All I Want For Christmas Is You

Сакуноске — чересчур нетривиальный человек, и не только по меркам мафии. Он любит жутчайше острое карри, воровать детей с поля боя и потом безвозмездно ухаживать за ними. Набор увлечений у Одасаку отличается от всех видимых Осаму до этого, а потому они завораживают. Самому вот Дазаю по боку эти сироты, вокруг которых воркует друг, но поскольку какие-то там высокие заветы крайне рекомендуют не показывать своё истинное отношение, Осаму даже бровью не ведёт, услышав просьбу. — Ах, Одасаку, — певуче тянет Дазай и машет ладонью, — это очень мило, но при чём тут я? — А у тебя на примете есть ещё кто-то, кого я мог бы просить? — не моргнув, спрашивает Ода и втискивает в руки Дазая алый ворох ткани. — Анго не отвечает на мои звонки. — Не удивлён. Дазай смотрит на красный мягкий жакет, отороченный белым мехом по краям, и такую же весёлую шапочку с помпоном. Этой дряни стало продаваться очень много в последние годы, и даже самому Осаму, который не особо вникал в тонкости западной культуры, довелось видеть ряженых в Санту японцев. Рождество в Йокогаме, да и всей Японии — лишённый флёра религиозности праздник. Что-то очень милое, семейное и уютное — не мафиозное, в общем, хотя почему-то недавно в холле штаба возникла высоченная ель, украшенная звёздами и огоньками. Дазай на неё посмотрел тогда и просто прошёл мимо: не его дело, какие тараканы на этот раз барахлили в мозгах Элизы. Он пропустил и массовые песнопения возле центрального парка, и всевозможные скидки на имбирных человечков, и зазывал у ресторанов. Для Осаму единственное отличие этого дня от любого другого — адский шум и толпы людей на заснеженных улицах. Но вот есть Сакуноске, который позвонил ему и очень трогательно попросил прийти к кафе, на втором этаже которого прямо сейчас обитали его отпрыски. Право слово, до сего момента Дазай собирался по воле случая подыскать хорошую и прочную гирлянду на шею, но вешаться в доме Одасаку — даже для него это чересчур. — Дазай, я уйду всего на несколько часов, — говорит Ода, и Осаму бездумно кивает ему, перебирая пальцами красное полупальто. — Я разберусь с делами, зайду в магазин за подарками для них и вернусь. Просто посиди с детьми. — Не помню, чтобы рожал от тебя, — пожимает плечами Дазай, а потом смотрит в хмурое и серьёзное лицо напротив и фыркает. — Ладно-ладно. Что ты хочешь вообще от меня? Сакуноске, пожалуй, не только странный, но и очень отчаянный, раз просит кого-то вроде Дазая последить за ребятнёй. — Расскажи им какую-нибудь сказку, развесели их, — продолжает Ода ровным тоном и всячески игнорирует невербальные сигналы, посланные ему. — У этих малышей никогда не было нормального праздника, Дазай, я хочу им его дать. Просто побудь здесь, а потом я вернусь, договорились? Он довольствуется невнятным «угу» в качестве ответа и бодро сбегает из кафе, оставляя Дазая наедине со страшными шмотками. Даже владельца заведения сегодня нет: видимо, отправился увидеться с семьёй. Осаму сверлит какое-то время пустую стойку взглядом, вздыхает и напяливает уродский алый кафтан прямо поверх пальто. Понимает, что создал себе невыносимую жару, переодевается наново и, с надетым на рубашку красным унынием, тащится к лестнице. Сегодняшние события его пока не особенно воодушевляют. Сначала Мори приклеился со своими годовыми отчётами для Исполкома, потом на рабочем месте не оказалось мерзкой рыжей псины: видите ли, ему дали выходной за прекрасную работу. Наверняка сейчас сидит в своей новенькой квартире и нажирается в слюни, слушая жуткую музыку. А Дазай тут один. Страдает. В костюме Санты. Ему где-то страшно подгадила карма, но он ей ещё отомстит: вскроется в самый неподходящий момент и всё, конец Портовой мафии. — Пли! Оказывается, что боевые навыки нужно прокачивать не только ради реальных сражений и избегания тумаков Чуи. Вот сноровка пригодилась, чтобы ловко подмахнуть под Кацуми и дать ему свалиться на голову выпорхнувшего навстречу Косуке. — Дазай, так нечестно! — кричит высунувшая из-под одеяла голову Сакура и обвиняюще тычет пальчиком. — Ты должен был дать себя схватить! — Да что ты, — вздыхает Дазай и пристраивается на колченогий табурет в углу. — И кто бы меня потом спасал из плена? — Рыжий Чуя, — сообщает Ю и прицеливается Осаму в лоб из водяного пистолетика. — Одасаку говорит, что он всегда тебя спасает. Да, только почему этого мини-мафиози сейчас нет, чтобы