яблони

женя выбрасывает себя корпусом вперед в холодные руки шумной улицы перед каким-то клубом и чувствует, как врастает ногами в землю. пускает корни яблоней, зарывает себя в почву ступнями. они взрослые — им все можно уже, кажется, и они уже все понимают лучше, чем кто-либо. женя выбрасывает себя на улицу, оглушая себя неожиданной тишиной, звенящей в ушах тонкой алой нитью, будто сквозь мозг проходя, сквозь все его мысли и глупые желания пролегая. на улице легче. холоднее. мерзлый воздух осени отрезвляет не хуже холодного душа, ветер бьет по лицу, как хороший энергетик или кружка кофе без молока. жене кажется, что он не отличается ничем от деревьев, растущих в огороженных каменной кладкой клумбах, и он подставляет ветру лицо, почти слыша шелест своих спутанных волос. он заламывает руки, складывает их на живот и присаживается на корточки, вдыхая дым от чьей-то сигареты и пытаясь всеми силами себя заставить не доставать из кармана свои. суррогат покоя, он себе говорит, не слишком убедительно, но как умеет; это только заменитель, это не успокоит на самом деле, это ничем не поможет на самом деле, только заставит потом чувствовать себя виноватым, когда дыхалка собьется на послезавтрашней тренировке. они теперь взрослые: есть какая-то ответственность перед кем-то, уровень выше, ставки — тоже, и все, что раньше позволено было с легкостью, сейчас — строжайшее табу. курить, например. и по клубам ходить с марком — тоже. он красивый безумно в неоновом свете: сладковатый дымок путается в кудрявых волосах, и порой так безумно сложно становится просто держать руки в карманах и не лезть трепать его локоны пальцами, не лезть перебирать их, не врать ему, что что-то застряло в волосах, просто чтобы коснуться их еще раз. и смотреть на него так, как смотрит. женя недовольно цокает языком, стыдливо глаза пряча и вытаскивая руки из карманов, перебирая пальцами полупустую пачку сигарет. это унизительно — смотреть, как марк флиртует с какой-то девицей, которую впервые встретил. это ощущается как предательство, и жене себя приходится останавливать от таких глупостей — потому что марк ему, в общем-то, ничего не должен, и между ними никогда не было ничего больше, чем крепкие объятия, пахнущие его, марка, гелем для душа. ничего большего, чем долгие взгляды, встречи на парковках, кино вдвоем и перебрасывания едой по гостиной небольшой квартирки марка. и не то чтобы он тешил себя надеждами, что все это значит что-то, ведь если бы значило — хотя бы один такой взгляд закончился бы хотя бы одним неловким поцелуем, о котором они оба молчали бы, потому что стыдно и сложно, запутанно и непонятно; но почему-то хотелось думать, что не он один замечает это. как пахнет его гель для душа, как ложатся волосы, как он перебирает шнурки прежде, чем завязать их, как обжигается постоянно о сковородку, высыпая на нее рис, и как краснеют костяшки пальцев, когда холодно. а девица эта, она вообще-то ничем не лучше. да, красивая, ноги от ушей, волосы длинные, ну так и что теперь? если марку это нравится, женя хоть тысячу платьев на себя напялит и сотню раз накрасится, лишь бы он хоть раз на него посмотрел так же заинтересованно. девица эта, между прочим, не глядела на него и с сотой долей того обожания, что кроется во взгляде жени. он бросает куда-то на асфальт рядом с собой бумажку из пачки, достает сигарету и прикуривает раза с пят(идесят)ого, нервно крутя колесико и шмыгая носом. убеждая себя, что ему просто холодно. зябкие пальцы хватаются за сигарету, как за последнюю соломинку в диком шторме, и голая кожа рук из-под черной футболки покрывается едва заметными мурашками. очень легко становится убедить себя, что это правда от холода, а не потому, что он представил, какими приятными на вкус были бы его губы. женя целовался с мальчиками, с одним, вернее, несколько лет назад, но не понял ничего толком, да и не слишком хотел понимать, потому что мальчик был не марк, а остальные ему не нужны. но так думать о лучшем друге — неправильно. еще легче, чем впихивать в себя всякую дурь и затягиваться сигаретным дымом, только накрутить себя, как спираль, и надумать себе всякого: и что марк возненавидит его, если узнает, как сильно нравится ему, и что он уже ушел наверное куда-нибудь в туалет с этой девкой, и что она, наверное, уже давно на коленях перед ним, а ему, наверное, очень и очень