Изнанки мыслей

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может — пьют вино,

Может — так сидят.

Или просто — рук

Не разнимут двое.

            Этим зимним вечером солнце ушло со службы неприлично рано. Девушка с рюкзачком, который до отказа был набит грязным тряпьём, пробежалась глазами по строчке с экрана мобильника в восьмидесятый раз: «Я немного задержусь, целую. никуда без меня не уходи».              18:48                         18:56                               19:22             Подожжённая робким золотистым светом испускающих дух фонарей за калиткой больницы, показалась небольшая фигура, укутанная в два шарфа с ног до головы — так были они ей велики, и непонятно только было, как она об них не запиналась. И в этой фигуре она узнала свою Пик — маленькую, безнадёжную и такую горячо любимую и горячо любящую. Она метнулась к ней, забрав в несогревающие, но желанные и по-настоящему родные объятия.             — Целовать не буду, иначе ты простынешь окончательно. — Пик на это улыбнулась, и пар поднялся к небу. — Сильно застыла?             — Да нет, пока ещё нет. С остановки тут идти всего минут десять, пойдём скорее. Представляешь, они расписание автобусов изменили, и теперь по городу десятых только два.             — Такие морозы, я же говорила, что лучше б я сама доехала. Схватишь что-нибудь, и мне тебя из больницы придётся уже забирать!             — Сплюнь! — со всей притворной серьёзностью произнесла Пик.             Она понарошку сплюнула.             Девушки взялись за руки. Двигаясь мерно, томя — каждая внутри себя — огонёк радости встречи.

***

            — Тада-а-ам! — Пик убрала холодные ладони с её глаз. — Праздничный ужин в честь твоего возвращения. Но сначала, думаю, нам стоит отогреться. — Пик поднесла табуретку к столу, вытащила тазик с полки и отправилась в ванную. — Можешь пока, располагаться, я быстрёхонько.             Как же она соскучилась по этому запаху. Запаху бумаги, пыли вперемешку с мазью. Всё это в раз наполнило её тело.       Квартира Пик была крохотной однушкой у чёрта на куличиках; обставленной в сущности самыми бесполезными вещами: от статуэтки тигра с отломанным ухом до вазы из бог мойми чего, полной ляпистых искусственных цветов, — всё то, что достаётся людям от покойных родственников «по наследству»; всё то, что нормальные люди выбрасывают в первую же неделю после траура за ненадобностью. Но только не Пик. Пик протащила все эти вещи как главное её достояние — память о тех, кто ушёл и не вернулся.             (И это свой крест со всей жертвенностью так и несла бы она, если бы в один день в библиотеку, где работала Пик, не зашла одна студентка.)             И находиться ей здесь — мало приятного: со своим ростом тут она ощущала себя слоном в посудной лавке. Однако со временем девушка во всём этом открыла особую прелесть, потихоньку начиная утопать в разглядывании цветочных рисунков на пожелтевших обоях, перебирании глазами с тысячу книг с потемневшими корешками и выцветшими заголовками на полках шатающегося стеллажа и в звуке щелчка магнитофона, когда Пик вставляла туда кассету, коих была целая коллекция.             Она уже вытянулась на диване с пледом, когда Пик вышла из ванной, с тазиком, в который были уложены носки, мазь, полотенца.             Мозолистые небольшие руки Пик растирают холодные, немного покрасневшие ноги. Приятно…             Ноги завёрнуты в шерстяные носки. Желудки наполнены вкусной едой. Пищей тёплой, — тёплой, совсем как лучи летнего солнца, как духота июльского вечера.             На магнитофоне — Джордж Гершвин.             Темно.             Тепло.             На душе хорошо, отчего-то очень просто и легко; а может, так на их телах сказывается липкая усталость, покрывая каждую с ног до головы.             Её Пик — в её руках. И она её не отпустит.             Они тесно жались друг другу, и, казалось, ближе уже некуда. Их губы слепились в нежном кратком поцелуе, похожим на полёт ласточки — робкий, но стремительный, — и он повторился. И снова.             Усталось взяла вверх, и они провалились в сон — самый крепкий за последнее время — в тисках друг друга.

