Поместье Цю отнимает всех

Настоящее обозначено курсивом. Прошлое – обычным текстом. В этот день Шэнь Цзю всегда снимает с себя личину благородного заклинателя, как хули цзин – обличье человека. Он запрещает ученикам приближаться к своему дому, и отправляется в маленькую кухню. Руки вкладывают упругие шарики фасолевой начинки в белые плоские кружочки теста, формируют ровные складки и укладывают идеальные булочки в бамбуковую пароварку. Шэнь Цинцю всегда был выше такой приземлённой вещи, как приготовление пищи, но у Шэнь Цзю… У Шэнь Цзю были годы практики для совершенствования этого единственного блюда. В пароварке ровно десять булочек. Они соприкасаются пухлыми белыми боками и пахнут праздником. Уличным мальчишкам редко перепадала свежая горячая булочка. На собранную за день милостыню и украденные монеты они могли купить только те остатки, которые никто не купил: слипшуюся, разбухшую лапшу, пережаренные овощи, пару остывших подсохших маньтоу, которые они делили на всех. Небогатый ужин, после которого чаще, чем нет, они оставались полуголодными. В недра цянькуня отправляются и баоцзы, и несколько кувшинов вина, и стопка ритуальных денег. Шэнь Цзю становится на меч и улетает подальше от Цанцюн, как и всегда в этот день. Иногда, улетая, он думает, что не сможет вернуться. Не сможет снова облачиться в одежды цвета цин, снова задавить в себе невоспитанного уличного мальчишку, спрятать свою боль, свое "я", и бесконечно притворяться. Шэнь Цзю улетает, обещая себе однажды уйти и не вернуться. Или даже пообещать ему вернуться и не сдержать обещание. Знать, что он ждёт, но не дождётся. Вернуть сторицей… Он мог бы улететь к руинам поместья Цю, неподалёку от которых должны быть похоронены его друзья, но не может заставить себя вернуться туда. Путь его неизменно лежит мимо, к берегу моря. Когда-то Ба-мэй мечтала побывать там. Где-то между ночным сном в том крошечном подвале, где ютился десяток детей, и дневным попрошайничеством, эта светлая девчонка лепетала чушь о том, как они вырастут и уедут морю. Она мечтала о том, как они будут жить вместе и выращивать фруктовые деревья, и… Какая же дура! Шэнь Цзю и сейчас так думал, и тогда не стеснялся сказать ей об этом. Только настоящая круглая дура может поверить, что у них у всех будет прекрасное будущее. Вот оно, это прекрасное будущее! Свершилось! Добившись столь многого, он все равно словно пустотелая тыква-горлянка – вызревший плод со ссохшейся душой. Холодные ветра побережья треплют простые белые одежды. За поясом нет веера. Шэнь Цзю не носит вееров, потому что не боится показать свое лицо. Не стесняется показать, как ненавидит весь этот мир... Он садится на холодные стёсанные ветром и водой валуны и достаёт вино. Одну чашку расплескивает над водой, и багровые капли стремительно расползаются по бурно пенящейся солёной воде, а потом растворяются. Вторую чашку подносит к губам и молча выпивает одним глотком. Наверное, когда-то у них были имена. У каждого из десяти. Настоящие имена, данные им семьёй. Шэнь Цзю не знает своего, как не знает ни одного из чужих, а потому они навсегда останутся на его памяти лишь цифрами – дурацкими кличками. Они не первые, кто носили эти клички в том проклятом подвале. Разные дети брали вместо имени одни и те же цифры. Когда кто-то из них умирал, попадал в рабство или сбегал в поисках лучшей жизни, следующий бродяга, попавший в их стаю, принимал его цифру вместо имени. Так и получилось, что седьмой и девятый стали самыми старшими в их банде и подтирали