хорошо. мимо проскальзывает глупая мысль: блять, я и это научусь делать лучше всех, если тебе так хочется. женя только подумывает встать, чтобы не привлекать лишнего внимания к себе, как вдруг его окликает низкий, бархатный, мягкий-мягкий голос, запускающий новую волну мурашек по коже и по позвоночнику. он ловит себя на том, что не хочет поднимать на марка глаза — и вообще до того обижен, так глупо и по-детски, что смотреть на него не хочет больше в принципе. — чего вышел-то? она настолько хороша, что вы так быстро закончили? он теперь взрослый, и за каждый детский поступок предстоит отвечать — перед собой, перед остальными, но самое ебаное — перед непонимающим взглядом марка, как будто бы искренне обеспокоенного за своего лучшего друга. сука, как же бесит. — вот зачем ты так? она сама меня поцеловала. и она не совсем в моем вкусе. женя фыркает. он звучит как оправдания, скомканные на записке, которую по рядам передаешь, пока учительница к доске отвернулась, а марк не должен перед ним оправдываться. — прости? я не хотел тебя задеть. если хочешь, можем пойти куда-нибудь еще. жень. — марк. имя застревает на языке горьковатым привкусом цитрусовой цедры. женя хочет выдохнуть его, хочет выпустить, хочет перестать держать его имя так глубоко внутри, но всякий раз, когда пытается, замирает и кашляет, задыхается без него. в этом есть какая-то извращенная сладость, карамельная, прилипшая к верхнему небу и ломающая зубы; в том, как имя марка роднится с ним, врастает в него и становится его собственным. эта влюбленность ранит. каждый день. эта влюбленность бьет по вискам, тупой болью пульсирует в горячей голове, повышает температуру и пробивает на пот, и всякий раз, когда марк целуется с другой, добивает его простой, но оттого губительной мыслью о том, что ей никогда не быть взаимной и она никогда таковой не была. марк всегда был спереди, стоял спиной к нему или рядом на пьедестале, и он он не видел того, что женя видел. он не видел ровной, мощной спины, красивых мышц, накачанных рук, разметавшихся по лицу кудрявых мокрых волос, не видел стену перед собой, не видел невероятной красоты птицу, взмывающую в небо. женя видел. было бы проще, если бы нет. имя марка разрывается шрапнелью в гортани, и за долю секунды до того, как он слышит коротким выстрелом вылетевшее в воздух свое собственное, он произносит его — мягко, надрывно, нежно. так, как хотел бы, но никогда не мог. — да пофиг. женя огрызается, скалится и глаз не поднимает. — хочешь — иди еще кого подцепи, не знаю, мне все равно. он чувствует, что выебывается несоразмерно произошедшему, но терпение как будто бы подошло к концу. марк не виноват ни в чем, женя понимает, марк не виноват в том, что ему нравятся девушки и не нравится в том смысле, в котором ему хотелось бы, его лучший друг. друг, который, ко всему прочему, уступает любой девице в клубе во всех возможных параметрах. как бы он ни старался, ему не стать одной из сладкоголосых сирен, на которых марк каждый раз обращает внимание. — тебе нечего оправдываться. все понимаю, не дурак. его тон обиженный, с привкусом горького шоколада. — у нас у всех есть физиологические потребности. иди. я найду, как добраться до дома. да и вообще, иди куда-нибудь, я даже покурить нормально не смог. — жень, какие потребности? зачем мне кого-то цеплять? я пришел сюда с тобой. что не так? хочется ответить, все. самого от себя такого тошнит — демонстративного, вывернутого наизнанку, напоказ плюющегося всеми своими эмоциями, словно ядом вокруг, чтобы задеть побольнее, чтобы не было так тяжело справляться одному; сваливать на марка вот так все — несправедливо и грубо, но женя ничего с собой не может сделать. ему хочется, чтобы марк знал. это по меньшей мере по отношению к нему нечестно, по большей — по той, какой женя все меряет с юношеским максимализмом, плещущим через край, — еще и совершенно отвратительно. марк не виноват в чувствах жени, не виноват в том, что ответить на них не может или не хочет, не виноват, что женя в рот ему заглядывает да звезды в глазах спрятать не может, когда марк улыбается. иногда себе это приходится повторять, иногда — это не работает. может, пойми он, почувствуй хоть раз, все было бы иначе. может, нужно вернуться в клуб прямо сейчас и склеить кого-нибудь, какого-нибудь красивого парня, и прямо на глазах у марка, выпив для храбрости перед