Утопленница

их смена в этом году начинается с августа. машины нелепо заваливаются на ухабах, съезжая колесами по неуспевшей подсохнуть проселочной дороге. грозятся зацепиться ветками за открытые окна на серых рамах или же в вышедшую из берегов речку свалиться, навсегда поставив крест на этих местах. оно ведь как — случись что неуместное, так сразу приедут из москвы с проверками и дно прочешут с последующим закрытием. а купаться или же под кран с ледяной водой лицо сунуть хочется неимоверно — ведь вопреки всему последний месяц уже на старте выдался более душным из-за гроз и чуть сильнее палит, нежели июль. Космос щурит глаза от проблесков расходящихся туч, всматривается придирчиво как-то в ярко-красную «радугу». неизменные железные буквы все так же висят на законном месте над распахнутыми настежь воротами, от которых забор слева скатывается к причалу и тонет в густой зеленой траве. деревянный помост с медленно гниющими досками отсюда не видно, как и покачивающие спущенными веслами лодки. за спиной гудят ребята, которым нетерпится поделить скрипучие койки в корпусах и обмазать друг друга зубной пастой. а тем, кто постарше и смотрит чуть угрюмо на весь этот балаган под названием пионеры, не терпится затянуться где-нибудь в пролеске. Космос их понимает, у самого руки уже тянутся, пока взгляд цепляется за деревянную хибару, именуемую охранным постом. пустую, запертую на замок и без должных признаков жизни — в прямоугольнике открытого окна легкими порывами ветра колышется оранжевая шторка, напоминающая чем-то о последнем оплоте цивилизации, окруженным лесным массивом. к стене прислонены какие-то балки, вероятно притащенные со старого храма, и с висевшего на них плаща стекают остатки утреннего ливня. линкольн мигает оранжевым светом фар, таким же ярким и многообещающим, как рисунки на заказ. — симпатичный, — подошедшая Оля озвучивает свои мысли вслух, коротко улыбнувшись и все оглядываясь на отряд третьеклассников. она, пожалуй, больше всех в прошлом году пеклась о вымытых руках, всеобщей безопасности и дружественном коллективе. Космос на ее слова не отвечает ничего, только плечами ведет — тебе, мол, виднее. и только гордится чуть, удерживая все комментарии об уникальности и певцах заграничных. кроме Оли знакомых лиц больше не мелькает, слепляясь в одну большую кашу, какую наверняка сейчас мешают половником на кухне пищеблока. он оглядывается на такие же постные лица не своих подопечных, вспоминая об обещанной который год романтике – песнях под гитарные струны у костра и свободном проходе за территорию лагеря в любое время суток. Космос ничего выпрашивать не собирается, как и портить колеблющемся раздражением день приезда. подбежавший вожатый, что представляется Сашкой, все тихим шепотом спрашивает риторически о том, чья же тачка в кустах и просит ключи подержать. — ну что, скатаемся после отбоя отметить начало смены? /// все идет наискосок и не запланировано даже на безразличный взгляд Космоса. их смена начинается в августе, но у него на день позже — и неважно, виноват здесь алкоголь, опоздавший автобус или еще что-то, начисто выпавшее из памяти. оно, по правде, выпадает все и сразу, потому лишь во лбу ноет коротко и трется ладонью, словно место ушибленное. встречают сегодня лишь буквы привычные над открытыми воротами, пустая дорога, неизъезженная колесами, и домик охранного пункта на манер строительных. с плаща черного стекает вода после, очевидно, недавно прошедшего дождя. оранжевую шторку вырывает с окна подувший с реки ветер, а удерживающий открытой дверь кирпич грозится ночью, в темноте непроглядной, переломать все ноги. на стуле дядь Вовы — местного охранника, ставшего уже чем-то обыденным, — сидит, небрежно развалившись, кто-то неясный в потертых на коленках джинсах. это странно и веет легким разочарованием, что тут же перерастает в желание сблизиться на несколько сантиметров и найти взаимопонимание, приводящее к такому привычному свободному проходу. мысли об огне под открытым небом печально и неумолимо тухнут, когда под ногами чавкает невысохшая еще земля. — Вову не видел? — Космос, пусть и довольно грубо, решает по-глупому не размениваться на приветствия. солнце, словно назло, вылезает в этот самый момент, путаясь в блестящих еще складках незнакомого плаща и веснушках рыжеватых на чужих щеках и кончике вздернутого носа. — Синицина, что ль? так он ногу сломал, — тот лениво приоткрывает один глаз, словно весь мир, вместе с лагерем и галдящими неслышно где-то пионерами ему уже осточертел до тошноты. каша из столовки вновь невольно всплывает в мыслях, вызывая схожие чувства. — если че, то звать меня. — и как тебя звать? — Космос интересуется из простой вежливости, пальцами задевая оттягивающую карман и наполовину уже пустую пачку. его, наверняка, уже давно ждут и по-хорошему