кухонные откровения

– Николай Палыч, а ты не помнишь куда... Неожиданный зов из ниоткуда заставляет мужчину дёрнуться и тут же непроизвольно выпрямить спину, складывая руки перед собой и собирая ноги под кухонным столом строго под углом 90 градусов и непременно коленка к коленке. Поднявшийся вмиг подбородок дёргано поворачивается ко входу в кухню, а вновь открытые глаза немного осоловело цепляются за силуэт в дверном проёме. – Ник? Паша смотрит на дежурную полуулыбку и недоуменно приподнимает бровь. – Да, кхм, о чём ты спрашивал? Ник абсолютно точно не понимает, что происходит и чем обусловлен ступор секунду назад ещё бодро настроенного Пестеля, но что-то внутри подсказывает, что их ждёт разговор прямо сейчас. Паша в свою очередь продолжает, по скромному мнению самого Романова, откровенно пялиться на ничем, блять, вообще-то не компрометирующую позу Ника и всё-таки медленно подходит к столу, как-то чересчур осторожно опускаясь на стул напротив. – Ты в порядке? – спрашивает обеспокоенно, словно произошло что-то поистине ужасное, угрожающее не только здоровью, но и жизни их обоих. Ну или будто у Николая как минимум рога выросли, а на лице выскочила та самая небезызвестная скитлзтрянка. Романов на это лишь окидывает взглядом свои сцепленные в замок пальцы и снова непонимающе смотрит на Пашу, повторяя: – Вроде да, – осекается на мгновение, принимая правила их странных гляделок, и почти сразу же хмурится, – Почему ты спрашиваешь? Пестель щурится недоверчиво и по привычке ведёт носом куда-то вбок. – Ты просто так напрягся, я и подумал... И Николаю ничего не остаётся, кроме как тяжело вздохнуть и отвести взгляд. Игрок в гляделки из него всё-таки никудышный. Нет, это, разумеется, не первые серьёзные отношения для них обоих. Паша за свою жизнь чего и кого только перепробовать не успел, но на самом деле подобной силы чувства испытывал впервые, а посему пытался быть максимально внимательным даже к мелочам, дабы не запороть все какой-нибудь глупостью. Николай же такой бурной молодостью похвастаться не мог – неписанный статус члена так называемого высшего общества с самого детства не позволял многого, а Саша и вовсе всегда говорил, что фамилии надо соответствовать. Однако младшему Романову всё же удалось в своё время побывать в отношениях с довольно порядочными особами. Нюанс был в том, что все эти попытки в "нормальную семейную жизнь" прерывались со стороны его партнёров, аргументом которых являлись неизменные закрытость и холодность Николая, его нежелание довериться и полностью открыться, а иногда и общая отстранённость. Ник на это лишь пожимал плечами, особо никогда не страдая, но от Саши, уже заменявшего к тому времени умершего отца, регулярно получал нагоняй за безответственность. И ведь вся правда была в том, что такие вот наставления делали своё дело и откладывались в голове тогда ещё совсем неопытного юноши. И вот сейчас, сидя перед объектом своей самой сильной и искренней любови, человеком, который своим бешеным энтузиазмом сумел пошатнуть нравственные устои, вбиваемые в голову чуть ли не с рождения, Николай чувствует почти иррациональную вину, не понимая даже, за что конкретно. А Паша, кажется, только и надеялся, что на этот вот поток воздуха, протяжно вырвавшийся из чужих лёгких. Он склоняет голову набок и тянется через стол, накрывая ладонью чуть ли не белеющие от напряжения пальцы, которые, к слову, практически сразу расслабляются под прикосновением. Он терпеливо ждёт, пока Ник оторвётся от рассматривания хаотичного узора на деревянной столешнице, и доверчиво наклоняется ближе. – Тебе не обязательно всегда быть готовым встречать президента, – улыбается Пестель, большим пальцем поглаживая совсем нежную кожу на костяшках, – Со мной ты дома, понимаешь, в спокойствии и, так сказать, на чилле, на расслабоне. Улыбку наконец отзеркаливают, а голубые глаза жмурятся до мягких морщинок в уголках, заставляя Пестеля влюблённо засматриваться. Ник думает, что Паша его насквозь видит. Иначе откуда ему известно, что подобные "идеальные" привычки были сформированы ещё с малолетства. Как он мог знать, что у Романовых в семье принято было детей с раннего возраста приучать ходить, сидеть и стоять исключительно с ровной спиной, а этикету и манерам обучали ежедневно перед каждым приёмом пищи? Николаю всегда говорили, что показывать эмоции или выражать явное недовольство – некультурно, ведь, во-первых, никого твои привередства не интересуют, а во-вторых, сам ты обязан соблюдать маломальские правила хорошего тона, где буквально всё так и кричало "улыбаемся и машем". И поэтому обвинение его в закрытости, и уж тем более в неискренности было чем-то уж очень противоречащим выстраиваемым в его натуре основам галантного и воспитанного джентльмена, да и в принципе порядочного человека, достойного своей фамилии. Только вот Павел Пестель фамилию эту готов был игнорировать до тех пор, пока не придётся вписывать её в собственный паспорт в графе "семейное положение". Одним словом, насрать ему было, какое там высшее общество претендовало на обожаемого им мужчину, который, к сожалению, это самое высшее общество