В летнем поле

***

      Август жёлтый. В Петербурге душное солнце красит ярче охристую облупившуюся краску на стенах домов. В области в поле зацветают золотарник и пижма, по обочинам дорог — горчак, на участках — золотые шары и рудбекия. Желтеют листья и кромки кустов. Тюки сена на полях и даже их запах — всё отдаёт желтизной. И с каждым днём желтеет лицо Фёдора Ивановича.       Не понятно, от чего Игорь проснулся в ту ночь: от выматывающего сна, в котором кроме бешено метавшейся в аквариуме — будто в попытках выброситься из воды — рыбки и неясного давящего предчувствия не было ничего, или же от звонка на нерабочий номер. В 3:51 позвонила тёть Лена и на фоне смазанного гомона собранно, — хоть и голос её слегка дрожал, — сообщила: «Игорь, у Феди инсульт. Мне сейчас адрес больницы продиктуют — записывай!»       Больше в ту ночь не спал никто. И на утро они уже и забыли, как в клочья разругались с Волковым, собираясь впопыхах. Просто человеческий фактор. «Ты какое к этому отношение имеешь? Ты ему никто! Дрыхни сука давай!» — сквозь зубы рычал Гром, не владея собой и хватая с тумбы кепку. Такую же, как та, что дядя Федя когда-то проиграл ему в шахматы. Олег впервые после Венеции слышал, чтобы тот говорил таким — будто не своим — голосом. И столько бессильного отчаяния, должно быть, не было в этом человеке с того самого дня.       Волков всё же как-то оказался с ним в одной машине и даже за рулём, потому что у Игоря потряхивало руки, а самого его начало мутить — ПТСР дало о себе знать. В больнице пришлось пить успокоительное на пару с плачущей тёть Леной, которая всё равно держалась лучше него. Олег не говорил ни слова — хмурился и поджимал губы, но всем своим видом призывал к рациональности, если не спокойствию. Впрочем, ни говорящего, ни немого уверовавшие в своё горе люди как правило не слышат.       К счастью, обошлось. Если не всё, то многое. «Счастливчик,» — ровно заметила медсестра, вышедшая доложиться о состоянии. Утром Фёдора Ивановича уже перевели в стационар и назначили реабилитацию после кардиоэмболического инсульта. Лечащий врач не нашёл причин утаивать тот факт, что удару мог способствовать кардиостимулятор: маленькая несовершенная вещь, созданная людьми помогать, могла навредить фатально, но ведь без неё уже никак. Своё спасение и смерть пациенту остаётся носить внутри себя. Так или иначе, для Прокопенко впереди маячили месяцы восстановления: сначала в стационаре, затем — дома.

***

      С тех пор Игорь стал всё больше замечать, как всё вокруг стремительно окрашивается в тот самый болезненно-жёлтый цвет. На выходе из управления его встречают жёлтые, залитые таким же жёлтым солнцем стены, каждые несколько дней после работы они с Олегом едут по трассе мимо жёлтых полей с соломой или покрытых золотарником. Каждые несколько дней они видят жёлтое лицо полковника на белой больничной подушке.       Врач переводит того на домашнюю реабилитацию под самый конец месяца. Этому всему предшествует новый спор: Игорь рационально считает, что лучше в квартире. Пространства меньше — всё под рукой, добраться всегда можно в случае чего, и нанятым медработникам ездить легче, ну и дешевле немного, потому что не миллиардеры тут все. Тёть Лена с ним соглашается. Оба ждут, когда согласится и Волков. А Волков настаивает на свежем воздухе, где и жара переносится проще, и дышится легче. И этим переманивает на свою сторону Елену. Что-то в нём железно упирается против квартиры — воспоминания ли об итальянском больничном саду, где сам просиживал часами в тени лавров, разрабатывая повреждённое лёгкое? «Деньги не проблема,» — парирует Олег, а затем и вовсе нежданно-негаданно берёт за свой счёт и остаётся с обоими Прокопенко на подхвате у Елены. Что ж, его помощь действительно неоценима.       