надо бы Оле помочь с ее горой забот, хоть они и созванивались примерно никогда. собеседник поджимает губу, наконец зацепившись зрачками на голубой радужке за солнечный нимб. — Виктор Павлович, — и лыбится так, будто он жизненно необходим, а Космосу больше всех надо. на нем, возможно, и правда свет клином сошелся, как амбарный замок на цепи, якобы защищающий лагерь от всех напастей мира. Виктор Павлович — на зубах крошится аж — по виду на год так точно его младше или же это волосы цвета соломы безответственностью отдают. и Космос, пожалуй, разглядывает веснушки на чужом лице слишком долго, заставляя новоявленного охранника непонимающе изогнуть светлые брови и зубами подцепить корочку на заживающей губе. /// у Космоса еще немного и глаз дергаться начнет, сопровождаемый монотонным бубнежом радио. все идёт совсем не так, как он планировал предыдущие месяцы, и это раздражает до постукивающих по матрасу пальцев. коллектив оказывается на редкость недружелюбным и сложенным еще задолго до их прибытия. Оля в него вписалась отлично и сейчас лишь немного обидно за то, что она не позвала разделить с остальными святое обязательство алкогольного опьянения. там же Сашка, выбивающий у нее все мысли, а Космос, наверное, сам виноват, уснув под завывания гитарных струн сразу после отбоя. дети, хоть в большинстве своем и не были такими уж маленькими, умудряются вытягивать по нерву каждый день и, дай бог, к концу смены у него останется хоть что-то помимо пустоты. пачка сигарет пустеет на глазах, и он с легкой тоской подносит спичку к предпоследней, надеясь, что в этой гробовой тишине старшая по лагерю не следит за ним, пытаясь поймать с поличным за смертными грехами человечества. покрашенные во все цвета радуги корпуса стоят черно-серыми прямоугольниками, выхватываемые по кусочкам светом тусклого фонаря. и в эту мозаику слишком плохо вписывается каменная девочка на постаменте с отломанной рукой, что ночью выглядит на порядок страшнее. какой-то дурак, по всей видимости, влез на нее или же кинул что потяжелее — никто не успел заметить, как это случилось, но по лагерю с завидной скоростью поползли страшилки, рассказываемые обязательно ближе к полночи и завернувшись в одеяло. в них, в этих пустых на вид прямоугольниках, наверняка звучит одна из многочисленных версий мести нерадивым пионерам. Космос даже слышал одну из них, да такую красочную, что сам готов был поверить в то, что утонувшая с десяток лет назад девочка связана каким-то образом со статуей в вычерченном галстуке, ночью бесшумно мелькающей за тонкой тюлью на окнах. это все, конечно же, бред полный и порождение фантазии, но он все же бегло оборачивается назад, прежде чем свернуть с дороги в пролесок. сосновные иголки, намокшие от так некстати начавшегося дождя, липнут к подошве, после продавливаясь в размякшую почву. пепел неосторожно сыпется на светлые брюки, а от сильной затяжки почти дотлевшая сигарета обжигает пальцы. он ее тушит прямо об железный забор, выкидывая между прутьев за такую же непроглядную, но свободную территорию. идея до невозможности глупая, но Космос, по правде, даже не успел подумать о всех последствиях, подгоняемый лишь одним желанием поскорее напиться и забыть поломавшуюся лагерную романтику. он присаживается на корточки, лезет в тайник, состоящий из наваленных в кучу еловых веток. раскидывает их неловко, в надежде пальцами зацепиться за холодное стеклянное. и у Космоса навряд ли проблемы с памятью или же галлюцинации, но заветная, припрятанная еще с пару дней назад бутылка никак не желает находиться. от этого хочется завыть, смазывая слезы неба со лба и намокших волос, когда сзади трещат ветки и свет скользит по рукаву темного свитера. — кого ищем? — интересуется нарисовавшийся так некстати Виктор Павлович — или же просто Витька в объемном черном плаще, длинный рукав которого он мнет чуть нервно пальцами. — никого, — Космос только головой мотает отрицательно, продолжая сидеть на затекших уже ногах и за ствол цепляться, лишь бы не поехала подошва по скользкой земле, подарив ему насмешки на тонких губах или же прозвище дурацкое. — да уж прям? — он сейчас, совершенно точно, брови так знакомо изгибает, добавляя ко всему дрогнувшую усмешку. смотрит, слепит по глазам увесистым фонарем, что бы в отместку все эти непонятные до конца взгляды не вернули, бравшие свое начало еще тогда, за воротами. — твой никто у меня на столе стоит. Космос отчего-то даже не удивлен, разве что совсем немного оскорблен где-то глубоко внутри чужим необъятным самомнением. и это все жжется на порядок меньше, когда он достаточно твердо чувствует почву под ногами и сжимает запястье Витино не сильно, отводя в сторону. тот, пусть и невольно, наконец перестает себя воображать ментом на допросе или же сотрудником госбезопасности, когда свет падает на