вытащить Дазая из-под прицела, — загадка. Сидит себе мирно где-то там, попивает кислую винную гадость и радуется жизни, не подозревая, что его напарник и вообще-то хозяин заперт наедине с маленькими монстрами. — Вас должно быть пятеро, — вместо лишних комментариев говорит Осаму и оглядывается мельком. — Где Шинджи? Четвёрка затихает и обменивается хитрыми взглядами. — Ушёл погулять, — беззастенчиво врёт Сакура, а сама смотрит куда-то повыше головы Осаму. — Надолго ушёл. Кацуми и Косуке восторженно взвизгивают, когда с узкого дверного косяка прямо на Дазая слетает вихрь. А потом визжат ещё радостнее, стоит Осаму машинально подхватить падающее мальчишеское тело на руки. — Попался! — горланит Шинджи и прежде, чем Дазай успевает что-либо сделать, сдёргивает с тёмной макушки Исполнителя красную шапку Санты. — Наш трофей! Детишки почему-то крайне взбудоражены полученным подарком, а потому принимаются носиться по крошечной комнате друг за другом, перебрасываться добытым колпаком и рушить и без того хлипкую мебель. Дазай за этим безобразием наблюдает молча и безучастно: его просили просто последить за детьми, но никто не говорил, что они должны вести себя прилично. Эти пятеро его вообще не боятся, что неудивительно: вряд ли Одасаку рассказывал слишком много о деятельности Осаму в мафии. И это в какой-то мере забавно: единственный ребёнок, которого Дазай видел часто и который при этом не писался в штаны от мрачного взгляда, — это Кью. Но Юмено вообще вряд ли мочился в свои шорты когда-либо: скорее, это от него у всех вокруг недержание случалось. А эти дети обычные. Да, с войны, да, сироты, да, живут под боком у рядового служащего Порта. Но, кажется, сейчас их не волнует ничего, кроме праздничной шапки и возможности выводить Дазая из себя. — Ты пришёл нам рассказывать сказки? — спрашивает Сакура, когда хоровод вокруг колпака прекращается и он оказывается на голове Ю. — С чего ты взяла? — Одасаку обещал, что его друг будет нас развлекать, — сообщает Косуке и явно метит взглядом на алое пальто Санты. — Или рассказывай, или отдавай одежду в качестве оплаты. О, а вот это знакомо: как-то раз Осаму сказали нечто похожее в переулке за баром, где он курил после драки с Чуей. Накахара тогда сверкнул напоследок наглой задницей и оставил напарника с разбитым лицом одного, а к Дазаю подкатили шары какие-то пьяные отщепенцы. За свои требования они получили сломанные руки и потушенный о глазное яблоко окурок. Ах, было же время. — Давайте вы сами друг другу что-нибудь расскажете, — печально отмахивается Осаму и прислоняется затылком к стене. — Я устал тут с вами. — Мы скажем Одасаку, что ты плохо себя вёл, — возражает Кацуми. — Ой, как страшно. — А ещё, — вдруг продолжает мальчишка, — если ты нам расскажешь сказку, мы тебе за это скажем, что Одасаку говорил про тебя и рыжего Чую. — Кацуми, это секрет! — возмущённо шипит Сакура, но Дазай уже успевает приоткрыть глаз и заинтересованно сверкнуть им на детей. Не то чтобы ему действительно было не плевать. Но конкретно с ним Сакуноске вообще не обсуждает Накахару, так с чего бы ему делиться чем-то со своей малолетней шайкой? — Ладно, — говорит Осаму, коротко улыбнувшись, — секрет за сказку. Это честный обмен. Но сначала вы. Пятёрка снова молча переглядывается, возможно, ведя мысленно какие-то страшные беседы. А потом Шинджи поджимает губы и яростно мотает головой. — Ты мафия, тебе нельзя доверять. — Я мафия, — соглашается Дазай, — а потому знаю, что нельзя верить никому. — Ты не можешь торговаться с несовершеннолетними, — настаивает Шинджи, — это незаконно. И мы точно не обманем, зуб даю! И он действительно суёт пальцы в рот, шерудит ими внутри какое-то время, а потом с неприятным хрустом выдёргивает из десны молочный зуб с каплями крови на нём. Дазай даже теряется, когда ему бросают белый клычок, но, опомнившись, уклоняется от снаряда. — Боже, а ты серьёзен, — бормочет Осаму и на всякий случай толкает со стола коробку салфеток в сторону Шинджи. — Вы омерзительны. Ладно, сказка так сказка. К моменту, когда Ода возвращается в кафе с набитыми праздничными свёртками руками, дети уже жмутся друг к другу и задушено всхлипывают. Сакуноске застаёт эту картину, как только открывает дверь: сидящий в углу комнаты Осаму с уже надетым на голову колпаком воодушевлённо размахивает руками и, не обращая внимание на новое лицо, продолжает: — А потом, когда маленькую девочку