Игорь по-человечески благодарен ему за это. Тем не менее в груди тихо шевелится что-то ещё, зарытое и забытое под слоем мудрости и рациональности. У этого чего-то детские глаза и голос, который напоминает, что это Гром сын, хоть и названный. Это он должен быть рядом, а не торчать по работе в городе, как отец когда-то, это он должен всё оплатить, организовать, принять правильное решение… А Олег Фёдору Ивановичу никто. Он чужой. Он убийца. И даже если прошлое со временем и перетёрлось между ними в песок, как меж двух камней, стесав и часть каждого из них в процессе, они оба знают, что Игорь едва ли сможет доверять Волкову, как себе. По крайней мере Игорь знает. А теперь приходится доверить самое дорогое настолько, насколько ещё никому не доверял — целиком и полностью, вместе и со своей ответственностью тоже. Ведь он не может быть рядом всегда. Точнее почти никогда из-за работы не бывает рядом. Сложно принять такое спокойно. Детские глаза смотрят из темноты с укором. Это всё человеческий фактор, защита от собственного бессилия. Потому что, когда дело касается Прокопенко, Игорь, которому за полтинник уже, остаётся двенадцатилетним Игорьком, для которого эти люди теперь единственный смысл, помимо естественного стремления детского организма жить, сколько бы слёз ни было пролито по отцу. И их, как и отца, что в двенадцать, что в пятьдесят, он никак не может уберечь от всего дурного и опасного, что несёт за собой жизнь. Даже от себя однажды уберечь не смог: решил, что кому-то его честность нужна больше спокойствия, и познакомил с Волковым, будто бы не оставив им выбора, кроме как принять того в семью.       Но никому до его бессилия сейчас дела нет. Каждый из них держит что-то в себе — умных людей всегда посещают мысли о происходящем. Но на то они и умные, чтобы не делиться ими, по меньшей мере когда это неуместно. И чем-то это всё походит на убийство в Восточном Экспрессе, потому что у каждого за душой свои соображения по поводу объединяющего их ожидания: ожидания лучшего или худшего исхода. Они как грешники, собравшиеся вокруг блаженного: тот складывает буквы в слоги, сосредоточенно сгибает и разгибает конечности и старательно держит ложку — этого (не)большого обстоятельства достаточно, чтобы день в его сузившемся до невозможного мире удался. Ему себя не жаль и дня этого — тоже. А остальные жалеют, что он не может свободно выйти с ними в поле, чтобы подышать пряным, жёлтым в закатном солнце воздухом. Оно теперь садится рано и не над лесом, а дальше над полем с другой стороны дороги. А чего жалеют? Им разве что остаётся ждать, когда границы чужого мира расползутся дальше комнаты на первом этаже.       Тем не менее их общий на четверых мир, — не важно, сужаясь или расширяясь, — оказывается ограничен небольшим дачным домом, куском поля, которого в темноте уже и не видно и глубоким звёздным небом, раскинувшимся надо всем этим, которое ничей мирок в одиночку не сможет объять. Даже находясь в городе, Игорь часто возвращается сюда мыслями.       Каждый вечер здесь примерно в одно и то же время через промежутки в заборе сочится жёлтый свет фар: Игорь приезжает с работы. Волков или Елена выходят встречать. Только поздоровавшись, Гром спешит в комнату на первом этаже, где дощатые стены делает рыжим ровный свет торшера — Фёдору Ивановичу в это время уже положено готовиться ко сну. Они с Олегом моют его, и Елена приходит, чтобы дать лекарства и уложить спать. Точнее укладывать его в целом не нужно: только услышав пожелание спокойной ночи, полковник начинает что-то бормотать, возится, устраиваясь поудобнее для сна, и затихает, больше ни на что не реагируя. Отключается он с поразительной скоростью, поэтому перед тем как выключить свет, жена сидит с ним около получаса, держа его пухлую руку в своей. Иногда она говорит о чём-то, о чём никому больше никогда не расскажет, мягким ровным голосом, который из-за закрытой двери слышится воркованием горлицы, июньскими вечерами изредка доносящимся до ушей из леса или в поле.       За окном темно и росисто, а на кухне — жёлтый свет лампы в тканевом абажуре. Олег ставит на стол тарелку с ужином и садится напротив Игоря. Разговор клеится слабо, и чаще они просто молчат, рассеянно поглядывая друг на друга и добирая минуты мнимого одиночества. Не говорят ещё и потому, что подозревают, — вернее, это очевидно, — что смотрят на ситуацию по-разному.       