всем остальным сопли. Шэнь Цзю кривит губы. Ладно, это всеобщая мамочка Юэ Ци вечно утирал всем сопливые носы и лечил разбитые коленки. Сам Шэнь Цзю до такого не опускался, несмотря на укоризненные взгляды и огорчённые вздохи “А-Цзю”. Он помнит, как их волокли в поместье Цю одной большой связкой. Пока их гнали по ухабистым дорогам, заставляя идти до изнеможения и стирать ноги в кровь, они стали друг другу ещё ближе... Старшие поддерживали младших, помогая не падать. Потому что падение значило удар кнута по и так израненной спине. Из всех детей, что ютились в каморке в заброшенном подвале возле изгиба реки Ло, в проклятой связке не было лишь одного. Того, кто предал их, того, кто продал их. Десятого. Ублюдка Ши. Юэ Ци был. Юэ Ци сжимал его руку, помогал держаться, подбадривал. Юэ Ци был как тёплое солнце. Вот только жизнь в семье Цю была темнее беззвездной ночи. Солнцу там не было места. Шэнь Цзю вынимает из цянькуня баоцзы одну за другой. Он помнит как терял их – одного за одним. Для семьи Цю они были лишь безликими цифрами, для него – бесценной семьёй... Как было бы хорошо не привязываться, не любить, не помнить. Выкинуть из памяти, вырезать этот вечно кровоточащий кусок из болящего сердца, как старую почерневшую опухоль. Глупо. Тщетно надеяться. Память никогда не подводила его. – Это тебе, И-ди, – тихо говорит он и крошит первую баоцзы над бурлящей пенистой водой. Перед глазами встаёт маленький, болезненно худой мальчик девяти лет. Самый младший брат. Даже живя в холодном подвале, недоедая и страдая без лекарств, он был жив. Они поддерживали в нем жизнь. Они находили травы и заваривали их в котелке над крошечным костерком, чтобы брата не так мучил кашель. Они брались за самую чёрную работу у дешёвых травников и лекарей, лишь бы те осмотрели И-ди лишний раз. Они любыми способами крали пилюли у заезжих лавочников и скармливали их ему без разбору. Шэнь Цзю усмехается. Ну что за тупицы! Могли ещё сильнее навредить ему, но не знали об этом, хотели как лучше. Первый брат едва пережил тяжёлую дорогу в поместье. Все старшие мальчики по очереди несли его на себе, но он все равно заболел. Как бы они ни старались за ним ухаживать, какие бы травы ни выпрашивали у лекаря поместья для него, И-Ди ничего не помогало. Он сгорел за считанные недели. Сгорел бы раньше, если бы не они, из любви немилосердно продляющие его агонию… Кто будет лечить дешёвых рабов, если всегда можно купить новых? Никого не интересовало, что от его улыбки и тихой похвалы у любого из них за спиной вырастали крылья. Он был дешёвой покупкой, которая сломалась. Проще заменить, чем чинить. – Это тебе, Эр-мэй, – трясущиеся тонкие пальцы отламывают кусочки следующей баоцзы и дарят стихии в надежде, что хоть кусочек перепадёт тем, кого больше нет в мире живых. Вечно голодные птицы жадно подхватывают куски и, едва поглотив, тут же ловят следующий. Их отвратительные крики будят ослепляющую головную боль. Шэнь Цзю прикладывает ладони к вискам и зажмуривается. Эр-мэй пела, словно волшебная птица, не чета этим жадным наглым тварям. Многие вечера их десятка проводила, зачарованно слушая её голос. Самый отвратительный день становился лучше, когда рядом была Эр-мэй и её песня. Не так ныли уставшие за день ноги, не так болели синяки, полученные в вечных драках между стаями уличных мальчишек, борющихся за свою территорию словно голодные собаки. Эр-мэй часто приносила деньги, которые зарабатывала своим пением на улицах. Если бы она родилась в другой семье, то могла бы выступать