челлендж

что бы такое сейчас ни происходило, ему оно не нравится. совсем. как-то тревожно и неприятно было уже с самого начала — с того самого момента, когда он буквально выбежал из зала после дневной тренировки, на которой тренер ча, всегда максимально пунктуальная, удивительно сильно их задержала. он очень, очень спешил: они с чонсоном договаривались пойти на обед вместе, и они должны были встретиться у входа в столовую еще четыре минуты назад, и он жутко опаздывал, и он только-только добрался до телефона, так что даже не предупредил его об этом, и- — хисын-щи? вы, видимо, куда-то торопитесь, но я вынужден вас задержать. хисын узнает этот голос еще до того, как замечает говорящего. он отдается в его голове приглушенным эхом допросной. — … что-то еще произошло, детектив чон?.. — не совсем, — тот усмехается, и хисыну не нравится эта усмешка. она только разжигает это странное чувство необъяснимой тревоги внутри, с которым у него ничего не выходит сделать. — скорее… мы узнали что-то еще. 'если не можешь сохранять спокойствие, сохраняй хотя бы лицо.' он чуть приподнимает бровь. — и что же? — а вот это будет удобнее обсудить уже в участке. идемте? я оставил машину у ворот. хисын медлит секунду, прежде чем ответить, судорожно вцепляясь руками в лямку спортивной сумки, чтобы не так явно ощущать зарождающуюся дрожь. — идемте, детектив чон. всю дорогу до сеула — час с лишним, получается, — они молчат: детектив явно не горит желанием рассказывать ему хоть что-то раньше, чем они будут в участке, а хисын не то чтобы спешит поскорее это узнать. он, если честно, предпочел бы не узнавать вообще, но такого варианта ему никто не предлагает — остается только смириться с текущим и надеяться, что ему хватит самообладания адекватно его пережить. по прибытии в участок его сразу ведут в допросную. — намджун~а, мы будем в первой, — он видит, как детектив — ким, кажется? — кивает и собирает со стола какие-то бумаги — похоже, он будет наблюдать за ними. зачем? разве не достаточно простой записи их разговора, как при первом допросе? чем этот так отличается от того? он занимает знакомое [думать об этом так до жути странно] место за столом, детектив чон садится напротив. — воды? — спасибо, не нужно. — когда понадобится — говорите. он не понимает этого 'когда'. в прошлый раз допрос занял меньше десяти минут — совсем недолго — но 'когда' звучит так, будто им предстоит провести здесь гораздо больше времени. — хисын-щи, — детектив чон смотрит на него, и от его взгляда становится еще более странно и неуютно, — напомните, чем вы занимались в промежутке с… — вы уже спрашивали меня об этом, — перебивать детектива во время допроса, вероятно, не лучшая идея, но его иссякающего запаса спокойствия не хватает на то, чтобы сдержаться, — и я уже вам отвечал. — … вы заходили к чон ходжуну по делам личного характера, верно? — именно так. детектив снова усмехается. почти презрительно. — у тебя есть одна попытка рассказать всю правду, — тот выдерживает паузу. — может, за чистосердечное срок меньше будет. хисын окончательно перестает понимать, к чему ведет этот разговор. — я уже рассказал вам все, что хотел. он напряженно выдыхает, чувствуя, как снова начинают дрожать руки, и сцепляя их в замок под столом, и упрямо смотрит на детектива. ему не в чем сознаваться, потому что он не делал ничего из того, в чем они пытаются его обвинить. узнавать, что произошло на самом деле — их работа, верно? значит, они узнают. узнают, что это был не он. узнают ведь?.. он не уверен, как долго они оба молчат — такое чувство, что минут пять, не меньше, — прежде чем детектив заговаривает снова. — слушай, ли хисын, — его голос звучит ровно и спокойно, слишком спокойно, и все происходящее ощущается неправильно — как что-то, что должно происходить с кем-то другим, но не с ним; хисын чувствует по-детски неконтролируемое желание сбежать, но бежать некуда. — на той вечеринке юнвона… ты там случайно с ходжуном не целовался, м? или, может, еще чем-то таким занимался… начиная с этого момента хисын с трудом осознает происходящее: в его голове, кажется, не хватает