И Игорь, хоть и знает, но не хочет замечать, что Волкову всё равно. Детские ладошки плотно прижимаются к ушам: его переживание сейчас для него весь мир. Олег же в свою очередь достаточно проницателен, чтобы понимать и не выказывать это слишком явно. Ему нетрудно; и пока его мысли остаются лишь его мыслями, споров — даже на зыбкой почве семейных взаимоотношений, задеть Игоря на которой не стоит ему ничего, — ожидать не приходится. Гром мужик более чем адекватный, только и так ясно, что к черту бередить потенциально болезненное лишний раз.       Слышен хлопок выключателя, и из тёмной комнаты Фёдора Ивановича выходит Елена. С её появлением разговор оживает, ставится чайник и из духовки извлекается какой-нибудь хлебобулочный шедевр, который они с Олегом сготовили вместе. Над бледно-жёлтым ромашковым чаем, исходящим паром, потому что ночи уже холодные и кухонная терраса остывает, говорят всё прямо или косвенно о лежащем за дверью человеке. Игорь спрашивает, как он чувствовал себя в его отсутствие, тёть Лена высказывает беспокойство относительно его аппетита, Олег в общих чертах объясняет, как работает новый комплекс упражнений, который планируют ввести медработники. Мухи жужжат и норовят сесть на скатерть, на которую с чайной ложки упала капля янтарного мёда. Так сидят около часа, а после — в душ по очереди и расходятся по комнатам.       Олег залезает под одеяло последним. Гром на ближайшей к краю половине кровати уже почти засыпает, но стоит через него перелезть — подкатывается ближе и сонно смотрит в темноте. Олег смотрит в ответ на поглоченный мраком взгляд и видит лишь отблеск белка в свете от зашторенного окна. Игорь вздыхает и утыкается лицом в подушку, когда Волков кладёт ему руку между лопаток, прежде чем тот перевернётся, задохнувшись. Этого жеста вроде как хватает обоим, чтобы справиться с мыслями, которые напирают сильнее в позднее время суток, когда идеальный момент, чтобы заснуть, оказывается упущен до следующего дня. Они перебрасываются ещё несколькими фразами, прежде чем говорят обычное «спокойной ночи». Но надёжности в этих двух словах им достаточно, чтобы знать, что у них всё в порядке. Или же так отпускает иллюзия полой нереальности, навеянная темнотой.       Иногда, правда, вечера разбавляются короткими стылыми прогулками до поля. Олег не участвует — остаётся в доме, где тепло и сухо, в то время как от влажной ночной прохлады щекочет стенки глотки и в груди зарождается булькающий кашель. Ему вполне хватает её дуновений в комнате, задевающих оконные занавески. Вдобавок он видит, что Игорю с Еленой есть о чём поговорить и без него. Он не слишком вписывается в их разделённое на двоих и повисшее в воздухе переживание, и едва ли сможет когда-то стать в нём третьим. Даже не потому, что не хочет, а потому, что не может.       За свою жизнь Волков повидал достаточно людей различной степени «живости» и произошедшее с полковником для него — штатный случай. Ему это даже кажется вполне естественным, тем, чего можно было ожидать, и чего он будто бы всегда ожидал, — хотя на самом деле не ждал никогда. В общем, точно не внезапностью, как Игорю. Ещё один человек прошёл по краю и не сорвался.       Хотя Волков всё же рад, наверное, что полковник жив, умер — было бы одним хорошим человеком меньше. Олег по крайней мере благодарен ему за эти дни, проводимые за городом, приносящие с собой альтруистично-эгоистичное удовольствие. Во-первых, Волков чувствует, что он при деле, но при этом сам по себе: есть время на хобби, зарядку по утрам, фантастику, сериалы и безделье. Во-вторых, он полезен и объективно нужен — об этом говорит Елена, а Гром признаёт молча, вынужденно передавая ему часть контроля. Олегу в ответ нечего сказать, проникнуться чужим горем он уже не способен. Такая вот приобретённая особенность психики.       Тем временем жизнь втихомолку течёт размеренно и спокойно, как густеющая день ото дня жёлтая краска в большой банке, из которой Олег черпает её кисточкой и методично красит заднюю стену сарая — Игорь обещался сделать это сам, да не взялся до сих пор за количеством дел.       