этим слишком много, поцеловать его — да так, чтобы постараться забыть о марке вообще. так, чтобы, закрывая глаза, не представлять его на месте этого парня. может, тогда марк почувствует то же самое? поймет? он мотает головой из стороны в сторону, осыпается на асфальт где-то между разбросанных слов марка и думает, что он — никудышный друг. друзья не должны так думать. друзья не должны так поступать, друзья не должны желать друзьям тоски и боли. ты отвратителен, жень, и ты не достоин его на самом деле. и правильно это, что он тебе предпочитает каких-то едва знакомых девиц. ни одна из них, наверное, никогда бы не позволила себе так думать. и жене стыдно, беспредельно стыдно, а еще тревожно, страшно и плохо, и все это смешивается в ком в животе, взрывается внутри и липкими пятнами остается на стенках внутренних органов. крутит все внутри водоворотом, внизу живота от волнения цунами сносят небоскребы и оставляют разрушенными города. одолевает непреодолимое желание сорваться вниз по улице и оказаться где-нибудь не здесь, где угодно, но не здесь. пускай на мосту, пускай в парке, в сквере, во дворах жилых домов, где-нибудь, где можно спрятаться и перетерпеть, как он обычно делает, и не срываться на ни в чем не виноватом марке, глядящим на него с таким недоумением, какого он давно в его надежных голубых глазах не видал. — все изменится, если я скажу, и ты со мной больше никогда не заговоришь. ты будешь ненавидеть меня, и я тоже буду, потому что так глупо все проебал. я не могу сказать. но женя вдыхает запах кофты марка и думает — так ли страшно, если он все испортит? что будет, если? если взять и просто сказать ему — марк, ты нравишься мне, да так, что у меня колени подкашиваются, так, что каждую суку рядом с тобой я готов лично за волосы оттаскать, так, что руки потеют, сколько о футболку ни три, и сердце колотится где-то прямо под кадыком, когда ты рядом. если взять и просто потянуться к нему — приподняться на носочки и поцеловать, пускай хотя бы на долю секунды, пускай просто в шутку, отшутиться потом, посмеяться, сказать, что это ничегошеньки не значило и вообще глупость какая-то, но главное сделать это, зажмурившись, разбежавшись и прыгнув со скалы вниз. что будет, если просто дать ему знать? сначала он, конечно, удивится — и поэтому у жени будет несколько секунд на то, чтобы запомнить, как ощущаются его губы, как трепещут ресницы по щекам, когда он пытается собраться с мыслями, как лежат на плечах его руки прежде, чем они оттолкнут его. сначала он удивится, эти несколько секунд, жалких и ничтожных, будут самыми лучшими в жизни жени, а потом — потом все рухнет римской цивилизацией им под ноги, рассыпется камнями древних монументов и сгорит огнем всех свечей ватикана. но марк так старается сделать все правильно и так отчаянно не понимает, почему не выходит, что женя не выдерживает — если шторм никогда не кончится, если они оба погибнут, если корабль в щепки разнесет столкновением с ледником, а шлюпок на них двоих не хватит, на жалкий обломок двери он посадит марка, а сам останется в мерзлой, ледяной воде. пускай так. он поднимает голову решительно, не задумываясь ни секунды более, чтобы не передумать. — обещай мне, что я никогда не узнаю об этом, если твое отношение ко мне изменится. не надо вслух, но просто— просто пообещай, что не станешь думать плохо обо мне, а если станешь, то обязательно одернешь себя. хорошо? женя дожидается короткого кивка, поднимается на носочки — в точности так же, как представлял сотню раз до этого, как видел во снах, — и целует его, цепляясь своими губами за его нижнюю. это и ощущается точно так, как он представлял: тепло, уютно, страшно до жути, и внутри все колошматит так, будто шторм превращается в цунами. он цепляется рукой за шею марка, тянет его к себе требовательно, мол, ты хотел знать, вот, смотри, слушай, запоминай — и не давит слишком сильно, голову вбок наклоняя, будто с немым вопросом: разве я не лучше каждой из этих девиц, марк? осознание происходящего настигает его долгих секунд пять спустя. женя не помнит, отвечал ли марк на поцелуй, и понятия не имеет, пытались ли его оттолкнуть, потому что отскакивает сам — на несколько шагов назад, как будто ударил его, а не поцеловал. как можно дальше, но оставаясь в пределах его зоны видимости, как можно дальше — но чтобы марк мог остановить его, если захочет.