засосало в чёрный мрачный подвал без окон и дверей, она осознала, что её крошечное тело навсегда останется гнить в бесконечных коридорах. Разложившийся труп… — Дазай. Исполнитель поднимает голову и картинно прикладывает ладонь к груди. — Ах, Одасаку! А я как раз заканчивал очередную сказку, оказывается, я знаю их так много! Ода смотрит на него без единой эмоции на лице, а потом переводит взгляд на малышню. Шинджи выглядит так, будто жалеет о каждом принятом решении в своей пока недолгой жизни. Он прижимается к тяжело сопящему Ю, а тот в свою очередь пытается спрятаться за спинами Косуке и Кацуми. Под одеялом рядом трясётся Сакура, и только её большие блестящие глаза выглядывают из темноты кровати. — Я подозревал нечто подобное, — вздыхает Сакуноске и опускает подарки прямо на пол, чтобы прошагать к ринувшимся навстречу детям. — Дазай, спустись на первый этаж и подожди меня там. — Нет уж! — Осаму трясёт лохматой головой и важно поднимает указательный палец к потолку. — У нас сделка. Эти пятеро должны мне секрет за то, что я их развлекал. — Секрет? — переспрашивает Ода и хмурится. — Да пошёл ты! — рявкает вдруг Сакура и выкатывается из-под пледа, чтобы рухнуть в протянутые руки Сакуноске. — Ты идиот, Дазай! Ей в ответ безрадостно вздыхают. Наверное, карма, думает Осаму. Его окружают люди, которые не ценят внимания к себе. Он честно старается дать его так, как умеет: возможно, не всегда общественно-приемлемыми методами, но старается же! И вот сначала Чуя начинает голосить и биться, когда обнаруживает у себя в тарелке опарышей, теперь эта маленькая девчонка обзывается. Несправедливость всего мира угнетает, и тонкая душевная организация Дазая хрустит битым стеклом и сыплется ему под ноги. — Вы все ужасны, — говорит он, поджав губы, и уходит из комнаты, хлопнув напоследок дверью. Ступеньки истерично воют под его ботинками и, возможно, один из болтающихся под потолком пауков в этот момент спускается Осаму на макушку, но тот яростно сдёргивает с головы красную шапку и пристраивается на высокий стул за стойкой владельца. Всё-таки надо было выбрать гирлянду и сплести из неё хорошую петлю. Предварительно, конечно, сходить к дому Чуи и запустить ему в окно какой-нибудь фейерверк помощнее — Рождество же всё-таки. А потом там же, на одном из деревьев, весело покачаться с накинутым на шею жгутом. Как пиньята. Или это не рождественская игрушка?.. — Я смог их успокоить подарками, — говорит Ода, когда спускается с верхнего этажа и садится рядом с Осаму. — Но они всё равно напуганы. — Мир жесток, и сказки тоже, — уныло отзывается Дазай. Он скребёт коротким ногтем деревянную столешницу, а потом добавляет: — Вот ты знал, что в оригинале большинства сказок происходит много неприятного? Изнасилования, пытки. — Да-да, и самоубийство Белоснежки, — Сакуноске складывает руки на груди. — Я должен был догадаться, что всё так и будет. — Ну и зачем тогда оставил меня с ними? — Потому что ты друг и я могу тебе это доверить. Осаму на это только коротко дёргает плечами, а сам чувствует, что от сказанного ёкает где-то в сердце. Совсем немного и почти незаметно, но всё же. Он не испытывает вины или мук совести, но всего на мгновение задаётся вопросом: а мог ли он на самом деле развлечь этих детей чем-то милым и добрым? Становится почему-то неприятно. — Я спросил у них, — продолжает Одасаку, — что за секрет они тебе должны. Что-то связанное с Чуей-куном, да? — Не хочу говорить сейчас о мини-мафии, мне и так погано, — качает головой Дазай. — Я, пожалуй, пойду. Он сползает со стула и, ссутулив плечи, бредёт к двери, так и не сняв с себя красное сантовское пальтишко. — Не подумай лишнего, — бросают ему вдогонку, — но поскольку ты буквально только что пытал сирот ужасными сказками, я имею право сделать это в ответ. Так что вернись сюда и послушай, что я скажу. — Нет-нет, Одасаку, — Дазай машет ладонью, так и не обернувшись, — на меня это не подействует. Но можешь попытаться сказать что-нибудь, что меня заинтересует. Он стоит лицом к выходу, перекатывается с мыска на пятку и обратно и ждёт. Сначала Ода молчит, и, чёрт возьми, да: Осаму даже интересно, что там сейчас Сакуноске делает. Вот бы обменять опостылевшую Исповедь на, к примеру, глаза на затылке. Тоже бесполезно, но сейчас бы очень пригодилось. — Я сказал им, — наконец сообщает Ода, — что ты влюблён в Чую и не можешь ему признаться в этом. Дазай замирает в той же