Сентябрь укрывает землю жёлтыми листьями, приминает ветром травы в поле и удерживает в атмосфере тёплые, солнечные, мирные дни. Ко второй неделе месяца, несмотря на удлиняющиеся вечера, в доме будто наоборот становится светлее. То ли это потому, что Олег уже привычно перебрасывается несколькими фразами с парой человек из медперсонала на залитой солнцем кухне, то ли потому, что полковник каждое утро садится в постели, свешивает ноги и медленно болтает ими, глядя в окно. То ли потому, что Елена начинает самую капельку светиться изнутри, после того как врач говорит, что, по его скромному мнению, «Фёдору Иванычу вашему ещё жить и жить». На пирогах появляются узоры из теста, в вазе — красивый сухостой с поля. Взглянув шире своего горя, Прокопенко быстро вовлекается в процесс выздоровления и замечает теперь каждую маленькую победу мужа, благодаря которым и её день проходит не зря. В ней Олег в который раз подмечает эту удивительную способность некоторых людей смотреть глазами другого человека, мыслить в масштабах его мирка, не покидая своего.       Мрак опускается на дом лишь вечером, когда приезжает с работы Игорь, разве что на толику менее хмурый, чем месяц назад, сразу после инсульта. На работе аврал — скоро в полковники должны произвести. Дорога три часа туда, три — обратно. Выходных кот наплакал. И за всем этим видеть те самые маленькие победы и улучшения он элементарно не успевает. Так что приезжает Гром домой к тому же больному человеку, которого оставлял рано утром, и того, что этот человек уже самую малость менее болен, он просто не замечает. Потому и не верит, когда на очередное Игорево «как вы?» Волков уверенно отвечает «хорошо». Даже Елена уже сочувственно касается его плеча, стараясь ободрить. «Не хмурься,» — мягко, но настойчиво замечает она однажды. Олегу тоже хотелось бы, чтобы Гром смотрел прямо и ясно, а не из-под опущенных век и нависших бровей. И не отравлял общее удовольствие от этих загородных дней и маленьких прогрессов, которые Волков тоже отслеживает «по долгу службы». Но он молчит — само собой разумеется, что рано или поздно Игорь «перебесится». Вопрос в том, сколько времени это займёт и как скажется. Пока Гром на работе, с Еленой за столом переговариваются о том, как переключить фокус его внимания, будто волну у старого радио приёмника, когда «хорошенько стукнуть» не вариант…

***

      Способ находится сам в конце сентября, когда на улице начинает холодать и землю заливает дождь, делает её мягкой и податливой. Её хорошо копать, она темнеет и напитывается влагой. И в неё оказывается уготовано лечь соседскому сыну из дома напротив, любителю Орбакайте, тёмного пива и мотоциклов. Происходит это внезапно. Он разбивается в аварии в среду непроглядным дождливым вечером. Похороны назначены на воскресенье, как узнаёт тёть Лена от безутешной соседки в четверг утром и оказывается приглашённой, также как и Игорь, который когда-то учил Макса — лет на десять помладше — эти самые мотоциклы смазывать. В субботу утром у Елены начинается насморк, а потому тем же вечером положено, что Игорь едет на похороны один. Из чёрного у него только брюки, а потому у Волкова одалживается чёрный бадлон, хотя тёть Лена говорит, что за серый свитер его с мероприятия вряд ли выгонят. Гром несколько раз проверяет прогноз погоды и остаток вечера проводит в задумчивости: бродит из стороны в сторону по их комнате на втором этаже, пока Олег лежит на диване с «Доктором Кто» в наушниках, не мешая чужому мыслительному и очевидно переживательному процессу. Не зная, куда податься, Игорь спускается вниз, где-то пропадает, снова поднимается наверх и ложится рядом. Волков без вопросов протягивает левый наушник, двигает ноут и перекидывает руку, чтобы приобнять за плечи. Гром касается бородатой щекой сгиба локтя, посылая мурашки к плечу, ворочает ногами под одеялом, и, так и не вникнув в сюжет, засыпает на середине серии. Олег рассчитывает время подъёма и ставит ему будильник на полчаса раньше, чтобы нагревательный элемент в душе успел согреть воду.       