перед императорами и царедворцами. Но судьба сложилась иначе. Певчая птица попала в клетку, и с тех пор, как Цю узнали об её необыкновенном таланте, ни один из званых ужинов – если так можно назвать эти напыщенные сборища надутых павлинов и размахивающих кулаками разряженных обезьян, которые к полуночи едва ворочали языками и затевали пьяные драки по малейшему поводу – не обходился без неё. Бегая с бесчисленными поручениями по поместью, Шэнь Цзю не раз слышал, как она пела подпившим гостям. Голос второй сестры всегда был немного усталым и небрежным, но гости, которые не знали, как она могла петь, если хотела, были довольны и этим. По-настоящему она старалась, лишь когда возвращалась в рабский барак, где полушепотом напевала им всем колыбельные. Шэнь Цзю так привык засыпать под её тихий напев… Когда в пьяной драке один из гостей промахнулся и вместо живота обидчика всадил кинжал в грудь Эр-мэй, он потерял способность спать. Он настолько привык засыпать под песни второй сестры, что за долгие годы так и не сумел разучиться. Либо находил место для сна, где ночь напролёт играла музыка, либо ждал, когда тело не выдержит и само собой погрузится в тёмное беспамятство без снов. – Это тебе, Сань-мэй, – мягко говорит он, и перед глазами возникает хитрая мордашка ещё одной из сестёр. Смешливая непоседа, неспособная усидеть на месте и пары вздохов. Её все любили за лёгкий характер и весёлый нрав. Не раз и не два им перепадали редкостные вкусности или лишние монетки просто потому, что случайный прохожий хотел одарить третью сестрицу. К счастью, она была слишком мала, чтобы ею кто-то заинтересовался всерьёз, но Юэ Ци и Шэнь Цзю всегда посылали одного из мальчишек вместе с ней. На всякий случай. Её судьбу решил не слепой случай, а чужая глупость и жадность. У Цю Хайтан было множество служанок, но наивная дурочка видела в них своих подружек. Они все вместе играли в прятки в покоях маленькой хозяйки в тот день. Но Сань-мэй единственная спряталась в гардеробной Цю Хайтан. Когда позже та не смогла найти одно из своих любимых украшений, подозрения пали на Сань-мэй... Шэнь Цзю подтягивает колени к груди и долго смотрит на линию горизонта. Если бы он только нашёл виновницу скорее, то она могла бы остаться жива. Если бы он лучше уговаривал свою тогда уже “невесту” простить сестру, она была бы жива. Немая боль от этих мыслей не оставляет его и не оставит уже никогда. Её посадили под арест, и ни одному из них не получалось пробраться к ней. Юэ Ци пытался пробиться к их сестре, но Цю Цзянло так вытянул его по спине кнутом, что тот пролежал без сознания до конца дня, а на следующий даже не смог подняться с той скудной циновки, что служила ему местом для сна. Шэнь Цзю решил подойти к делу с другой стороны. Если найдётся настоящий виновник – а он и не сомневался, что Сань-мэй не могла украсть побрякушку, она не такая идиотка – то сестру выпустят. Его поиски увенчались успехом спустя два дня. Ему пришлось перерыть вещи всех рабов, с их разрешением или без, потом всех слуг. Ба-мэй, Сы-ди и Лю-ди приходилось отвлекать хозяев комнат всеми способами, а он сам обшаривал их, привычным острым глазом примечая все тайники, а потом потроша безо всяких сантиментов. Украшение нашлось в комнате личной служанки Цю Хайтан. Шэнь Цзю сдал эту дрянь с мстительным удовольствием. Цю Хайтан расплакалась при виде предательницы, но приказала выпустить Сань-мэй. Цю Цзянло нехорошо усмехнулся и приказал на её место посадить настоящую виновницу. Шэнь Цзю гордо отправился