позе, в которой был: стоя на носках дорогих туфель и слегка покачиваясь. Вау. Не в бровь, а в глаз, Одасаку. Вообще-то, Осаму не жалуется на память. Более того, он бывает пьян ровно настолько, чтобы все лишние мысли выбрасывались из головы пушечными ядрами, оставляя после себя только пустоту. Однако, как ни пытайся избежать всякой гадости, она всё равно остаётся с тобой. Вот и беседы о Чуе под бокал виски не исключение. Порой Дазай и правда принимался рассуждать о роли гадкого рыжего карлика в своей жизни. Сначала, как правило, он жаловался и стенал: мол, тупость некоторых людей его просто поражает до глубины души. Потом он рассуждал вслух о том, что Чуя был бы намного полезнее в роли реальной собаки. По крайней мере, его можно было бы сажать на поводок и оставлять у дверей какого-нибудь комбини. А следом — и почему-то обычно в этот момент Ода и Анго слушали его даже более заинтересованно — Осаму начинал разглагольствовать о собственных неясных чувствах. Чуя бесит. Бесит по-страшному и всем сразу: чересчур яркий образ, слишком эмоциональная речь с хрипящим «р», постоянные попытки влезть в драку и неизменный мат через слово. Накахара ведёт себя как подросток из гнилого Сурибачи, собственно, коим он и является. Но кроме этого — ему добавили несколько очков элегантности, а потому вкупе со всем остальным получается какая-то несуразица: стильные узкие брюки, приталенные рубашки и лёгкие пиджаки, дорогие сигареты и вина, шикарная минималистичная квартира и премиальное авто, гибкое сильное тело и огненные пряди волос, сверкающие всеми чувствами голубые глаза и хитрая усмешка на красивых губах. Вот это всё вместе взятое… Если бы Чуя молчал всё время, цены б ему не было. А так, стоит этому сотканному из прекрасного существу открыть рот, как из него тут же начинает лететь ахинея. «Дазай, придурок, убери сраное лезвие!» «Чмо бинтованное, не лезь в мои документы, там и без тебя проблем хватает!» «Немедленно забери этот грёбаный ошейник, пока я тебе его в задницу не засунул, вобла пересушенная!» Когда-то Чую хотелось просто заткнуть: убив или ещё как-то, не суть важно. А теперь его просто хочется и хочется, чтобы ему хотелось в ответ. Вот такой личностный парадокс. Сам Дазай не назвал бы это «великими чувствами» или «влюблённостью». Это скорее похоже на желание заставить Накахару понять… что-то. Что именно — сам Осаму пока не понял в себе. — Влюблён, а? — говорит он и наконец становится на пол ровно. — Какое интересное слово. — Самое правильное, — отвечает Ода. — Не думаешь, что пора бы уже с ним поговорить, кстати? — О, я постоянно с ним разговариваю. О его ужасном вкусе в одежде, приторном парфюме, дурацком шампуне, из-за которого его рыжее гнездо на голове становится слишком блестящим и гладким. О том, что с его удобным ростом можно было бы зарабатывать, приманивая педофилов и убивая их с целью грабежа. — И ни разу о том, что он тебе нравится. Дазай сверлит взглядом дверь перед собой. За мутным стеклом уже темно, но яркие огни города всё равно освещают улицу: заснеженную и праздничную. Там наверняка очень холодно и противно. — Если я ему скажу, — вздыхает Осаму, — он не поверит. Я бы и сам себе не поверил. — Ты боишься, что он тебя засмеёт, — участливо сообщает Одасаку. — Он? Меня? Какая глупость. Я думаю, что он попытается сломать мне руку или вроде того. — Всё зависит от выбранных слов, Дазай. Чуя-кун считает, что ты не можешь быть с ним честен в таких вопросах: после всей истории вашего общения уж тем более. Если попытаешься сделать всё искренне и серьёзно, он прислушается. Искренне и серьёзно. В какой момент люди, признающиеся в своих чувствах, наиболее искренние и серьёзные? А… Точно. — Тем более, — продолжает Одасаку, — сегодня Рождество. Хороший момент, чтобы сделать всё красиво. — Одасаку, — прерывает его Дазай и оборачивается на секунду, чтобы улыбнуться краешком губ. — Я уже понял. До встречи. Он выходит в морозный вечер, чтобы быстрым шагом пуститься по улицам города в нужное место.