грязные кроссовки. /// все начинается с такого простого и примитивного предложения выпить, что никак нельзя отвергнуть или же распознать иначе. оно с радостью принимается и идет своим чередом по схеме привычной — дверь охранной каморки хлопает, звякнув щеколдой, а в стекле бутылки бликует светильник имени советского союза, способный накалиться до предела и прожечь дыру в деревянном столе. Витя скидывает промокший плащ на клетчатое покрывало, упираясь коленом в вяло скрипнувший матрас. достает с верхней полки граненные стаканы, которых уже никогда не досчитаются в столовке. за них потом обязательно спросят с самых весело улыбающихся или же замеченных не в то время и не в том месте бдительным коллективом. и, видимо, Космос выглядит замерзшим до крайней степени или же сердце у Вити чуть теплее снега в антарктиде. он накидывает на чужие плечи сложенный вдвое коричневый плед, никак не комментируя происходящее, и лишь на стул рядом падает, тут же расплескивая по импровизированным рюмкам водку. — и кто ж тебе детей доверил? — качает головой осуждающе, а сам смеется одними глазами, до морщинок под светлыми ресницами. это даже странно, словно инородное что-то и у всех должны быть только черно-угольные, как на костре проженные. банка с глухим стуком ставится возле холодного стеклянного, а крышка открывается с характерным хлопком. — а тебе кто охрану доверил? — язвит ответно в чужой манере, хоть и есть в этом своя доля искренности. и не то чтобы он к Вове привязаться успел или же хмурился раздраженно из чистого принципа. Космосу думается, что не нравится ему недопонимать, или же когда все изменения в привычном укладе идут мимо и без его ведома. плед на плечах греет стопроцентным шерстяным, разливаясь теплом по мурашкам и венам. он подхватывает аккуратно стакан, хоть и не расплескать никак налитую лишь на два пальца водку. — ну, за удачную смену и романы без обязательств! — лыбится довольно Витя, звонко и так криво чокается, опрокидывая в себя содержимое. морщится, лицо кривит со всеми этими рассыпавшимися веснушками — и даже прикрыть ничего не пытается, только в банку мытыми под дождем руками лезет, заедая все чувства хрустнувшим огурцом. — меня, что б ты знал, вожатой старшей Вовка посоветовал. по-соседски так говорит — езжай ты, Витя, работа – нехрен делать. — да тут все по такому принципу, — отмахивается повеселевший на пару десятков градусов Космос, хоть по большинству это простое самовнушение. которое отчего-то очень хочется превратить в нечто весомое и такое ватно-расплывчатое на ощупь, потому по второму кругу он разливает уже сам, не забыв щедро плеснуть собеседнику. длинная стрелка часов неумолимо крутит ночь по размывшимся серым пятнам туч, являя россыпь звезд, каких ни в одном районе москвы не увидишь. пустеет содержимое банки и темы для разговоров, когда они успевают обсудить практически все в этом мире — первое пришествие инопланетян, устройство советского распорядка и каким образом Сашка завоевывает внимание. Витя же клянется свято, что не курит и в случае чего делиться не намерен, после чего глупо смеется, роняя из дрогнувших пальцев новенькую пачку «самца». — пошли купаться, — и это на вопрос не тянет ни разу, лишь на железобетонное утверждение. он обхватывает фильтр губами, чиркая спичкой и поднося ее к лицу Космоса, что утягивает сигарету как-то слишком заметно и нагло. и уже становится все равно на то, что пальцы провоняют въедающимся под самую кожу табаком. его потом вытравить можно разве что с телом вместе, как и навязчивую мысль о прохладной и спокойной речке, что наверняка разлилась из-за непрекращающихся дождей. бутылку предусмотрительно решают задвинуть подальше под кровать, за компанию с одиноко плавающим огурцом в банке. Витя повисает на распахнувшейся двери, вцепившись в ручку и чуть покачнувшись. выдыхает дым, кажется, из самых легких, блаженно прикрыв глаза и зубами прикусив наровящую выпасть от невольной улыбки сигарету. вода стекает с крыши, редкими каплями падая на лицо и отрезвляет лишь совсем немного, подталкивая к намеченной цели. лампа так и остается гореть в одиноком окне маяком, когда они сворачивают к заросшему камышами берегу, огибая неприступную крепость забора. Витя порывается уже за тонкую ветку осины схватиться, выбрав самый небезопасный спуск. Космос ему на это только дым в лицо выдыхает, заставляя поморщиться от собственных сигарет, и обещает песок побелее, чем в крыму. узкая тропинка в свете так кстати захваченного фонаря оказывается не такой уж и извилистой — Витя, по правде, ничего этого не видит за чужой спиной, смяв докуренную до фильтра. уходящий на несколько метров вперед деревянный причал вырисовывается из темноты силуэтом промокших досок. лодка с пробитым о камень дном, так и оставшаяся лежать на нем, выглядит слишком странной и