места всем тем мыслям, которые зарождаются там после этих слов. он не может контролировать их — вообще ничего контролировать не может; он старается удерживать фокус собственного внимания на том, чтобы оставаться внешне спокойным, когда его будто наизнанку выворачивает от волнения, старается не паниковать слишком очевидно, когда добирается до мыслей о том, как скоро эта информация утечет в сми, старается сдерживать эмоции — и не думать о том, насколько плохо у него выходит со всем этим справляться. безуспешно. — … какое отношение это имеет к делу? — его голос дрожит, обесценивая все предшествующие старания. теперь его испуг невозможно спрятать. — самое прямое… детектив чон во всех подробностях пересказывает ему их основную — рабочую — версию, и все, чего хочется хисыну — это чтобы его рассказ поскорее закончился. потому что слушать его невыносимо. это похоже на сценарий какого-то фильма криминального жанра — качественный такой, продуманный сценарий — но не на жизнь. не на его жизнь. не на что-то, в чем его подозревают. — … и поэтому ты убил его. вот так все было. — я этого не делал. — ну конечно, — хисын поднимает глаза, чтобы встретить чужой взгляд, и мгновенно жалеет об этом: в нем нет ни капли сомнения — только непоколебимая уверенность. уверенность в том, что убийца именно он. не кто-то другой, пока им не известный — а он, ли хисын. — лучше бы тебе просто сознаться, знаешь. давай, расскажи, как ты убил его. куда ты дел нож? оставил его ходжуну, а тот избавился от него позже? или незаметно унес с собой? — я… — его голос звучит тихо и дрожаще, ему не хватает воздуха — сам не заметил, в какой момент задержал дыхание, — я никого не убивал. детектив отрицательно качает головой, окидывая его очередным презрительным взглядом. — не убедил. он чувствует, как к горлу подкатывает ком, а к глазам подступают слезы. он еще никогда не ощущал такой безысходности. — я правда просто заходил к ходжуну поговорить, — его голос как будто становится тише с каждой фразой, и он искренне надеется, что его все еще слышно. — и я правда просто… поговорил с ним и ушел. все. я приходил на этаж только за этим, — он судорожно втягивает воздух носом, сдерживая подступающий всхлип. он не будет рыдать в допросной. — видимо, лучше бы не приходил. — видимо. — вам ходжун рассказал? — он снова поднимает взгляд на детектива, ожидая ответа. тот не спешит говорить хоть что-то. — хотя, знаете, можете даже не отвечать — тупой вопрос. и ответ очевиден, потому что кроме него больше некому. — логично. и снова они оба просто молчат, глядя друг на друга в упор — выжидающе и настойчиво. чем дольше это длится, тем абсурднее ощущается; хисын не может сдержать истеричный смешок, но взгляд все еще не отводит. — … думайте, что хотите, но я никого не убивал. — тут многие так говорят. не ты первый, не ты последний. он делает [дрожащий] глубокий вдох и медленно выдыхает, закрывая лицо руками. вдыхает снова. — если у вас все еще нет фактических оснований для ареста… будьте добры, отвезите меня обратно на базу, — на этот раз у него даже выходит звучать спокойно. — потому что больше мне рассказывать нечего. — не могу с этим согласиться. — пересказать вам разговор с ходжуном? дословно? я могу, если очень хотите, но по возможности предпочел бы оставить при себе хотя бы эту часть подробностей своей личной жизни. — тэёна ты по этой же причине убил? из-за желания оставить подробности своей личной жизни при себе? он ничего не отвечает, теперь упорно гипнотизируя стол. уже все сказал — больше нечего добавить. это попросту не имеет смысла: его все равно не намерены слушать, пока он говорит не то, что им от него нужно. — неужели это того стоило? для тебя собственная репутация правда ценнее человеческой жизни? хисын поднимает взгляд, и на этот раз не детектив смотрит на него, а он смотрит на детектива. — хочешь что-то сказать? давай, говори, я тебя слушаю. — отвезите меня на базу, — он выдерживает неестественно долгие паузы между словами, просто чтобы подольше его не слышать. ему более чем достаточно того, что тот успел сказать за последние несколько минут.