***

Весёлые магазинчики и яркие рождественские огни в какое-то мгновение начинают бесить больше обычного. Даже у такого человека, как Осаму, есть свой предел терпения, и сейчас его неприлично сношают всеми возможными способами. Людей очень много. Безумно много. Просто чертовски-хрен-бы-их-всех-побрал много! Семьи с шумными детьми, безумные разукрашенные отаку, офисный планктон с глупыми уставшими лицами, пожилые пары, школьницы в милых платьицах не по погоде — вся эта толпа движется навстречу Дазаю и нет-нет, да кто-нибудь наступит на ногу (очень извинившись за это) или дёрнет за красное пальто. Свою одежду Осаму так и оставил в кафе, и сейчас он мёрзло кутается в бутафорский наряд, морщась от того, как холод забивается ему под рубашку и щекочет всё тело. Времени остаётся всё меньше, и, хотя Дазай исследует территорию вокруг назначенного места встречи, он может безбожно опоздать. Чуя должен подойти к Cosmo Clock 21 буквально через двадцать минут и, судя по тому, что он сказал по телефону, — ждать бедового напарника слишком долго он не намерен. Осаму же был уверен, что найти чёртову безделицу не составит труда, но магазины либо переполнены, либо уже закрыты, либо торгуют какой-то чушью. Всё не то и всё не так. Оказывается, найти нужное действительно очень сложно, и это закон подлости: до этого ему на глаза постоянно попадались лавочки с украшениями, а теперь их как ветром сдуло. Дазай точно уверен, что на месте вон того магазина сладостей раньше было что-то другое. Он даже на всякий случай останавливается и почти прилипает носом к стеклу, разглядывая выставленные на витрину пирожные. Эклеры, всевозможное печенье, фруктовые корзиночки, какие-то микро-тортики — это всё не то. — Я скоро буду, — говорит Осаму, когда принимает звонок настойчиво дрожащего мобильника. — Да-да, я в курсе, тебе того же, и ты иди туда же, Чуя, я скоро буду. Ладно, он уже опаздывает. Весь план сейчас пойдёт рыжей псине под хвост. Вздохнув и уже смирившись с тем, что придётся действовать по наитию, Дазай собирается отойти от пекарни, но замирает, зацепившись взглядом за кое-что интересное: небольшие, но очень аппетитно выглядящие пончики с аккуратными дырочками. Мучная гадость покрыта изумительно красивой глазурью самых разных цветов. Это, пожалуй, лучшее, что можно сейчас найти, и спустя несколько минут Осаму прячет под алым кафтаном тёплую коробку с двумя пончиками. Нельзя, чтобы Чуя увидел их раньше времени. У подножия гигантского колеса обозрения тоже негде яблоку упасть. Наряженные и сияющие горожане фотографируются на фоне металлических штырей, и это бред: на снимках едва ли получится разглядеть что-либо важное. Дети играют в снежки: буйно и яростно, но постоянно промахиваясь. И какой смысл в бойне, если нет жертв? Почему-то галдящие малолетки восторженно вопят, несмотря на проигрыши. Вон там, ближе к парковым дорожкам, бродит мужчина в полном облачении Санты — даже с белоснежной бородой. К нему стоит целая очередь из желающих щёлкнуться на камеру с псевдо-стариком. Зачем, если он всё равно ненастоящий? Дазай бредёт мимо, огибает по кругу особенно оживлённые толпы, хмурится от того, как горячие пончики в коробке пекут на уровне груди и пропитывают его одежду запахом масла. Если Чуя не оценит приложенные старания, Осаму ему эту коробку подбросит в машину. Предварительно размазав остатки жирных пончиков по кожаному салону, разумеется. Судя по лицу бродящего взад-вперёд возле Cosmo Clock Чуи, он как раз собирается не оценить всё, что Дазай ему приготовил. Дазай мысленно спрашивает у себя: а зачем, собственно, было всё затевать? Накахара сегодня лишён всякого своего эстетичного образа и выглядит как злая нахохлившаяся птичка: из-под вязаной шапки торчат непослушные рыжие кудри, гигантский клетчатый шарф обмотан вокруг шеи и почти закрывает губы, а безразмерное пальто укутывает крошечную фигуру почти полностью, оставляя только носки сапог торчать из-под пол. Какой-то максимально дурной образ. — Ты выглядишь как вор, который обнёс самый безвкусный бутик, — сообщает Дазай, едва позорно не поскользнувшись на тротуаре. Сохранив при этом серьёзный вид, он добавляет: — Плохо выглядишь, в смысле. Чуя таращит огромные синие глаза в ответ и даже приспускает с лица шарф, чтобы промямлить бледными от мороза губами: — На себя посмотри, чёртов псих. Какого несчастного аниматора ты ограбил, чтобы выглядеть так убого? — Вообще-то, — наставительно поправляет его Осаму, — я под прикрытием. И, так уж и быть, признаю, что твой образ попрошайки тоже сгодится. Он говорит это машинально и даже не задумываясь. Чуя, кажется, единственный человек, рядом с котором не приходится себя сдерживать в выражениях. Все эти глупые подначки и подколы, любая серьёзная беседа, каждое произнесённое слово — они слетают с губ так легко и