вслед за стражей, чтобы забрать сестру. – Ну забирай, – сказал страж, и Шэнь Цзю, ещё не понявший отчего у того такой странный голос, вошёл внутрь. Он не знал, что пока искал виновницу, Цю Цзянло тоже учинил своё собственное следствие – кнутом пытался вызнать, где же Сань-мэй спрятала драгоценную побрякушку его сестры. Третья сестрица не была такой же крепкой, как сам Цзю. Как бы ублюдок Цзянло ни измывался над ним, он был как собака – отлёживался, а потом бегал как ни чём ни бывало. Она была гораздо более хрупкой... Он бросил только один взгляд на её тело. Затем видеть он уже не мог. Глаза заволокло слезами, но он всё равно бросился на служанку – цветастое пятно рядом с блеклым пятном стража. Он схватил её за шею, шипя проклятья сквозь зубы и не помня себя от гнева. Что-то обожгло затылок... Потом ему сказали, что даже потеряв сознание от удара стража, он не выпустил её. Так и повалился оземь, не отпуская рук с тощей шеи. Попрощаться с Сань-мэй он не смог, но не жалел об этом. Его били кнутом до беспамятства, и всё это время он улыбался, всё ещё ощущая в своих ладонях тщедушную шею. Потом его заперли в наказание. Он просидел в тёмной вонючей камере почти два месяца. А выйдя узнал, что Сань-мэй – не единственная, кого они потеряли. – Это тебе, Сы-ди, – шепчет он непослушными губами. – Это тебе, У-ди. Это тебе, Лю... Голос срывается. Сы-ди никогда не боялся своего имени. До него не было ни одного, кто хотел бы взять проклятую цифру четыре, созвучную с самой смертью. Хотя они, суеверные глупцы, уговаривали его взять другое число, он отказался. Сы-ди смотрел на них бездонными чёрными глазами, похожими на два отгоревших и остывших костра, и говорил, что уже не боится ничего. Даже Шэнь Цзю, повидавший кое-чего к тому времени, чувствовал себя не в своей тарелке, глядя ему в глаза. Дети не должны иметь такого взгляда... Бежавший раб сумасшедшего садиста, он испытал столько, что жизнь на улицах была для него освобождением. Шэнь Цзю видел рельефные шрамы, пересекавшие спину в причудливом жутком узоре, но никогда не спрашивал, как они появились. Видел, как неловко Сы-Ди двигает изломанными пальцами на правой руке. Видел его хромоту, но не спрашивал родился ли он таким. Он подозревал ответ, и не хотел мучить брата лишними воспоминаниями. Самый спокойный и тихий из всех, он ввязывался в любое предприятие, не беря в расчёт никакие возможные последствия. Самые сумасшедшие вылазки против банд других беспризорников Шэнь Цзю проводил вместе с ним, и Сы-Ди был равен ему в бесстрашии и безразличии к смерти и боли. Единственной живой частью его оставалась любовь к животным. В их подвале у него была маленькая серенькая кошка, и четвёртый брат в самые голодные вечера не позволял другим даже смотреть в её сторону. Шэнь Цзю иногда грозился её слопать, но только в шутку. Было приятно иногда садиться рядом с братом Сы, гладить шелковистый тёплый мех и слушать её довольное тарахтение. Сы-ди повезло, в поместье Цю ему досталась работа на конюшнях. Он молчаливо ухаживал за лошадьми, и выглядел почти умиротворённым... У-Ди и Лю-ди были его полной противоположностью. В них было слишком много жизни, слишком много внутреннего огня. Казалось, они не могли остановиться, задержаться на одном месте ни на секунду. Языки свои они сдержать тоже не могли. Не раз и не два они были биты прохожими за слишком наглые шуточки, не раз и не два из-за их длинных языков начинались войны с другими бандами мальчишек. Шэнь Цзю злился и поливал их самой грязной руганью