***

знаете, как иногда люди, испытывающие сильные переживания, теряют связь с реальностью — ощущение времени, остроту восприятия и все такое? как часы для них превращаются в минуты, а детали всего происходящего мгновенно ускользают из памяти? хисын хотел бы быть именно таким человеком — но это, к сожалению, совсем не его случай. он ощущает все очень явно: дорога от участка до базы не кажется ему короткой — она кажется долгой, такой, какая и есть на деле; он замечает все странные взгляды других спортсменов, которых встречает по пути от ворот до отеля, и даже успевает задаться вопросом о том, насколько же жалко и безнадежно выглядит, раз вызывает у них такую реакцию; в его памяти вполне четко отпечатывается раздраженное 'блять, ну неужели подождать так сложно было?' от какого-то пловца, перед носом у которого закрываются двери лифта, в котором он наконец-то остается один. не заплакать прямо там стоит ему огромных усилий. — хисын-хён, боже, ты как так пропал после дневной тренировки, тебя джей потерял на обеде, и потом никто не видел, и на звонки и сообщения ты не отвечал, и… — джейк с явным облегчением вздыхает, — мы тут все испугаться успели, пока додумались, что ты в участке. последней капли его самообладания хватает на тихое 'мне жаль' — и все. дальше он просто не может. он прислоняется спиной к двери и сползает на пол, зарываясь пальцами в волосы и утыкаясь лицом в колени — ему все еще хочется спрятаться, хочется сделать так, чтобы все забыли, кто он такой, чтобы он стал никем — чтобы не было репутации, которую нужно поддерживать, чтобы не было ожиданий, которые нужно оправдывать, чтобы не было подозрений, которые нужно как-то опровергать — чтобы ничего не было. он хочет просто фехтовать, не думая обо всем этом, хочет просто делать то, что любит, не боясь лишиться этой возможности из-за чего-то личного, не имеющего никакого отношения к спорту. он хочет просто жить своей жизнью так, будто она действительно только его и ничья больше — это действительно настолько невозможно? этого действительно нельзя хотеть? — хён, — он слышит голос джейка совсем рядом, чувствует его руки на своих плечах. — хисын-хён? ты меня слышишь? давай… давай я помогу тебе подняться, ладно? хорошо? у него нет сил что-то ответить или сделать; его максимум — не сопротивляться, когда его поднимают с пола и каким-то образом доводят до кровати. он зарывается лицом в подушку, крепко вцепляясь в нее пальцами и прижимая к себе, сворачиваясь клубочком. его трясет. джейк пытается поговорить с ним, пытается узнать, что произошло и может ли он что-то для него сделать — и хисын хотел бы ответить да, но не может, потому что это не так: с этим никто ничего не сможет сделать. это не исправить никак. тайна, которую кто-то узнал, уже никогда не станет тайной снова. в какой-то момент джейк замолкает, и он чувствует себя ужасно виноватым за то, насколько, должно быть, его пугает. ему жаль, ему правда очень, очень жаль, что кому-то приходится наблюдать это, и он так хочет просто успокоиться, но никак не может хотя бы немного приблизиться к этому, и- — хисын~а?.. слыша голос чонсона, он не может сдержать вхслип — волна, натиску которой он так упорно сопротивлялся все это время, в конце концов накрывает его с головой, не оставляя ни единого шанса выплыть. больше не получается сдерживать слезы, не получается просто дышать, мысленно считая до пяти, обманывая себя верой в то, что это поможет, что такое лучше подавить где-то внутри, чем выпустить наружу и прочувствовать. он больше не выдерживает — и теперь рыдает в подушку на глазах у того самого человека, которому меньше всего хотел бы показываться