беспечно. Дазай знает, что если попросит о чём-то или даже прикажет, то Чуя не задаст лишних вопросов. Он знает, что стоит ему в очередной раз пройтись хохмами по чужому росту — в ответ раздастся поток брани. Он знает, что если заговорит о смерти — Чуя будет рядом, чтобы бросить какую-нибудь несуразицу вроде «ты слишком мало видел в этой жизни и так тупо от неё хочешь отказаться». Накахара простой как лист бумаги и настолько же сложный, как поэма, написанная на нём. Особенно — сейчас, когда Осаму понимает: он действительно не может предугадать реакции на свои слова. То ли от жара пончиков, то ли ещё от чего, но Дазай чувствует, как у него пунцовеет лицо. — Отвисни, — Дазай моргает, когда перед глазами щёлкают пальцами, и отмахивается от ладони. — Чего ты там плёл про прикрытие? По телефону нихрена не рассказал, так хоть сейчас соизволь. Ах, да. Это. Разумеется, Осаму не собирался сообщать напрямую обо всём. — Пойдём, — вместо этого говорит он и плетётся к окошкам билетных касс. — Молюсь, чтобы меня приняли за твоего папочку, иначе Чую с его ростом могут не пустить кататься на взрослых аттракционах. Ему прилетает по затылку и весьма ощутимо, но Осаму удерживает равновесие и продолжает хрустеть снегом под подошвами. Следом за ним, матерясь, бредёт Чуя. В какое-то мгновение его шаги становятся бесшумными: хитрый Накахара вспомнил, что может облегчить своё бренное тельце и буквально парить над дорожкой. Возможно, Дазай мог бы сейчас развернуться и схватить пальцами холодную острую скулу, чтобы обнулить Чую и заставить его провалиться в сугроб. Из банальной вредности и крошечной капли интереса — какой будет ощущаться кожа на чужих щеках под прикосновением. Вместо этого он забирает билеты и устраивается в одной из кабинок, наблюдая, как Чуя, кутаясь в своё огромное пальто, — реально что ли украл у кого-то? — садится напротив. В небольшой капсуле из железа и плотного стекла холодно и неуютно, и только пресловутые пончики греют Дазая. В отличие от безрадостных мыслей, но, может быть, Накахара не станет устраивать драку на колесе обозрения, пожалев людей? — Что за прикрытие? — снова спрашивает Чуя. За шумом двигающейся махины его почти не слышно, и он наклоняется ближе, вновь убрав с губ ткань шарфа. — Говорю, что за дело у тебя? Разве сегодня не выходной? — Ах это, — рассеянно отзывается Осаму и прислоняется виском к ледяному стеклу кабинки. Добираясь к колесу, он успел подумать, что всё это — очень опасная операция. Колесо обозрения и правда отличный вариант, потому что где-нибудь наедине Чуя мог бы и убить напарника за его внезапные откровения. Однако ему никто не мешает набить Дазаю почки — просто так, на эмоциях — прямо в капсуле, которая сейчас продолжает подниматься наверх. Из неё открывается изумительный вид на чёрную ленту Ооки, сияющие просторы города и острые шпили штаба мафии. Вряд ли Дазай успеет добраться до Мори, чтобы тот остановил внутреннее кровотечение. В слова Одасаку о том, что Чуя отнесётся ко всему серьёзно и спокойно, верится слабо. — Что «это»? — настаивает Накахара недовольно. — Я тут выслеживал одного французского террориста, — безбожно врёт Дазай и переводит взгляд на Чую. Лицо у того вытягивается в глупом изумлении, и Осаму не удерживается от улыбки. — Да, знаю, забавно звучит. Но я серьёзно. Крайне интересная личность, шифрует свои планы цитатами из европейской поэзии. — Это звучит не забавно, это херня, — без обиняков сообщает Чуя и откидывается спиной на сидение, скрестив руки. — Всё ещё не понял, при чём тут я. — Расскажи мне какой-нибудь французский стих. Мне нужно, чтобы ты простимулировал ход моих мыслей. — Не вижу связи. — Она просто выше, чем ты думаешь. — Хамло. — А ты глупый гном из сказки, — Дазай качает головой и думает, что и сам бы себе не поверил. Он только уповает на бескрайнее доверие Накахары, которое сейчас должно сработать. Ну пожалуйста, оно должно. — Тебе жалко, что ли, стихи почитать? Чуя смотрит на него с сочувствием и омерзением, а ещё — совсем немного — унынием. Его можно понять: вытащили из тёплой квартиры, завели в холодную кабину колеса обозрения и чушь несут. — Ты псих, — наконец произносит Накахара, вздохнув. — Что именно ты хочешь услышать? Я не так много стихов-то знаю. О, неужели?.. — Что угодно, — подначивает Дазай, стараясь выглядеть отстранённым. У него есть своя особенная методика, которую Осаму порой тренировал на особенно