чужеродной, будто и не мог никто плавать в последнюю смену восемьдесят девятого. берег окружен мрачным и неподвижным особняком леса — прячет между деревьев так и не заделанную никем дырку в заборе, что отсюда не виден. — кто последний, тот лох, — заявляет все так же весело улыбающийся Витя, вмиг порушив повисшую и совсем немного пугающую атмосферу. стягивает майку через голову, путается в джинсах и наступает на собственные кроссовки, что уже далеко не белые и совсем не новые. до затуманенного разума Космоса слова доходят лишь когда Витя матерится слишком громко на никак не желающий расстегиваться ремень. все это — нелепая игра с упавшим в песок фонарем и захлестнувшим так непонятно адреналином, что подгоняет вперед и заставляет не обращать внимание на скользящие под голыми ступнями доски. и мысль неловко вспыхивает в голове, что будь тут кто, то непременно их услышит, потому что Витя шумный — он ржет, толкает в бок и по плечу хлопает, вскрикивает и возмущается, когда получает тоже самое в ответ. Космосу кажется, что он прыгает все же первым, обжигая все внутри и стирая речной водой привкус тяжелого табака во рту. глаза зажмуривает покрепче, пока всевозможные картинки не лягут на дно, что он задевает лишь слегка. выныривает, видя лишь далекий берег и кашляющего Витю — тот намокшие волосы назад зачесывает, вцепившись пальцами в опору причала. — выходит, что лох ты, — настает очередь Космоса губами дергать в усмешке и наблюдать за меняющимися словно в калейдоскопе эмоциями на чужом лице. там проскальзывает абсолютно понятная и оправданная обида, которую не выходит утопить в выпитой водке — потому Витя подается вперед в желании утопить играющего не по правилам. лезет ближе, брызгается, не дает вздохнуть или хотя бы нос зажать, прежде чем перед глазами вновь возникнут закрытые веки и целое ничего. Космосу хочется скинуть его с себя, а еще лучше в ответку навалиться, получив после этого тысячу и одно оскорбление. но рука, как нельзя вовремя и будто по воле справедливости, задевает чужую щиколотку, тут же обхватывая ее и резко потянув, лишая Витю всякого равновесия. тот выкрикивает одно только красноречивое: «блять», водой захлебывается и позволяет вынырнуть, не переставая кашлять в попытках отдышаться. — бросайте курить, Виктор Павлович. в вашем-то возрасте это уже вредно, — Космос сам не знает да и не задумывается о том, откуда лезет вся эта язвительность, потому списывает все на спирт и влияние дурное. и все же решает проявить хоть немного благородства, упустив подвернувшуюся возможность и мелькнувшую в сантиметре от него ногу. а может, это выработанные за прошлый год привычки вожатого и понимание, что лозунг «спасение утопающих дело рук самих утопающих» работает крайне плохо и только в мутных экранизациях. Витя чуть отплывает от него в тень нависших досок, что наверняка скоро прогниют и проломятся, сродни той лодке. сплевывает прям в воду, тыльной стороной руки мазнув по губам — плохо скрытый и играющий в глазах азарт блестит огнями деревни с того берега. — отряд свой учить будешь, — оскорбленный до глубины души Витька — теперь уже даже не Павлович — бьет ногой по воде, пусть как-то неловко и захлебываясь в который раз, но достигая желаемого эффекта. Космос морщится, когда по лицу плещет водой и со лба стекает, попадая в глаза и заливаясь в нос. он, кажется, даже успевает выдать нечто нецензурное и вызывающее по-прежнему пьяный смех и фырканье, когда вместо огоньков видит один лишь непроглядный лес и темные пятна их одежды на песке. сбежавший от возмездия Витя неловко взбирается по каменистому берегу, вздрогнув от такого липнувшего и покалывающего холода. — я, наверное, обратно двигать буду, а то Софья Владимировна башку проломит, — Космос с плеча стряхивает приставшие водоросли, запинаясь об воздух и вдыхая поглубже подувшую легким ветром свежесть, что никак не желает отрезвлять, да и навряд ли до завтра ели перестанут плыть по звездным пятнам. и ему бы остаться здесь на ближайшую вечность и позлиться на раздражающие сейчас обязательства, что давят тяжелым грузом и душат железной хваткой. он совсем немного завидует Вите, которому торопиться некуда, и никто не скажет ни слова, пропахни он весь пряным привкусом «самца». — не откинься там, — шутливо говорит тот, за компанию натягивая на мокрое тело пыльную уже одежду, что отряхивать нет никакого желания — да и кому до этого дело есть, кроме давно спящего коллектива? Космос ему только улыбается коротко на прощанье, не вспомнив ни про фонарь, ни про лодку застрявшую. протоптанная за много лет тропинка ведет меж деревьев к выломанным в заборе прутьям — незаметно, скрытно от чужих глаз и чтоб об этом знали только желающие сбежать подальше от бесконечного патриотично-красного. Витя садится прямо на песок и взглядом его провожает, пока