я отпускаю её с тобой под твою ответственность, а на ответственность это мало похоже, — от чужого прямого взгляда по спине пошли мурашки. — Это всё, герой? Тогда свободен, чтобы я не видел тебя больше. Я уже вчера всё сказал Микасе.       — Сэр, — Жан и сам не понял, откуда в нём нашлось столько настойчивой, почти абсурдной смелости, — пожалуйста, не запрещайте нам встречаться. Мне правда очень нравится ваша племянница. Придумайте любое наказание, какое хотите, я всё сделаю.       На какое-то время показалось, что после этих слов время разом замедлилось.       Аккерман смотрел на Жана с нечитаемо-спокойным выражением лица, только взгляд выдавал раздражение.       — Любое, говоришь, — тонкие пальцы в мелких шрамах легли поверх ремня брюк, поддели пряжку. Глаза у Жана медленно расширились. Оценив его выражение лица, мужчина хмыкнул: — Кирштейн, ты о чём подумал сейчас?       — Сэр… — Жан нервно кашлянул в кулак.       — Я похож на педофила? — уточнил Аккерман насмешливо. Жан почувствовал, как судорожно дёргается уголок губы, и машинально ответил:       — Ну, сейчас есть немного.       — У страха глаза велики, — пожал плечами Аккерман. Указал подбородком на кресло с одиноко лежащим на сидении плюшевым зайцем, взвесив в руке чёрную петлю тонкого ремня: — Давай, штаны вниз и подставляй задницу. Обсудим и с тобой дурную манеру бродить по ночам, которую ты якобы прививаешь моей племяннице.       — Вы…       — Я тебя выпорю.       Жан не сказал бы, что у него настоящее дежавю. Но ему определённо случалось бывать в похожем положении. Один раз. И тогда, в Корпусе, было одновременно хуже, потому что его позор видел ещё и Эрен, от чего становилось невыносимо вспоминать тот случай, и лучше, потому что потом он чувствовал себя отомщённым, когда Эрена постигла та же участь.       Сейчас Эрена здесь, к счастью, не было. Да и вообще здесь никого не было, кроме самого Жана и капитана.       — У тебя отец вообще как, бывает дома? — спросил его зачем-то вставший над ним мужчина, и Жан, уткнувшись пылающим лицом в сгиб локтя, отозвался:       — Ну так.       Придавив ладонью его поясницу, Аккерман на какое-то время замер, то ли давая ему передумать, то ли примеряясь. Жан не имел понятия, насколько часто ему приходилось это делать, но он точно знал, что в Корпусе на уставное наказание из их отряда больше никто не нарывался. Может, у капитана до них был ещё более отпетый отряд, кто знает. Хотя судя по его словам, хуже Жана, Эрена и Саши только конец света. Жан, конечно, знал, что он преувеличивает, но такая исключительность иногда даже льстила. Как там говорят, «худшие из худших», да?       Первый удар упал неожиданно.       Когда мама первый раз заявила — ещё не всерьёз — что отдаст Жана в Корпус, ему было лет одиннадцать, и следом она тут же добавила, что ему не хватает мужской руки и всё такое. В Корпусе мужских рук и правда было предостаточно, правда, кроме капитана Жан в итоге никого особенно не волновал. Смит ими интересовался постольку-поскольку, а у остальных было полно своих дел, так что мамины надежды сбылись от силы наполовину.       От второго удара Жан вздрогнул и покрепче сжал кулаки.       — Я всё понимаю, — начал внезапно Аккерман. — Но если у Микасы мозг с какой-то радости выключает, ты уж будь добр, думай за двоих. Неглупый вроде парень, не порть о себе впечатление. Учти, ещё раз нарвёшься, я тебе голову отверну, из вас двоих мне явно больше дела до девчонки, чем до тебя. Понял?       — Понял, сэр, — ответил Жан сквозь зубы и зажмурился, поймав ещё три сильных стежка ремня. Тростью было ощутимее, да и в прошлый раз всё воспринималось куда острее, чем сейчас, так что, получив шестой, не менее жгучий удар, Жан даже удивился, когда ему велели вставать.       Капитан дождался, пока он оправит одежду, и тяжёлый взгляд серых глаз снова пригвоздил Жана к месту.       — Кирштейн, на будущее. Если стрёмный чужой мужик начинает при тебе расстёгивать штаны, лучше отойти подальше, а не стоять и хлопать глазами.       Жан смущённо потёр затылок. В чужом голосе слышалась скрытая ирония.       — Вы мне не чужой, вы мой командир, — поправил он. — И вы — семья девушки, которую я люблю.       Капитан не усмехнулся, но самый краешек его губ согнулся вниз.       — Трогательно, сейчас расплачусь, — бесстрастно прокомментировал он, застёгивая ремень. Выразительно указал на дверь: — Брысь отсюда, мне тебя сегодня уже слишком много. Ещё одна влюблённая бестолочь вернётся, будет счастливыми глазами на меня заглядывать. Только сунься до завтра ещё раз, взашей выгоню.       Жан, наконец, услышавший то, что хотел, радостно улыбнулся.       — Так точно, сэр!       И, уже переступая порог чужого дома, услышал в спину насмешливое:       — Вот идиот.