Утром по будильнику просыпаются оба: даже если Волков в продолжительном отпуске, он всё равно не может не, и никогда уже не сможет. Любой посторонний звук — и чуткий сон снимает невидимой рукой.       Настроение ленивое. За окном уже светло, солнце жёлтой полосой ложится от щели между шторами в глубь комнаты. Цвет луча бледнее, чем в августе, но всё равно слепит сонные глаза. У Игоря волосы на затылке взъерошены, на плече — исчезающие красные полосы от почёсывания, а во всю спину отпечаток тканого покрывала, вытащить которое из-под него Олег вечером так и не смог. Гром с тюленьей грацией скатывается со своего края, вызывая дивное поскрипывание складного механизма, и на цыпочках выходит на лестницу, с тихим топаньем спускается вниз. Волков выбирает между обычной парой лишних часов дрёмы и тем, чтобы слушать его сонное ворчание. Выбор делает в пользу последнего.       На кухне обстановка безжизненная: сухие колосья в вазе, все окна закрыты, и занавески мирно и вяло свисают вниз. Только опасно шкворчит масло на оставленной на плите скороде. Перегрелось уже. Олег выключает, старое сливает — наливает новое, взбивает на скорую руку омлет, на постреливающую гладкую поверхность кладёт кружочки докторской и помидора. Аромат, бесхитростный, но неизменно дразнящий вкусовые рецепторы, занимает собой всё пространство террасы. И на улицу через внезапно открывшуюся дверь он не выветривается, а неспеша выползает.       На пороге появляется Игорь, без футболки или чего бы то ни было на верхней части тела. На плечах лишь осталась пара водяных капель, не захваченных полотенцем. — Доброе, — здоровается он, наклоняясь и приставляя к двери пару резиновых калош, чтобы не закрывалась. — Доброе, — отвечает Волков, убавляя огонь на плите и снимая турку. — Закаляешься? — Так там теплынь! Не был ещё?       Олег отрицательно качает головой. Дальше молчат. И во всём доме, и за окном тихо и солнечно, птицы давно уже не поют. В книгах такое обозначают как «утро стоит», потому что даже время, воздух и мысли будто никуда не текут — всё застыло в жёлтом солнечном вакууме раннего часа. Игорь садится за стол с чашкой кофе, — она беззвучно опускается на скатерть, — и задумчиво глядит на лужайку с беседкой через стекло. Волков смотрит в другой угол участка, про себя отмечает, что краска на стене сарая, должно быть, уже высохла. Желтый свет накладывается на неё и становится белым. — Погода хорошая, — замечает Гром отстранённо. — Когда отца хоронили дождь шёл. И холодно было. — Когда моего… пасмурно было, вроде, — отзывается Олег с другого конца стола. — А сегодня даже удивительно хорошо. Тихо так. — Тихо, — соглашается Волков и смотрит на него ожидательно. — Настроение как? — спрашивает. — Нормально. — Хорошо. — Ага.       Дорога в морг тянется из-за раздумий. Он в той же больнице, куда отвезли дядю Федю после инсульта, только корпус другой.       Семью погибшего Игорь находит не сразу — у здания припарковано несколько чёрных мерседесов, на скамейках сидят человек восемь мужчин в чёрных костюмах и белых перчатках. Кто-то из них переписывается, кто-то молча курит или рассматривает перчатки, водители переговариваются о своём, стоя у открытой кабины. Люди как люди. Рядом по телефону громко говорит женщина-организатор в летах и чёрном мешковатом платье, в контраст которому на руке светятся крупные, инкрустированные кристаллами часы. И всю эту картину заливает тихий и ровный солнечный свет. — Игорь, здравствуйте! — окликает его сзади мать Макса, и он замечает её и небольшую процессию друзей и близких, следующих за ней.       Соболезнования Гром выражает так же профессионально, как патологоанатом, выкативший гроб со словами: «Проверяйте, ваш — не ваш» — и отправившийся на долгожданный перекур. Игорь уже отвык от фарфоровых, смягчённых косметикой лиц на белых подушках, которые ближе к куклам, чем к реальным людям и тем более трупам, которые он видит на службе. Крышка гроба захлопнулась и носильщики понесли тело в машину. К задним створкам было два венка: «Любимому сыну» и «Лучшему другу». От Игоря мог бы быть разве что «Хорошему приятелю», но вместо этого у Грома в салоне ровера букет с шестью гвоздиками и никого, кроме него самого, потому что родственники, галдя, помещаются в мерседес, а друзья Макса седлают байки. Посему доезжает он до церкви в тишине, прерываемой лишь порыкиванием мотоциклов, петляющих, красуясь друг перед другом, по бокам и сзади.       