из себя никак вытурить не мог. Поэтому Паше не словом, а делом приходилось переодически напоминать и себе, и Николаю непосредственно о том, что манеры не волк, в лес не убегут, если позволить себе расслабиться хотя бы на то ничтожно маленькое время, которое им удается проводить наедине. Однако, видимо, и на слова через рот иногда не надо было скупиться. И Пестель корит себя за то, что лишь сейчас это начал понимать, потому что замученный, почти затравленный мальчик явственно пробивается сквозь, казалось бы, огрубевший взгляд взрослого сильного мужчины. У Николая вообще глаза говорящие. Большие, глубокие, чистые – Байкал нервно курит в сторонке. И есть в них что-то такое, живое, что-то, обладающее непомерной силой, способное и к месту пригвоздить, и о самочувствии хозяина рассказать лучше самого длинного и бескостного языка. Сейчас же Паше хотелось эти глаза накрыть монетками, как покойнику, и никогда больше такого опыта не повторять, ведь смотреть на то, как рушится фундамент всегда тяжелее, чем на верхние этажи. И Ник в данный момент очень сильно напоминал о том, как важно провала этого фундамента не допускать, иначе зрелый и, казалось бы, сформировавшийся человек грозился вмиг стать беспомощным и разочарованным в основах, в стандартах, в банальных, как ему говорили, истинах. И Паша представляет, каково это. Сам, к сожалению, а может и к счастью, испытал, на собственной шкуре попробовал – не понравилось. Но с другой стороны, жить со всем этим, изо дня в день думать, что так и должно быть, что так – правильно, врать самому себе... Нет уж, один раз перетерпеть, пережить, понять и принять, ведь не хуже, чем было, верно? Это же приятнее? Чувствовать и отдаваться чувствам, своим и чужим, понимать и принимать опять же. Паша взгляд отводит и лбом Николаю в ладонь утыкается. Как верный пёс в пальцы тычется, будто требует довериться, открыться, расслабиться наконец. Виском о пальцы потирается и снова глаза поднимает, окончательно припечатывая: – Я с тобой, и мне это нравится. Поэтому, пожалуйста, просто разреши себе побыть со мной, чтобы было по-честному, – говорит серьёзно, твёрдо, без права на откат. И смотрит-смотрит-смотрит с такой готовностью, такой лаской, что просто невозможно иначе, нельзя и всё тут! И Романов сдаётся. – Я попробую. Постараюсь, – шепчет, голос почему-то снова подводит. А Паша улыбается так мягко, что не поверить нереально. У него в глазах решимость, он сам весь, как есть, решимость. – Я буду рядом, хорошо? Я помогу, – низко и бархатно, соблазняя, подбивая, как на прыжок с тарзанки. Знает, чертяга, чем завоевать, – Я понимаю, что ты чувствуешь, знаю, как это тяжело. И ни в коем случае не тороплю, – выдыхает совсем рядом с центром ладони, заставляя пальцы дрогнуть, – Нужно время, но нас никто не торопит, и я очень хочу, чтобы тебе было со мной спокойно. Такая, знаешь, своеобразная зона комфорта, – усмехается коротко, опуская взгляд, и губами легко ведёт по тыльной стороне ладони. "Ты удивительный, мне не верится, что ты существуешь," – вертится в голове Романова. На деле же получается лишь обречённо опустить плечи, немного ссутуливаясь, и улыбнуться устало, окончательно сдавая позиции. Знаменитому Пестелевскому обаянию и заботе, которой пронизано каждое его слово, в принципе сложно противостоять, но тут, определённо, не только в этом дело. Ник утопает в нежности и любви и искренне надеется, что Пашин волшебный рентгеновский взгляд сам это увидит и распознает, потому что сказать такое в силу забитого, затоптанного внутреннего существа не представляется возможным. Когда-нибудь у него обязательно получится, но пока остаётся уповать лишь на чужую проницательность и умение читать мысли (ну и, возможно, немного действия и мимику). Теперь, правда, затюканный мальчик внутри Романова будто награждён наконец конфетой за свои героически стерпленные часы обучения искусству манер и должного поведения, и дышать на самом деле становится легче. Как там говорится, гора с плеч? Примерно так, по крайней мере, казалось Николаю. Хотя бы потому, что напряжённый позвоночник действительно позволяет себе отдых от состояния "королевская осанка". А ещё в голове, конечно, не щёлкает, но то самое "на чилле, на расслабоне" явно откладывается где-то в основании нового фундамента. И Ник наверное даже самому себе не признается, что плющит от этого знатно, ощутимо так. Однако Пашин магический рентген всё же не проведёшь, потому что уже через минуту он отрывается от поверхности стола, которую уже успел облюбовать как неплохое место для сна, и поднимается, утягивая за собой встрепенувшегося от мыслей Романова. – Пойдём, научим тебя быть лужицей, – говорит наигранно серьёзно, но улыбку еле сдерживает, Ник замечает. Щелчок выключателя и воцаряющаяся темнота отрезают и завершают разговор, символично поглощая голоса и эмоции, все потаённые в глубине души страхи и нерешительность, на выходе в желтоватый свет коридора оставляя лишь ощущение тепла и предвкушение такого долгожданного комфорта. Тишина больше не кажется напряжённой, а стены опустевшей кухни надёжно сохраняют ночные откровения. Всё наладится.