estranged

Человек рожден для того, чтобы в течение жизни находить применение прежде всего своему когнитивному началу, не говоря уже о физиологическом, которое у некоторых индивидов, к премногому сожалению, все же на какую-то долю превалирует. Эксл только сейчас, на закате своего второго десятка, понимает, что если он и достигнет какого-то пика профессиональной карьеры, то вполне вероятно, что этот пик будет последним. Поэтому каждая минута, проведенная на работе, кажется ему годом, а каждый выход на сцену — это равноценно агонии. Парни уже заебались на порядок просто потому, что созидательная экслова энергия соседствует с его же деструктивной, причем та дурная вообще во всех смыслах. Допустим, опоздал на репетицию. Да Господь с тобой, если ты на нее в принципе не пришел. Голдстейн менеджерствует, а покуда он с вами тут нянчится и носится за вами, можно дышать спокойно. Допустим, ты не появился сегодня на концерте. Вовремя. Пробка, сборка, лихорадка, смерть — сюда можно отнести любую хворь, любой недуг, любое отрицательное. Все это допустимо. Все это позволительно. Терпимо людьми до тех пор, пока постмодерн как может вытесняет стигмы, делает эту объективность гибче во всех смыслах. Ну, Экслу так думать хотелось. Ему хотелось так думать, жить этой мыслеформой, пока он зажимает меж зубов сигарету и лежит на плече у Себастиана, который всегда под рукой, когда Экслу удобно. Единственное, пользоваться этой услужливостью неудобно, но а как иначе, если человек изначально был рожден не только с целью членораздельно трындеть, а еще и становиться орудием власти? Власть — это Эксл. Это уяснить должны были еще до Аппетита, но ему стоит пардонить тугодумов, которые приходились ему друзьями, а сейчас... кто-то, в общем-то, там, кого можно будет заменить. Даже Слэша. — Семьдесят песен, говоришь? Это как минимум альбома три-четыре. И каждый из этих альбомов будет отшлифован до самой дури, до посинения. Неважно, уйдет Слэш, вернется Слэш... может, Иззи подключится, а, может, и нет... с Даффом тоже мутно, а на Мэтта можно рукой махнуть. — Предстоит ад, Экс. Дафф мне уже жалуется на, знаешь... в общем, твои странности. Пытаться заставить человека слушаться другого — странность? Тогда весь Вавилон с законами Хаммурапи, вся Священная Римская Империя — это тоже что-то запредельное? Эксл бросил окурок в урну и выдохнул. Себастиан накрыл его руку своей — он знает, когда и что. Когда Экслу плохо и что Экслу надо сказать, чтобы плохо не было: — Ты их всех уделаешь, приятель. Эксл задрожал. Адреналин смешался с тревогой. — Приятель ли? И, резко развернувшись, впился губами в губы Себастиана. С натягом, с напором, чтобы с языком и зубами, грубо, вопреки культуре физиологии, но так, чтобы хорошо было обоим. Себастиан отстранил Эксла от себя, еле удерживаясь от того, чтобы сгрести его обратно. Эксл ненавидит, когда ему прекословят. Но это же Себастиан, верный Себастиан, лучший друг Себастиан, с ним нельзя так, поэтому Эксл душит в себе ярость: — Что не так? — Я не могу. Ты хочешь его, а не меня. Он имеет в виду Кобейна. Сука, весь колхоз на ушах. — Раньше это не было проблемой, помнится. При Иззи. — А теперь это проблема, Эксл. Я не хочу говорить «нет», когда хочу сказать «да». Но я должен. Эксл кивнул, закусив губу. Ненавидит, когда ему отказывают, но тут он вынужден просто признать поражение. В конце концов, Себастиан справедлив в своем суждении. Вот что такое когнитивная деятельность. Хотя и с физиологической все в порядке. Глаз невольно цепляется за бугор, выпирающий сквозь тугую ткань джинсов... Эксл уткнулся лицом в грудь Себастиана. Он вопреки всему все еще лучший друг, и предпочитает оставаться таковым даже тогда, когда Эксл позволяет себе акты мудачества. — Хотя бы ты у меня есть. — Конечно. Я тебя люблю. А он там, в дыре своей, тоже любит эту шлендру белобрысую? Любит, конечно. Иначе бы не вынашивала его дитя.