все не валится в темноту, словно в черную дыру, оставляя ему заженную спичку и наполовину потухшие огоньки деревни. тишина поглощает собой все звуки, тихо шелестя ветками за спиной и забираясь скользящим ветром под майку, лижет волнами опоры причала и такие же молчаливые камни. он обхватывает согнутные колени рукой, согреваясь об них и фильтр прикусывая, когда желание спать мешается со странным чувством. оно непонятное и совсем немного тревожащее, потому что изменилось что-то неумолимо, или же разум переиначивает под себя подернутую картинку мира. Витя затягивается до самых легких, что еще с двадцать минут назад выжигало не успевшей зарасти речкой. ему темно до невозможности и шуршит шагами по черно-белым одуванчикам и такой же сероватой траве, слишком отчетливо и расплывчато в тоже время, как растворившийся в воздухе дым. пепел сыпется на джинсы, когда он оборачивается резко, щурясь так бесполезно и разглядывая такое же целое ничего, как перед веками зажмуренными и недостающими до дна ногами. Витя на свой же вопрос немой губу поджимает и плечами ведет, пальцами зарываясь в далеко не южный песок. кажется, они все же не брали фонарь или Космос умыкнул у него из-под носа охранное имущество. /// все стучит, катится вникуда и под потолком остается оранжевыми пятнами через такие же, по-прежнему чересчур светлые, ресницы. где-то под желудком вяжет так неприятно, и он на ткань так и не снятых джинс руку кладет, вверх ведет дергано, задевая пуговицу и чуть сжимая. Вите тошно совсем не от табака осевшего или же водки паленой, у него ноет порез на пальце и гудит в голове, словно от пыльного мешка. он стонет мучительно, не улавливая причину своего пробуждения и на бок переворачивается, утыкаясь носом в набитую перьями подушку. комкает, сжимает меж коленей тот самый коричневый плед в идиотскую клеточку под цвет штор, где виднеется нечеткий серо-яркий силует на фоне блестящего солнца. по стеклу долбит сжатым кулаком и наверняка это саднит по костяшкам — время проваливается за границы сознания и сейчас гостя незванного хочется лишь послать в далекое пешее. но Витя узнает знакомый голос и сползает медленно, пытаясь собрать себя воедино и открыть злополучную щеколду. и от кого только запирался? на пороге ожидаемо стоит Космос, пытавшийся утопить его, дай бог, чтоб в шутку, прошлой ночью. он, кажется, взволнован или же бежал неизвестно зачем эти пару киллометров — опирается о косяк дверной и смотрит чуть странным взглядом. — че? — Витя щурится, не понимает и трет пропахшими табаком пальцами глаза заспанные. внизу все продолжает ныть, а по рукам оголенным бежит прохладой вероятно недавно прошедший дождь. он вспоминает так некстати про фонарь и хочет уже попросить обратно казенное лагерное, но что-то заставляет заткнуться — и неясно, то ли это водка отпустившая, то ли глаза такие чужие. — Димка пропал, из отряда пятого, — выдыхает ему в лицо Космос мятной свежестью закупаемой оптом пасты. почистил ведь, не поленился себя в вид более-менее нормальный привести и даже футболку чистую напялил. Витя ее разглядывает чуть дольше положенного, помятую майку на плече поправляя и смысл слов сказанных стараясь уловить. они от него ускользают, не желая фиксироваться задачей первостепенной и признаваться такой нежелательной правдой. — тебя, наверное, вызывать будут в корпус главный, но я решил, что сам лучше сбегаю. — с хрена ли он пропал? — Витя брови хмурит и трет ногу босой пяткой, задевая брошенные у порога намокшие кроссовки. он, кажется, вчера все же вновь в воду полез или же просто с покатого склона свалился — очень уж манила серебристо-темная гладь и неровные были камни на тропинке. но взгляд скользит вбок, за плечо в светлой ткани и на тяжелый замок, массивным куском железа скрепляющий смазанные на прошлых выходных ворота. тревога поднимается из внутренностей по ребрам, сдавливая горло холодными ладонями. — подтвердишь, что закрыты были? блять, ты помнить должен, после тебя же как раз, ну? Вите страшно совсем немного и идти не хочется ровным счетом никуда, глупо надеясь на то, что само все решится и не повесят на него пропажу ребенка, халатность и убийство в том числе. от этих мыслей перекреститься стоит, да только не по его это части, и храм позади насмешливо светит почерневшим крестом. — да че ты заладил? помню я, — отнекивается от него Космос, будто он ниже его во всех смыслах и не по его душу придут, случись чего. оно, видно, уже случилось самым пугающим образом, какой представить нельзя и лишь задвинуть под гниющие доски причала подальше, уверившись в собственной удаче. — может, он это, через дырку, где мы плавали? хотя, там с другой стороны камыши одни… — вот же ж твою мать, — Витя ладонь к лицу подносит, по щеке мазнув и ноготь прикусив на большом пальце. видно, что нервичает, и смысла уже нет