таким. хисын чувствует, как его берут за плечи — крепко, надежно — и осторожно тянут наверх, вынуждая подняться. он не сопротивляется, хоть и не понимает, что именно пытается сделать чонсон. спустя секунду его обнимают, осторожно прижимая к себе. он неосознанно задерживает дыхание, напрягаясь всем телом и пытаясь мысленно оценить, какая реакция будет допустимой: он может обнять его в ответ? это не будет слишком с учетом его состояния? вдруг это будет чересчур навязчиво, вдруг это- чужая рука мягко опускается ему на затылок. — все хорошо. все в порядке, ты… можешь на меня положиться. правда. и вот тут он ломается, опуская голову на чужое плечо и позволяя себе разрыдаться снова — потому что так становится хотя бы немного легче, потому что он сдерживал это слишком долго, чтобы продолжать делать это и сейчас; потому что больше не смог бы сдерживать, даже если бы захотел. — они… они думают, что… — говорить сквозь слезы оказывается удивительно сложно: ему не хватает воздуха, у него не получается глубоко вдохнуть из-за всхлипов — выходит коротко и прерывисто, и этого катастрофически мало, — что это я, что… я убил его. он до боли закусывает губу, утыкаясь лицом в плечо чонсона, прижимаясь ближе и опасливо обвивая руки вокруг его талии. не уходи, пожалуйста, только не уходи сейчас. — н-но я… я этого… не делал. я не убивал его, не убивал, не убивал, я… — он снова срывается на всхлип и цепляется за чонсона так, будто боится, что теперь тот действительно решит уйти. возможно, даже без будто — просто боится. — я не убивал его. — конечно, — его голос звучит уверенно и спокойно. — я тебе верю. и они тоже обязательно поверят, вот увидишь. обещаю. у него нет сил ответить что-то осмысленное — только шептать 'я его не убивал', как будто все во вселенной убедятся в этом, стоит ему повторить это достаточно много раз; его по-прежнему трясет, и объятия, кажется, последнее, что удерживает его на грани еще менее контролируемой, совсем безнадежной истерики. на каждое его 'я его не убивал' чонсон отвечает успокаивающим 'я знаю', и от этого, кажется, правда становится легче — но все снова в один момент срывается вникуда, стоит ему вспомнить, почему он превратился в главного подозреваемого. — … он сказал им, — голос снова дрожит. — теперь все узнают. он сказал им, что мы встречались. это… это обязательно утечет, и об этом напишут везде, и все узнают об этом, и сми разведут скандал, и… я больше не смогу нормально фехтовать, — теперь, когда он говорит об этом вслух, все становится еще более пугающим. — … надо будет — буду стоять и охранять твой зал от журналистов, понял? чтобы нормально фехтовал. ему хочется просто поверить, просто поверить и успокоиться, остановить поток мыслей в собственной голове — но он просто не может. не может не думать, не может не говорить об этом. — … они начнут постоянно спрашивать об этом на конференциях, и корейские спонсоры наверняка решат разорвать контракты, и… что, если придется уйти из сборной? если мне скажут уйти? я занимался этим почти всю жизнь, занимался этим здесь, я хочу продолжать заниматься этим здесь, я просто… я просто хочу, чтобы моя жизнь вне спорта оставалась моей, чтобы никому не было до нее дела, чтобы… чтобы репортеры не подкарауливали меня под дверью зала, едва почуяв что-то, достаточно скандальное для новости?.. чтобы не нужно было вечно бояться, что кто-то узнает что-то лишнее? потому что… потому что так невозможно жить, это отвратительно — когда вы даже обняться не можете на людях, когда постоянно страшно. я не могу, я… не хочу так?.. но так будет, как только кто-то узнает, а кто-то обязательно узнает, и так будет, и- — ты можешь не