несговорчивых пленниках. Если пытки не прокатывают — он просто выбирает что-нибудь максимально шокирующее для них. Оторванные руки товарищей, показательные казни, красочные истории о том, как медленно, но верно будет разлагаться тело будущего трупа. Дазай умеет делать это всё и делает с присущей себе хладнокровностью, и когда жертва окончательно теряется в картинах ужаса своей незавидной судьбы, Осаму задаёт нужный вопрос. Шокированный пленник отвечает всегда машинально и только потом понимает, что натворил. Чуя тоже немного жертва сейчас, и Дазай думает, что изумлённый Накахара просто не поймёт, что случилось. *** Растет и ширится, алея, свод небесный, Взахлеб заутреню звонят колокола, И ночь холодную сменил рассвет чудесный, И крылья новые надежда обрела. Нет больше недругов с набыченными лбами, Нет мыслей тягостных, отравы горьких снов, Мы не противники с поджатыми губами И изощренностью в упор разящих слов. Сначала он говорит неуверенно и странно выдавая звуки: как будто сомневается, что правильно всё декламирует. Потом его голос становится твёрже и спокойнее. Чуя произносит одну строчку за другой на французском и смотрит в глаз Дазая, словно спрашивая «ну что, это то, чего ты хотел, придурок?». Это, возможно, было планом изначально: Чуя должен был выпасть из своего боевого модуса, отвлечься и настолько проникнуться моментом, что его слушают и не высмеивают за странную любовь к французской поэзии. И когда он дочитает выбранное, Дазай просто собирался вытащить сраный пончик и сунуть ему в руки с намёком и парой нужных слов. Оказывается, Чуя становится совсем другим, когда увлечён чем-то мирным из своего списка хобби. Дазай не замечает, как приоткрывает губы в удивлении: настолько шебутной и дурацкий его сегодняшний вид вдруг обретает новые краски. Чуя даже закрывает глаза и чуть приподнимает подбородок, выдавая слово за словом. Его странная вязаная шапка сползает ниже на затылок, выпуская на бледное лицо несколько ярких прядей. Острые плечи расслабляются, а пальцы в перчатках перестают сжиматься в кулаки. Обманчиво тонкое тело Накахары на глазах становится мягче, он чуть сдвигается в сторону, позволяя до этого кажущемуся огромным пальто окутать весь его стан. Чуя не похож на подростка из Сурибачи или мафиози — он сейчас сам весь такой поэтичный и загадочно-странный. Осаму не вслушивается в стихи, да и не знает он французского: просто смотрит заворожённо и ловит каждое мгновение того, как сияние городских огней просачивается из-за спины Чуи, ложась на его очертания и высвечивая их. Как, чёрт возьми, это сотканное из противоречий существо умудряется жить в этом чёртовом мире? Чуе нельзя было рождаться, думает Дазай, и немного печально улыбается. Войдем мы в мир большой светло и простодушно, Своей счастливою ведомые судьбой, Без слез, без ревности, походкой воздушной, Путем веселых битв легко пойдем с тобой. И будет нас качать неспешная дорога, И песню добрую я для тебя спою, Внемли доверчиво и мне подпой немного, Пускай покажется, что мы уже в раю. Морок момента начинает спадать, когда Осаму понимает, что стих подходит к концу: Чуя говорит всё тише и тише, всё так же закрыв глаза. Наверное, это кощунство — то, что собирается сделать сейчас Дазай. Но он искренне себе обещает купить когда-нибудь не пончик, а самое настоящее кольцо. Обязательно с гравировкой в виде собачки: нельзя совсем забывать свои корни, конечно. Однако сейчас, видя, как снаружи над рекой вспыхивают залпы салютов, а мир постепенно укатывается назад за горизонт, пока кабина спускается вниз, Дазай неумело и как-то нервно соскальзывает на пол капсулы и шарит под красным балахоном Санты, доставая мятую коробку. — Эй, Чуя, — говорит Осаму, стараясь не морщиться от того, как холодный металл режет ему колено через ткань брюк. — Это было красиво. Чуя открывает глаза медленно и сонно, моргает дважды, а потом немо приоткрывает губы, глядя на стоящего перед ним Дазая с немного кривым пончиком в руках. — Что?.. — Говорю, красиво было, — повторяет Осаму и улыбается чуть шире. — Я тут пока слушал, подумал, что надо бы отблагодарить тебя за, м-м-м, помощь. Со стихами. Так что, это, вот. Он суёт в ослабевшие руки Чуи пончик и ждёт. Ждёт. Ждёт. Не понятно, чего ждёт, потому что, кажется, он только что всё испортил. Чёрт, Одасаку, ты не мог быть конкретнее в своих предложениях? Или, может, друг и собирался быть таким, просто Дазай