за то, что они приносят столько проблем. Чёртов Юэ Ци, словно курица-наседка возившийся с этими сопляками, уговаривал Шэнь Цзю не кричать, а парочку У и Лю – лучше следить за тем, что они несут. Понятно, что его воркование ничем не помогало. Они так и не научились держать свои мысли при себе… Длинные языки привели их к беде в этом гуями проклятом поместье Цю. За работой в саду эти двое поливали грязью и Цю Хайтан, и её отвратительного брата, и на беду их услышал один из мерзких лакеев ублюдка Цзянло. Тот как раз собирался на охоту за фазанами. Сидя на лошади, приготовленной Сы-ди, он нетерпеливо помахивал чёрным хлыстом, пока остальные слуги и рабы торопливо делали последние приготовления. Высокомерный наследник семьи Цю. Его драгоценные одежды, окрашенные самой дорогой пурпурной краской, и золотые украшения так ярко контрастировали с серостью одеяний слуг и рабов. Он выделялся, как драгоценный камень среди гальки. Но это был камень, тронутый порчей. И как бы ни был он прекрасен снаружи, внутри он был гнил словно прошлогоднее яблоко. Его забота о младшей сестре казалась почти подозрительной. Чем больше взрослый Шэнь Цзю думал об этом, тем более странной находил эту привязанность. Цю Цзянло был одержим ею. Он исполнял малейшие её прихоти. Он позволял ей играть Шэнь Цзю словно игрушкой, а потом наказывал его за то, что он крал внимание Цю Хайтан. Гуев выродок конечно же не мог снести того, что рабы оскорбляли его любимую сестру. Он приказал притащить У-ди и Лю-ди и уже занёс хлыст, когда перед ним встал Сы-ди, закрывая братьев своим телом. Упрямый храбрый Сы-ди, который не боялся ни смерти, ни боли, который схватил хлыст крепкой левой рукой и дернул на себя так, что проклятая тварь упала на землю прямо под копыта собственного коня и вывихнула запястье. Цю Цзянло приказал выдрать их кнутами и вывезти в лес, а потом выпустил гончих и отправился на охоту... Шэнь Цзю смотрит остановившимся взглядом куда-то вдаль. Покрасневшие пальцы пощипывает от холодного ветра, а щёки холодны, как лёд от бессильных злых слёз. …последней жертвой проклятого поместья Цю стала Ба-мэй – неразговорчивая темноглазая девчонка, которая так крепко держала его за руку в той проклятой связке. Когда она только попала к ним в подвал, то только зыркала большими глазами из угла. Шэнь Цзю не доверял ей поначалу и несколько ночей не спал, следя. Но постепенно она расслабилась и начала раскрываться. И под твёрдой скорлупой отчуждения и недоверия оказалась нежная мечтательная Ба-мэй. Та самая Ба-мэй, которая подыгрывала Эр-мэй на флейте и могла насвистеть любую самую сложную песню. Та самая Ба-мэй, которая со смущённой улыбкой рассказывала им волшебные сказки о чудесном будущем. Шэнь Цзю сжимает непослушные пальцы в кулаки и с горькой улыбкой крошит булочку. – Это тебе, Ба-мэй, – сипло шепчет он. У него тогда остались лишь они двое. Ци-гэ и Ба-мэй. Если Цю Хайтан хотела поиграть в жениха и невесту, он был готов играть. Если Цю Цзянло хотел срывать на нём злость, он был готов терпеть. Он раз за разом прикусывал свой язык, лишь бы не злить никого, лишь бы не позволить им навредить его семье. Лишь бы оставили в покое Ци-гэ и Ба-мэй. Они потихоньку готовились к побегу все втроём. На что они только надеялись? Он наливает ещё вина и пьёт. Оно горчит. Но это ощущается таким правильным. Они не успели сбежать прежде, чем беда настигла Ба-мэй. Для обычной рабыни Ба-мэй была слишком симпатичной. Не той красотой нераспустившегося цветка, которой обладала Цю Хайтан, а