Supermodel

Дамиано ощущал как медленно и верно, они продаются. Продаются за миллионы, за лучшие звукозаписывающие студии и менеджеров, но продаются. Словно хороший сорт сицилийских апельсинов на базаре музыкальной индустрии. Их покупают дорого и увозят за тысячи километров от дома, где отдают на съедение Америке и ее мечте. Горько. Но в отличии от южных фруктов у них был разум и выбор, и они сделали его сами не колебавшись ни минуты. Какие из них рок-звезды, если они фальшивки нового поколения и для нового поколения, которое заглатывает все и идет дальше, пропуская через себя тренды и людей и на ходу дошивая частичку пазла от себя самого. А они, Maneskin, служили живым манифестом для этих ребят. Они шутят что Томас отказывается говорить по-итальянски и катаются в Нью-Йорк каждый месяц. Дамиано знает, что в какой-то момент это все перестало быть шуткой — они больше не итальянцы. Не ребята с улиц Рима или Сан-Ремо. Их засосала американская мясорубка, которая безжалостно перемалывает всех и лепит богоугодных граждан «свободной страны». Они перестали петь по итальянски. Ношение Gucci не делает из вас выходца оливковой страны, но вот Дамиано стоит на балконе на последнем этаже в лучшем отеле, горбится хуже столетнего старика над пропастью в сколькодесят этажей, а кожаные брюки лижут кафель. Набатом бьют в голове слова: «Курт Кобейн не продался, а ты да. Нирвана хуже не стала, а вы да». Дым поднимается вверх и слезит глаза. Их музыка совсем не плоха. Все они хорошо играют и при хорошем оборудовании, пишут соответствующие эпохе и не противоречащие их мыслям тексты. Но они не особенные. Они все ещё выезжают за счёт своего внешнего вида, мнимой экстраординарности и миловидных рожиц. Такие вот они супермодели. Чего один Итан только стоит. Но от их музыки хочется блевать самому Дамиано. Он не может больше писать. Он забыл как это делается. И каждый раз когда хочется написать что-то стоящее, выходит очередной поп тренд. Выпускают, конечно. Делают клип, конечно. Но Давид не слепой. Он видит горящие глаза фанатов в первых рядах. В их умах не бьётся музыка — только озабоченность и восторг перед идолами. Но Дамиано понимает. Действительно понимает, он и сам такой же, у него тоже есть идолы и любимые актеры. В конце концов ему всего лишь 22. А нет, погодите, уже 23. Краткий смешок вылетает из горла. Забыть свой возраст — это так по-старчески. Да, он ощущает себя стариком, кажется, в этот год вместились тысячи других, а никто и не заметил; время растянулось как горячая резина и подпалила им всем жопы, мол, давайте, делайте все быстро, торопитесь, жить вам не долго ещё осталось. И он старался. И они все тоже, правда старались. Писали песни одну за другой, концерты чуть ли не через каждый день, записи, интервью, фанаты. Они ничуть не изменились. Итан все так же застенчив, Вик — полная противоположность, а Том раздолбай, каких поискать. Вот же они все, вчетвером, семья не по крови, итальянцы с оливковой кожей и фейерверками внутри, так что же не так? Почему Дамиано не может выдавить из себя ни одной приличной строчки на родном языке, а Вик заводит все больше друзей в штатах и все меньше отвечает на прерывистые сообщения от старых знакомых из Рима? Почему они фотографируются у пиццерии в Нью-Йорке, давясь пережареной колбасой и пластмассовым сыром? Итальянцы у пиццерии в Нью-Йорке, какая ирония. Они ведь любят друг друга не меньше, чем два года назад в крошечной домашней студии, когда не могли выдавить и слова по английски. И фанатов они ценят так же, как и тогда — новых и старых, какая разница? Их становится все больше и больше и глаза уже устали от мелькающих фотографиях их же самих на билбордах и чужих телефонах. Ему чуть за двадцать и он действительно извиняется за ошибки, которые ещё не успел совершить. Он надеялся, что будет выше этого, но американская система не щадит никого, особенно молодых ребят с плавающими принципами. Вот уж действительно: чтобы выжить ты должен держаться корней. А через десять, двадцать лет, кем они будут? Ностальгирующими стариками что когда-то победили на Евровидении? Будут сидеть так же, как Роберт Плант сорок лет спустя и повторяя раз за разом события давно прошедших лет? Ребятами нескольких известных песен, про которых все забудут, как забыли про Ten years after и Mott the Hoople? Дамиано до жути боится будущего. Боится увидеть себя старым, поседевшим, Итана с короткой прической из-за лысины, Вик без поражающих общественность аутфитов, Томаса рядом с обычной девушкой в доме на берегу. Боится, что они не пройдут проверку временем. У них на это есть все шансы. Может он и был teenage dirtbag когда-то, но сейчас он совершенно другой. Он сам задаёт тренды. Пепел обжигает пальцы и Давид резко шипит, дернувшись: — Cazzo… Потемневший окурок теряется в средь стеклянного пейзажа и отражений, но Дамиано верит — упал кому-то другому на такой же балкон. Парень неудовлетворительно поджимает губы. Теперь он не только предал себя, но и послужил двигательной силой для разрушения планеты. Насколько плохим он, Дамиано Давид, может быть? Бесконечность не предел. — Хэй, чувак, ты как? Ты торчишь тут уже минут десять! На считанные секунды Дамиано оглушает громкая электронная музыка что вырвалась на балкон вслед за веснушчатым американцем. Как же его звали? Что-то банальное, Дэвид или Дэнни. Он смотрит на Дамиано широко распахнутыми карими глазами - и чем-то напоминает Итана-. Его щеки раскраснелись от искусственной жары всеобщего помешательства, а может, парень просто перепил. Американский английский звучит теперь гораздо знакомее римского диалекта. — Да так, порчу свои лёгкие. Хочешь тоже? — Легко слетает привычная полу-шутка с натянутой улыбкой. Давид надеется что натянутой она кажется только ему. — Как я могу отказать самому Дамиано Давиду! — Хохочет паренёк и выхватывает предложенную сигарету из чужих рук. Так точно, «самому Дамиано Давиду», теперь никто не отказывает. Никто не критикует его творчество по-настоящему, не указывает на ошибки. Все только улыбаются и кивают. Ему кажется, спой он отвратительно и не попади ни в одну ноту — никто и слова не скажет — главное, что одет он в кожаную юбку до середины бедра. Дамиано скучает по времени когда они были просто ребятами из Рима. Но возле него почти незнакомый парень, что говорит и говорит о вечеринках и концертах, позади — очередное сборище людей, весёлых и молодых, как они сами. Давид не имеет права скучать по безызвестности и бедности. Но он скучает. Голова наполняется уже привычной тяжестью от выкуренного никотина. Об этом всем он подумает после. После вечеринки, завтрашнего саундчека, встречи с менеджером, концерта, подписания автографов и ещё одной вечеринки. Завтра, все завтра.