бояться рядом со мной. неожиданно для себя он останавливается. пленка в голове как будто перестает перематываться, все зависает на паузе, и он наконец слушает, а не просто слышит. — даже если кто-то узнает, я смогу тебя защитить, хорошо? с языка почти срывается паническое 'как' — но только почти. чонсон его опережает. — я люблю тебя. хисын поднимает голову с его плеча, чтобы посмотреть на него — чтобы понять, действительно ли он имеет в виду именно это. ему кажется, что это не может быть так — нет, он уверен, что не может. потому что ходжун был прав: он просто трусливый эгоист, который не готов рискнуть даже ради любимого человека — он не заслуживает, чтобы любили его, и- раньше, чем он успевает закончить мысль, чонсон подается вперед и целует его — и в голове мгновенно становится пусто. хисын прикрывает глаза, и ему просто спокойно. в этот момент он наконец ни о чем не думает — только чувствует: чувствует, как чонсон зарывается пальцами в волосы на затылке, чувствует, как его ресницы щекочут щеку, чувствует, как он осторожно прижимает его еще ближе; чувствует, как становится непривычно тепло внутри, чувствует, что это ощущение хочется удержать подольше — чувствует острую необходимость в этом. когда чонсон отстраняется, на секунду он просто теряется, пытаясь осознать происходящее и как-то организовать мысли в своей голове в слова. это по-прежнему сложно, но он решительно настроен справиться. — ты останешься? — выходит тихо и дрожаще — совсем не так, как ему бы хотелось. поэтому он пытается снова. — пожалуйста, останься. он, кажется, видит ответ в его глазах раньше, чем тот произносит его вслух, тепло улыбаясь. — думал, оставлю тебя одного? нет уж, никуда я не денусь… хисын не может не улыбнуться в ответ. кровати, пусть даже довольно широкой по меркам одноместных кроватей в отеле для спортсменов, все еще мало для них двоих, но у него нет поводов жаловаться. они лежат максимально близко, обнявшись, лицом друг к другу: он — чуть ниже, уткнувшись лицом в шею чонсона, чонсон — чуть выше, уткнувшись лицом в его волосы. хисын чувствует себя защищенным. оказывается, это приятное чувство. — хисын~а? — м?.. — расскажи мне правила фехтования? — м-м-м… это долго, — он сонно вздыхает. — спроси меня утром, чонсон. — … ну хотя бы чем отличаются шпага, сабля и рапира? это быстрее, — он замолкает, прежде чем добавить менее уверенно: — быстрее же? — быстрее, — хисын тихо смеется. — но только если вкратце, по пунктам. без дополнительных пояснений. — давай хотя бы так. дополнительные пояснения утром попрошу. без пояснений у него, на самом деле, не очень выходит — никогда не умел коротко объяснять фехтование. различия в оружии и области поражения можно было бы объяснить за минуту, но он тратит на это гораздо больше времени; к моменту, когда дело доходит до концепции приоритета действия, слова уже с трудом собираются в предложения, а держать глаза открытыми становится слишком сложно. — … не понимаю, как ты еще не уснул, слушая это. потому что я сам уже засыпаю. — тебя интересно слушать. ты очень увлеченно рассказываешь. он отчаянно делает вид, что совсем не смущается. — … я дорасскажу про шпагу, а потом мы будем спать. — договорились. — в шпаге не существует приоритета действия, как в рапире и сабле. так что и объяснять в этом плане нечего. — … знаешь, начинать объяснять с нее было нечестно. — все честно. просто если бы я начал с рапиры, то уснул бы к середине рассказа. было бы ужасно неловко. — было бы ужасно мило- — неловко, чонсон. спокойной ночи. — спокойной, хисын~а. закрывая глаза и на мгновение задумываясь о том, что утром проснется не один, он не может сдержать улыбку.