***

            В старых альбомах Пик ютились пожелтевшие фотографии — воспоминания, которые хранила Пик обо всём, и ей нравилось время от времени возвращаться к ним: вспоминать о тех, кого больше нет; им больше не была места в этом мире, но в сердце Пик убежище находил каждый…             Фото высокого блондина, а рядом — Пик, улыбается широко-широко. Её первая любовь. Лётчик. Военный. Красавец. Она всегда полагала, что его суженый непременно будет военный. Пик рассказывала о нём, о Зике, с теплотой: об их переписках, тайных встречах до камендатского часа, дождливых вечерах, и солнечных днях, и счастливых ночах с ним, но каждый её рассказ неизменно оканчивался грустной принуждённой улыбкой; «…Он разбился насмерть. Пик, мне жаль…», — писал их общий знакомый.             Первая любовь не забывается.             Набережная. Ночные огни. Водная гладь. Рябь.             — Здесь прошло наше первое свидание, — произнесла Пик, плавным движением передав девушке снимок.             В окнах загорелись болезненно бледным огнём фонари. Ящик шёпотом вещал о неразделённой любви прямиком из 80-х.             — Тогда ты не рискнула назвать это свиданием.— Немного подумав, она прибавила: — Хотя я и сейчас не решаюсь назвать это свиданием.             Пик закатила глаза, и по лицу её скользнула мягкая улыбка:             — А помнишь, «наше место»?             — Угу, — она кивнула и добавила кипятку в чай, вдыхая приятный аромат свежезаваренного напитка, — наше и ещё полсотни таких же влюблённых парочек. — Она взглянула на Пик, немного смутившуюся; наверное, для неё такие вещи значили чуть больше, чем для её любовного интереса.             — Не будь так строга ко мне.             Здесь, на их месте, на берегу, окутанные светом сгорающего в пламени солнца и небрежными порывами ветра, коснувшиеся лиц друг друга ладонями, на которых оставался песок, они впервые поцеловались, как самые неловкие подростки-первопроходцы. Ей было двадцать, Пик — двадцать шесть.             — А ты, смотрю, совсем не торопишься, — она шепнула это, глядя Пик прямо в глаза. Угасающе-зелёные. Уставшие.             — По-моему, единственная, кто всё затягивает, — это ты, — и Пик прильнула к её губам. Пылко, кратко, нежно, — вспышкой. Щёки её возлюбленной расцвели, на что Пик только тепло улыбнулась — опять. Когда Пик так улыбалась, ничто другое уже не имело значения.

***

            Она помнила вечер, когда Пик лишилась этой улыбки. Когда она решилась рассказать о своём нежном чувстве к Пик родителям. Пик отговаривала, но её девушка так долго лелеяла надежду на то, что мама и папа примут её выбор, что, кажется, уверовала в это. Они назвали Пик «старой тёткой», а её — «неразумным дитём». Она провалилась в слёзы — из-за них всё сияло. Пик только вернулась с работы.             — Всё в порядке? Почему... почему ты плачешь? Что случилось?             Склизкая тишина завязывалась петлёй на шее. Её лёгкие лопнули — она громко выдохнула. Она попыталась что-то сказать, но из-за комка в горле не сразу вышло:             —...Я не думала, что мне так важно, что они подумают.             Пик словно кольнули иглой.             — Милая, мне так жаль... Поверь мне, мы это переживём, — она прижала её к своему телу крепко, — вот увидишь. — Пик целовала ей лоб, темечко, укутывала поцелуями руки и лицо, сжимая её ладони в своих. — Вот увидишь. — Пик обнимала её, укачивая, как в колыбельной, и дрожала сама.             Когда Пик рядом, всё проще.             Пообещать и не сдержать слова — гнусно.             И Пик не соврала.

***

            И когда их ладони сплетаются, их взгляды соприкасаются, их тела бьются друг о друга, когда Пик выдыхает ей в ухо, когда усыпает тело любимого существа терпкими и беспорядочными поцелуями, они не жалеют ни о чём.