Пока едет, честно пытается думать о Максе, вспомнить что-то из того, что не пришло в голову вчера. Пытается жалеть о том, что так и не зашёл на тёмное пиво с позапрошлого года и что с Олегом толком не познакомил. Но мысль, которой нечего добавить к сто раз прокрученным воспоминаниям, быстро перескакивает на Фёдора Ивановича. И на сердце вдруг становится тепло, оно будто спросонья начинает ворочаться в груди, заставляя существо трепетать от осознания: ведь дядь Федя у Игоря есть. Ещё есть. Живой. С чуть желтоватым, но оживлённым лицом и неуверенными движениями. И Гром его увидит, как только будет дома, а Олег планировал на ужин плов… и тёть Лену тоже сразу увидеть хочется.       Немудрено, что по дороге желание ехать в церковь пропало, но всё же пришлось смирно отстоять отпевание под скрипучее чтение попа и англельское пение двух юношей из хора. Мысленно Игорь уже был дома.       На кладбище он наблюдал у своих ног, как два живых муравья совершенно естественно тащили куда-то мёртвого, на которого прежде наступил носильщик. На Грома мало обращали внимание: кто-то перемывал кости не приехавшим родственникам, кто-то строчил в телефоне, спотыкаясь о бугры в расползшейся колее, ведшей к воротам, кто-то умудрился сделать рабочий звонок у машины. Вдобавок из всех присутствующих на похоронах Игорь был знаком лишь с Максом и его матерью, но первый уже не мог помочь ему влиться в коллектив, а вторая не пыталась — тёть Лена всегда говорила, что нет большего горя для матери, чем пережить собственного сына. По всему ясно, что возможности не ехать на поминки в какое-то придорожное кафе Гром был даже рад и через час после того, как гроб исчез под землёй, он был уже на полпути, если не ближе, к даче Прокопенко.

***

      Из динамиков тихо доносится и развеивается по ветру что-то ненавязчивое. По бокам дороги поле постепенно перекрашивается из жухло-жёлтого в буроватый под действием прошедшего дождя и осени, контрастируя с ещё удивительно зелёной травой на обочинах. Машин на трассе мало и педаль газа можно вдавить чуть сильнее. Солнечный день треплет волосы, просачиваясь через щёлки между стёклами резкими дуновениями ветерка. А впереди долгожданная встреча, наполняющая грудную клетку болезненным предвкушением. — Ты рано, — отмечает Волков, распахивая ворота. — По вам соскучился, — парирует Игорь и хлопает дверью, выходя из машины.       Олег бросает на него взгляд, который Гром ещё не научился читать, но ничего плохого он, должно быть, не значит, разве что даёт понять, что Волков несколько сомневается в его словах. — Как Фёдор Иванович? — Хорошо. — А тёть Лена как? — спрашивает, будто всё время только и хотел задать этот вопрос. — Нормально. Температуры нет, — Олег пожимает плечами. — Хотела с пловом помочь, я сказал, что сам. — Ясно, — Игорь, спохватившись, вытаскивает из салона букет из пяти розовых роз и рассеянно чуть улыбается. — Всё хорошо, получается?       Волков смотрит с прищуром… и его можно понять. — Да, — отвечает осторожно. — Игорь! — с крыльца выглядывает Елена. — Тёть Лен! — Как-то ты рано… — Так я ж на поминки не поехал. Это Вам, — Гром неожиданно лёгко взбегает на крыльцо и протягивает букет. В его движениях возникает что-то угловато-мальчишеское. — Спасибо, — Елена ерошит ему волосы с проседью морщинистой рукой.       Если она и удивляется, то не задаёт вопросов. Хотя вряд ли удивляется на самом деле, и Олег думает, что она всё знает и понимает лучше него. Жёлто-белое солнце слепит глаза, когда он поворачивается взглянуть по сторонам, пока Прокопенко прижимает названого сына к себе. — Я к дядь Феде, — шепчет тем временем Гром в серебряные волосы, заходит в дом, спешно моет руки и идёт в комнату на первом этаже. — Олег, как дела с пловом? Кто же знал, что он так быстро вернётся? — спохватывается Елена. — Я тогда рис промою, а ты мясом займись…       Волков кивает.       