чем-то более сложным и многослойным. Цю Хайтан это словно чувствовала… Как, наверное, чувствовала и всю ту сложную глубину чувств, которые испытывал к ней самой Шэнь Цзю. Она была одновременно причиной стольких его проблем и ласковой тихой гаванью, в которой можно было спрятаться от её брата. Порой она нравилась ему. Порой он её просто ненавидел. Он много раз убеждал её, что Ба-мэй ему лишь сестра, но она снова, и снова, и снова, заговаривала об этом. И однажды брат застал её грустящей после их очередного разговора и не спросил в чём дело. Она рассказала ему обо всём... Цю Цзянло никогда не искал сложных путей решения проблем. Ба-мэй увезли куда-то далеко, и Шэнь Цзю больше никогда о ней не слышал. Осталась ли она жива? Он не знал. Глядя на самодовольное лицо ублюдка Цю, он мог лишь подозревать жестокую правду. За нафантазированную неверность Цю Цзянло не поскупился на наказания. Шэнь Цзю сорвал бы голос от криков, если бы не мерно пульсирующая внутри ненависть. Она текла в жилах вместо крови, и её было так много, что это грозило разорвать его изнутри. Хорошо, что после каждого удара кнута эта ненависть выплёскивалась на спину багровыми каплями, и Шэнь Цзю слабел, и она тоже слабела. Его швырнули на кровать в той комнате, которую ему выделили в тот день, когда Цю Цзянло позволил сестре объявить его своим женихом, и забыли. Алое и мокрое сочилось на постель, но Шэнь Цзю было плевать. В лихорадке он услышал, как его кто-то зовёт – это Ци-гэ! – и сполз на пол, а потом подполз поближе к двери. Дверь была заперта снаружи. – А-Цзю, – послышался взволнованный голос тогда ещё друга. – Я только что узнал. Как ты? Шэнь оскалился. – А ты как думаешь, Ци-гэ? Ты знаешь, что стало с Ба-мэй? Ты знаешь куда её увезли? За дверью не было слышно ни звука. Шэнь Цзю впился пальцами в нелепую деревянную преграду между ними и повторил громче и настойчивее: – Ци-гэ! Ты знаешь, что с ней? – Я знаю, – ответил тот. Его тёплый голос был непривычным, незнакомым, отчаянным... – Так говори же, гуй тебя побери, – зашипел Шэнь Цзю. – Что с ней? – Цю Цзянло увёз её к южной границе своих владений, к обрыву… Шэнь Цзю опускает взгляд вниз, на острые камни под обманчиво-белой, нежно пенящейся водой. Где-то под этой водой прячутся изъеденные солью и убаюканные волнами хрупкие кости Ба-мэй. Он не рискнёт угадать с какого из утёсов Цю Цзянло швырнул её, но знает, что она где-то недалеко. Лежит, омываемая морской водой, одинокая и холодная. “В этой жизни, – думает Шэнь Цзю. – Прекрасное будущее уготовано для других людей. Нам с тобой, Ба-мэй, судьба его не приготовила. Как бы я ни старался всё изменить, от себя не убежишь...” Шэнь Цзю смотрит вниз на рычащие волны, бодающие тысячелетние камни. Должно быть со стороны он так и выглядит. Лишь нелепая волна, пытающаяся совладать с твёрдым камнем... В цянькуне остаются лежать три бао. Его собственная. Ци-гэ. Ши-ди. Предатели, жалкие предатели. Шэнь Цзю берёт баоцзы Ци-гэ и сжимает руки в кулаки. Сильные пальцы заклинателя перемалывают её в пыль. – Уходи, – сказал он в ту ночь. – Они найдут причину убить и тебя. – Я без тебя не уйду, – упрямо сказал Юэ Ци. – Ни за что. – Не будь идиотом, – резко сказал Шэнь Цзю. – Ты всего лишь один из их рабов, а я – игрушка молодой госпожи. Меня будут искать очень тщательно. Если хотя бы один выберется из этого проклятого поместья, пусть это будет Ци-гэ. Шэнь Цзю лжёт, как и всегда, с поразительной лёгкостью и убедительностью: – Ци-гэ. Послушай меня. Ублюдок сломал мне ноги, я