никакого пытаться скрыть это как-то и постараться оголенные чувства на всеобщее обозрение не вываливать. но всех и нет — здесь один только Космос стоит застывшей статуей задумчивости, что, кажется, не собирается никуда уходить. Витя же отмирает наконец, натягивая замызганные кроссовки и прихватывая со спинки стула черную толстовку. — если этот придурок решил слинять, то мы поищем его там. машет рукой в сторону умело сложенного кирпича церкви, чья макушка торчит за лесом символом распятия. это «мы» звучит слишком твердо и уверенно, не позволяя возразить или задуматься. Витя, в общем-то, и не настаивает, хоть и не хочется шататься в одиночестве по полной тишине и редкому щебету птиц, что мешается с шелестом разросшейся травы. сейчас, по всей видимости, раннее утро — часов восемь или чуть позже после подъема и привычного пересчета людей на линейке. Витя это время мотивационных лозунгов и бодрой зарядки предпочитает пропускать мимо себя, лежа где-нибудь на животе и одеялом с головой накрывшись. сейчас же даже рука к пачке в кармане, которую он успевает захватить по выработавшейся привычке, не тянется. на середине проселочной дороги, с которой они сворачивают совсем скоро по проверенному Космосом маршруту, становится прохладно и пробирает почти что до костей. Витя в рукавах толстовки путается, в итоге все же скрывая пятна веснушек и покрасневшие на солнце плечи от соскальзывающего по ним взгляда. это не странно и даже мыслей никаких не вызывает, кроме подернутых алкоголем воспоминаний и шагов тихих по песку или же дальше чуть, за камышами. — ты вчера не видел ничего? ну, там, у речки, — Космос лезет ему в голову, так умело туда забираясь и с подкорки пытаясь вытащить что-то — и хорошо ведь, хоть не руками голыми. и стоит, наверняка, ответное что спросить и перестать губу кусать почти зажившую и не кровящую больше красно-бордовым по подбородку. — да хрен его знает, звуки странные были. я покурил только и ушел, — ведет плечами Витя, кончиками дрогнувших пальцев задевая разросшиеся с половины него сорняки. они тянутся вдоль сузившейся дорожки бесконечным полем — так, видимо, быстрее до церкви идти, хоть по-хорошему надо бы всю землю в округе перекопать. — и зачем ему сбегать надо было? — думаешь, сбежал? — Космос ему в лицо заглянуть пытается, получая ответную реакцию и взгляд удивленный. больше говорить ничего не стоит, итак все понятно и вяжет на языке, по коже саднит неприятно. вспоминается Вовино: «езжай», неоправданные ожидания и светившее, пока что издалека, судебное разбирательство. — да иди ты со своими догадками! — Витя огрызается, пусть выходит беззлобно и даже забавно немного — не хватает только через плечо плюнуть и по дереву постучать. ему резко становится не по себе и хочется назад повернуть или же хотя бы местность взглядом окинуть. и неясно, насколько заметно дергаются черные пятна зрачков посреди всего этого светлого, цепляясь за разросшиеся сорняки и вываливающиеся к ногам лопухи. под подошвой хрустит кирпичная крошка, а впереди зияет пустотой заброшенная церковь, откуда запах ладана выветрился еще с полвека назад. Витя берет на себя ответственность — в который раз за это лето — идти первым, хоть и страшного там ни на грош. от всего святого остались одни лишь стены голые и пробивающийся через дыры и один единственный витраж свет. цветное стекло бликует розово-оранжевым под потолком, внимание к себе притягивая и заставляя голову задрать, удержавшись от такого ненужного и детского сейчас: «красиво». на первый взгляд там пусто абсолютно, и выжженные практически до фильтра свечки свисают застывшими искривленными фигурами. икон нет — видать, любители наживы все вынесли давно, оставив только пятна квадратные. Витя залипает на все эту тревожащую пустоту и стуки редкие от давящего на стены времени, когда Космос его зовет тихо и рукой к себе подманивает, призывая идти быстрее. тот возвращается обратно, падая в реальность и кроссовками на коричневые стекла битой бутылки. в самом темном и неприметном углу, через такую же кирпичную арку, облепленную кусками штукатурки, вниз сбегает лестница, упираясь в покрашенную пятнами дверь. — подвал, кажется, — комментирует происходящее Космос, срываясь слогами на неясный шепот. это раздражает, пусть и немного, будто на тревогу один он право имеет и все неприятности можно запросто скинуть на ближнего своего. Витя, видя чужое бездействие, глаза закатывает картинно и бегунок молнии вверх ведет, толстовку наполовину застегивая. потому что прохладно становится и веет чем-то странно с запахом самовнушения, которое уговаривает плюнуть на все и обратно повернуть. и ему хочется поддаться, но самолюбие тешится и греется на мыслях раскаленных, с позорной сдачей полномочий не пересекаясь никак. Витя сбегает вниз по ступенькам, что крошатся у него