его не дослушал. — Эм, — бубнит Чуя, разглядывая подношение в своих ладонях. — Не за что? Я уже ел, но от пончиков не откажусь, наверное. Ты туда яд положил, скорее всего. — Нет, я как-то не настроен на двойные самоубийства с тобой. — Ну спасибо. — Чуя, — вздыхает Осаму и силится не закатить глаза. Боже, неужели это именно тот момент, когда его мозги сбоят? — На что похож пончик? Накахара, успевший поднести мучную сладость к губам, замирает. — На пончик, — отвечает он. — А ещё? — На колесо обозрения. — А ещё? — настойчиво продолжает Осаму. — На горлышко бутылки, Дазай, что за чушь ты несёшь? Дазай фыркает раздражённо, злясь и на себя, и на Чую, и на Одасаку, и вообще на всех. Он достаёт из коробки второй пончик и напяливает его на большой палец: для остальных ширина не позволяет. Покрутив «украшение» для удобства, Осаму показательно тычет ладонью Чуе в лицо и вопросительно вскидывает бровь. — Ладно, это кольцо, и что? — от былого спокойствия не остаётся почти и следа, и Чуя, явно недовольный, кривит губы. Колесо всё продолжает опускаться, в кабинке становится холоднее, у Дазая болит колено, а скоро будут и почки, потому что он точно всё запорол. — И ничего, — говорит он, мотнув головой, и снимает пончик с пальца, чтобы уложить его назад в коробку. — Чуя нисколько не помогает мне с признаниями. Осаму отворачивает голову к окну и показательно таращится в него со скучающим видом. — С признаниями, — тянет Накахара и разглядывает свой пончик, после чего напяливает его на палец. — Ты кусок идиота, Осаму, но я вообще-то не удивлён. — Кто бы говорил. — И, — перебивает его Чуя, продолжая задумчиво покручивать «кольцо», — это самое бредовое признание в чувствах, которое я мог от тебя представить. Чего же сразу не чека от гранаты или колючая проволока? Дазай отлипает от окна и вскидывает бровь, глядя на вдруг усмехнувшегося Чую. Тот смотрит на него с весёлым теплом в глазах и не выглядит злым. — Так… — Только ты один думал, что самый умный, — говорит Накахара и свободной рукой шарит у себя в пальто, после чего достаёт мобильник. Клацает в нём пару мгновений и протягивает Дазаю. На экранчике высвечивается сообщение с неподписанного номера, но Осаму безошибочно определяет в нём телефон Одасаку. «Рыжий Чуя! — написано в нём. — Дазай придурок, и он в тебя влюблён. Мы обещали не рассказывать никому, но он сегодня ещё больший придурок, чем обычно, так что мы мстим. Убей его, если захочешь. Шинджи» Осаму перечитывает смс-ку дважды, а потом с молчаливого позволения открывает и другие. «Дорогой, — пишет как-то раз госпожа Озаки, — когда ты перестанешь уничтожать инвентарь в тренировочном зале, пожалуйста, зайди ко мне. Дазай-кун не стоит твоих нервов и чувств» «Чуя-сан, — гласит текст от Гин, — Дазай-сан только что принёс в наш кабинет цветы и сказал передать Вам, что это не от него. Выздоравливайте, пожалуйста. Цветы принесём позже» «Чуя-кун, — говорит Мори, — я понимаю, насколько сильно ты беспокоишься о состоянии Дазай-куна, но он в целом жив. Позволь попросить тебя не бить его в ближайшие несколько дней» — Чуя беспокоился обо мне, это так мило, — по привычке хохмит Дазай, а сам понимает, что невольно улыбается. — Дазай опять не смог поговорить со мной напрямую, это так тупо, — передразнивает Чуя и забирает у него телефон. — Давай, Осаму, это несложно. Смотри, как надо. Он тянется к всё ещё лежащей на коленях Дазая коробке, достаёт из неё пончик и перехватывает Осаму за забинтованное запястье, чтобы подтянуть к себе ближе. Надевает угощение на большой палец и коротко встряхивает за руку. — Мне кажется, что ты мне нравишься, — сообщает Чуя и весело сверкает глазами. — В горе и радости, все дела. Только давай выберем всё же радость, ладно? Их кабинка с мелодичным звоном опускается на землю, и автоматическая дверь распахивается. За ней начинается город и шумные толпы, а люди, ожидающие своей очереди, уже заинтересованно вытягивают головы, чтобы заглянуть в капсулу. Осаму этого, правда, не видит. Он смотрит на Чую в ответ и думает, что не устанет ошибаться в своих предположениях насчёт этого человека. Зато он точно уверен в себе самом. — В горе и радости, — соглашается он, искренне улыбнувшись. Потом он, конечно, обнулит Чую, чтобы тот всё же рухнул в сугроб. И с ним же, беззлобно ругающимся, вернётся в пекарню, чтобы купить ещё шесть пончиков: пять поменьше — для детей и один большой для Одасаку.