Жёлтый сухостой в вазе на столе заменяют розово-зелёные цветы. Пока готовят — не разговаривают и делают вид, что не прислушиваются к звукам из комнаты, хотя всё равно быстрый игорев бубнёж не разобрать. Фёдору Ивановичу, видимо, тоже, раз уже скоро Гром бубнит раз в пять медленнее, а потом и вовсе наступает тишина. И уже в ней слышится второй голос, тихий и совершенно невнятный, произносит всего лишь одно слово. А затем снова молчание. Должно быть, в нём что-то происходит, но Волков продолжает сосредоточенно шинковать лук, а Елена — помешивать рис в казане. — Соль-то у нас и закончилась, — говорит Прокопенко, заглядывая в кухонный шкаф. — Не проследили. А плов солить надо уже… — Сейчас съезжу быстро, — отзывается Олег.       В этот же момент открывается дверь и на террасу выходит Игорь. Всё с той же несколько растерянной улыбкой у самых уголков губ, считать которую могут только самые близкие. Олег замечает прозрачную каплю, застывшую у него на шее у самого ворота бадлона. — Заснул, — сообщает Гром. — Ему лучше намного..! — Вот и чудно! А теперь поезжайте с Олегом за солью.       Игорь, выныривая из своих мыслей, вопросительно смотрит на того. — Закончилась, — поясняет Волков. — Я и сам могу съездить. Только ключи отдай. — А давай на байке? — предлагает Гром.       Елена укоризненно качает головой. — Там же соль только, правильно понимаю? — Давай. Выкатывай. А я три минуты и внизу, — Волков осматривает свои домашние шорты из турецкого хлопка и выключает конфорку. — Ну всё, тёть Лен, двадцать минут и мы тут! — Осторожнее только будьте! — Обязательно! — голос подполковника Грома слышен уже с крыльца.       Вероятно, то как быстро и сноровисто Волков спускается по ступенькам со второго этажа, что-то о нём говорит. Проносясь мимо Елены у разделочного стола, он перехватывает её взгяд, и как пулю ловит — видит в нём какой-то живой, парализующий на секунду блеск, интерпретировать который у него не получается. Не получается никак иначе, как… задор? Одобрение? Осуждение? Понимание? Или это ласковое и спокойное солнце, пробиваясь сквозь занавески, так отсвечивает на слизистых глаз.       Тогда странно, что и у Игоря в глазах, ещё не скрытых шлемом, тоже что-то блестит, казалось, угасшее два месяца назад. — Чего смотришь? — спрашивает тот наконец.       Олег мотает головой, но затем всё же признает: — Давно тебя таким не видел.       Гром дёргает уголком губ. — Через поле поедем, — говорит.       И они едут, на перекрёстке с асфальта сворачивают на двухколейку. Только ветер свистит вокруг и вянут травы, а жёлтый диск начинает рыжеть и клониться к горизонту, покрывает землю узорами из теней от жухнущих колосьев — дни становятся ещё короче. На главную дорогу выезжают между свежепоставленными заборами, которых ещё в июне здесь не было, но Игорь больше не ворчит. Или этого из-за ветра не слышно. По укатанным кочкам, поднимая за собой охровую пыль, осевшую после тёплого солнечного дня, набирают скорость и мчатся к выезду из деревни.       Волков держится за Грома крепко. На какой-то неровности их здорово подбрасывает в воздух, и сердце приятно ёкает внутри. На шоссе скорость ещё выше, и ни сиденье, ни дорога уже не чувствуются. И Олегу думается, что будь им уготовано прямо сейчас разбиться насмерть, он готов, готов осознанно и трезво. Разве что чуть опьянённо чужими чувствами, которые не должны были задеть закалённое сердце…       Гром видит впереди знак со скоростным ограничением, лес по сторонам и следующий год, в котором нужно Фёдора Ивановича окончательно на ноги поставить, полковника получить и в отпуск с Олегом уйти. Непременно в июне, чтобы окучивать картошку, да и собирать с неё колорадских жуков тоже кому-то надо…

«В летнем поле пробегая босым, вспоминай обо всём и не раз, и когда-то проснувшись седым, знай, и это одна из прикрас».