не смогу уйти, даже если бы и хотел. Уходи. Он сжал руки в кулаки. Если Юэ Ци не будет рядом, то ему будет не за кого бояться, некого терять. Что бы ни придумал Цю Цзянло, он сможет это пережить. Поэтому он отпускал Ци-гэ с лёгким сердцем. – Уходи, – повторил он. – Если я уйду, кто защитит тебя? Кто позаботится о твоих ногах? Я останусь! – Ци-гэ, ничего он мне сделает. Ты же знаешь, что Цю Хайтан любит меня. Он не посмеет сделать что-то серьёзнее этого. Он совсем не уверен в этом, но он уверен в том, что если Ци-гэ останется, он потеряет и его. Тогда он не знал, что при любом раскладе Юэ Ци уже был потерян для него. – А-Цзю… – Поклянись мне, что уйдёшь этой же ночью… – лихорадочно заговорил он. – Давай же! Или я тебе больше слова не скажу. Ты понял меня? – А-Цзю! – сказал тогда Юэ Ци. – Хорошо, я уйду, но как только смогу, я вернусь за тобой. Я заберу тебя отсюда. Обещаю. Шэнь Цзю вжался лбом в дерево, лишь бы быть поближе к нему, и прошептал: – Я буду ждать... Он не знал, услыхал ли его Юэ Ци. Это не имело ни малейшего значения. Он не вернулся. Он солгал ему. Прошли годы. Годы! А Шэнь Цзю не может перестать слышать этот тёплый голос, обещающий вернуться за ним... Шэнь Цзю останавливается, когда приходит черёд предпоследней булочки. Предназначенной ему самому. Она ещё теплая. Мягкая, нежная. Такой, какой никогда не были булочки, что ели они. Он греет пальцы о тепло баоцзы и делает большие жадные укусы. В мгновение ока булочки нет. Поместье Цю горело так ярко. Огонь сжирал здания и сады, запертых людей, все богатства, полученные от рабского труда таких, как их маленькая несчастливая семья. Огонь сжигал всю боль, всю горечь. Огонь очищал это проклятое место. Лишь одна светлая душа покинула огненную западню, подготовленную Шэнь Цзю. Больше он не пощадил никого… Последняя баоцзы напоминает о том, из-за кого они все попали в поместье Цю. Кто привёл их в эту проклятую всеми богами ловушку. Ублюдок Ши. Перед глазами его черты сливаются с ненавистным лицом Ло Бинхэ. Они так похожи: правильные черты, миловидное лицо, сверкающие тёмные глаза и хвост пушистых непослушных волос. Он даже не знает, ненавидел бы он ученика так сильно, будь он меньше похож на этого предателя. Это больше не имеет значения... Его невидящий взгляд смотрит куда-то вперёд, где над бескрайней синей водой парят белые птицы. Если бы только было можно подняться в воздух и улететь так далеко, где никто и никогда не нашёл бы… Сожаления и мысли о прошлом теснятся в его груди. Шэнь Цзю берёт себя в руки и достаёт бумажные деньги, предназначенные для дорогих друзей. Он поджигает купюры одну за другой и долго следит за тем, как огонь пожирает бумагу. Пахнет гарью… Он окидывает взглядом бескрайний берег, молчаливо обещает прийти в следующем году и становится обратно на верный меч. С лица исчезают последние следы эмоций, белые одежды величественно развеваются за спиной при взлёте. Строгий взгляд направлен вперёд. Прославленный заклинатель из именитого ордена возвращается на свою гору. А-Цзю здесь больше нет. Он спрятан глубоко и надёжно. До следующего года. Вот только... ...в следующем году он не придёт. За пределами водной тюрьмы птицы будут петь песни о красоте лета. На лугах зацветут цветы, благоухая и услаждая взгляд. Лето не наступит лишь на Цанцюн. Разрушенная школа будет пахнуть гарью и смертью, а Шэнь Цзю будет искупать свои ошибки. Никто не принесёт ему булочек и не сожжёт ритуальных денег… Но однажды он воссоединится с семьёй. Разве может быть лучший дар?