под ногами и грозят обвалиться. пальцами за холодное железо дверной ручки хватается, дергая на себя пару раз и слыша, как щелкает что-то. он брови хмурит до морщинки на переносице, пусть этого и не видно никому, упираясь в дерево коленкой и толкнув также безрезультатно. к джинсам что-то липнет, почти незаметно и только ощущается тактильно, но Витя на это внимания не обращает — итак уже все в пыли и грязными разводами по нижнему шву размазано. — заперто, — плечами ведет, всю поисковую операцию оттягивая к самому началу. в церкви никаких следов жизни или хотя бы недавнего пребывания так и не удается обнаружить: ни костров, ни окурков с пятнами крови. и, быть может, это все к лучшему и не придется в участке давать показания. — куда теперь? — Космос на него смотрит вопрощающе и будто чуть мимо в ответку, за плечо в объемной черной толстовке. вариантов, по правде, остается не так много и стоит начать лес по сантиметру прочесывать — он виднеется через дыры окон и ветками с густой листвой свисает им на головы. /// разминуться решают после нескольких часов безрезультатных похождений меж деревьев, в который раз обсуждая целое ничего и вместе с тем абсолютно абсурдные вещи. Космос обещает потравить все известные ему байки где-нибудь на песке и с сигаретой в руке. Витя сразу же соглашается — скорее на автомате, но хоть подумай он трижды, все равно был бы не против. в какой-то момент осознанием накрывает, что он понятия не имеет, кто такой Дима из пятого отряда и каким образом в случае чужого тупого побега им стоит проводить опознание. а этот пункт обязателен, так ведь в кино детективном и порой низкосортном всегда делают, раздувая из сцены трагедию с заунывной мелодией. вопрос сам собой с губ обкусанных уже срывается, но Космос на него отвечает лишь то, что ни разу в глаза его не видел и знать бы не хотел, особенно в свою смену и так внезапно. на этом все темы исчерпываются, а оставленный им район сужается до практически непроходимой уже чащи, что в свете дня выглядит такой солнечной и непредвещающей ничего плохого. Космос, после того, как перед ними вновь кирпичами маячит церковь, на наручные часы взгляд кидает и говорит что-то про то, что ему надо к отряду обратно. Витя на него только рукой машет и клянется после отбоя прийти на ставшее негласно «их» место, притащив с собой провизию и высокоградусную воду. какого черта тот жрет его еду, вместо привычной в столовке, которая на вкус была хоть и пресная, но вполне съедобная — он не знает. Витя об этом правда задумывается, напоследок решив пройтись вдоль речки и всматриваясь в заросли камышей, вместе с тем надеясь ничего не найти. размышления его несерьезны, но запасы таяли в два раза быстрее, а Космос вечно жаловался на то, что пропускает все обеды и завтраки из-за недосыпа, огромной и беспросветной запары или липнущей к зубам овсянки с таким же мерзотным компотом. в Вите же, после десятка глотков, проснувшаяся из ниоткуда симпатия мешалась с неопреодолимым желанием разделить с другим хлеб насущный. сейчас, собственно, он своим принципам изменять все так же не собирается, доставая из жалкой пародии на нормальный холодильник аккуратно завернутые в фольгу бутерброды. берет из шкафа две бутылки пива, с грустью глянув на пустеющие ряды, по карману ладонью хлопает — помявшаяся после неспокойного лежания на одном боку пачка все еще на законном месте. дверь закрывает уже ногой, включая запасной фонарь и напоминая себе обязательно разыскать пропавший — от этих мыслей он себя чувствует совсем немного виноватым и надеется втайне, что казенное имущество спер сваливший домой Дима. светит на амбарный замок, всматриваясь в него чуть с прищуром и точно убеждаясь в том, что крыша на месте и ехать никуда не собирается, как и цепь внезапно не решает разойтись по звеньям. за забором все такая же тишина, а импровизированный пляж встречает подувшей от реки приятной прохладой. сидящий на причале Космос замечает его издалека, помахав рукой и, вероятно, улыбнувшись — в это почему-то хочется верить. — новости есть? — у Вити в голосе проскальзывает плохо скрытая тревога и еще более прозрачная надежда. он не глядя скидывает запоздавший обед на доски, а вместе с ним и кроссовки с фонарем, который кладет за их спинами и что бы по глазам так больно не било. речная гладь, дергающаяся одними лишь бликами привычных огней с деревни, заметно успокаивает. Витя садится рядом и ноги в воду опускает, поджимая пальцы и задевая мирно плавающую желтую кувшинку. — пока нет, — Космос разворачивает фольгу, нарушая шуршанием всю эту серьезность и фонящую порой неловкость. и уже даже не спрашивает, знает ведь, что половина тут для него, а если бы не так, то получил бы давно по рукам загребущим. — знаешь страшилку местную про вожатого? — это про тебя, что ли? — уголком губ усмехается Витя, потянув за колечко на крышке бутылки. колбаса на хлебе оказывается вполне свежей и не попорченной долгой тряской в автобусе. пиво чуть горчит на языке и с присущей половине населения легкостью думается, что это и правда лучше, чем под воодушевляющими лозунгами пищеблока. Космос на его слова глаза закатывает осуждающе и в плечо толкает несильно, вызвав этим тихие недовольства. — пять лет назад в июльскую смену в лагере появился странный вожатый. поначалу он детям понравился даже очень — ну, знаешь, по ночам спать не отправлял и разрешал конфеты есть. но потом он начал подходить к одиночкам, которые никак не могли влиться в коллектив и предлагал провести экскурсию до сгоревшего храма, — Космос начинает издалека и голосом заговорческим, как и заведено во всех таинственных историях с лицами в зеркалах и тихо скрипящими половицами. он прикладывается к бутылке, искоса глядя на Витю, что продолжает беспечно болтать ногами в воде и не показывает никаких признаков тревоги. — дети стали пропадать, но вожатый быстро успокоил всех тем, что ночью их забрали домой скучающие родители. эта версия первое время устраивала, но вот охранник начал что-то подозревать. специфичный был тип — вроде ниче такой, а палочку к названию сигарет приписывал и утверждал, что это «самэц». — иди нахер, — мявший в зубах фильтр Витя оскорбляется если не до глубины, то хотя бы до мелководья души. покурить не предлагает скорее назло, кинув пачку к фонарю, вместе с почерневшей спичкой. привычно затягивается, замечая как в окнах вдалеке гаснет огонек, а дым ползет по рукаву и норовит в глазах защипать. — что-то мне кажется, что этот охранник получше будет твоего ебнутого маньяка. — может и так, но вожатый замечает, что за ним наблюдают и проворачивать дела становится намного сложнее. тогда он решает избавиться от охранника и приводит его на старый причал, — Космос жалеет о забытых сигаретах, но к чужим предусмотрительно не тянется. пива у них остается чуть меньше половины на каждого, а в мыслях становится на порядок светлее и чище. — он хотел его утопить. — и че в итоге? — Витя отпивает на пару глотков, зажимая прохладное стекло бутылки меж коленями и думая о том, что захлебнуться водой стоило еще вчера во время их шуточной потасовки или же когда подошва нечаянно скользнула по глине и грозилась уронить его пьяного в близжайшие камыши. — а я не знаю. страшилка-то детская, а концовка цензуру не прошла — уж больно неприличная, — ведет плечами Космос, явно придумавший все это находу и клонящий одному ему известно куда. и за такое вполне можно кулаком по носу получить, размазывая потом по губам красно-кровавое. это будет очень даже заслуженным, и он моргает чаще положенного в ожидании этих самых костяшек, но Витя словно в себя проваливается. выжигает табак еле заметным оранжевым огоньком — сигарета на глазах тлеет, когда он придвигается ближе, хоть они итак вплотную сидят. бутылка исчезает и не глядя ставится, загораживая фонарь янтарным стеклом, когда пальцами он сжимает деревяшки. тянется к застывшему скульптурой Космосу, что смотрит своими серыми в голубые напротив. в нос бьет — только не ударом, а дымом ненавистного уже «самца», что Витя выдыхает в упор через губы дрогнувшие в улыбке, через корочку на незаживающей ране. смеется громко и глухо так, на плечо наваливается, давит слишком, холодной ступней по ноге мажет и чувствуются прикосновения, пронизывающие сквозь брюки светлые. это сейчас странным не кажется, и Космос, по обыкновению своему, драку затевает ничего не значащую, пытаясь его столкнуть и отомстить как-то за подлость эту чересчур детскую. но дети, наверное, не курят и не матерятся на трехэтажном, сбивая с равновесия мгновенной кармой. одежда липнет к телу, обнимая остывшей и будто чернильной водой, такой темной и непроглядной, что теряется все ниже ее и остается только на ощупь понимать, что под ногами внезапно оказывается камень или плита бетонная, которую в прошлый раз они не заметили. это позволяет встать, пусть неровно и боясь совсем немного налететь на штыки железные. но алкоголь сдавливает все чувства, одновременно обостряя до предела и пробивая на смех. — твою мать, я сигу выронил, — ругается Витя, в поисках почившего окурка рукой ведет по воде. намокшая и потяжелевшая толстовка того гляди окончательно с плеч свалится, а склизкие водоросли на краю вызывают одно лишь омерзение — и он вперед осторожный шаг делает. — ну, выкладывай, с кем ты там пососаться уже успел? после такой истории грех не захотеть. — и че, ты прям и захотел? — Космос делает вид, что не слышит первый вопрос и запинается совсем немного. и неясно — то ли не получилось ни с одной вожатой, то ли приоритеты были расставлены иначе. и не нужны ему все эти курортные романы подмосковного разлива. — если можно, — Витя стоит, неловко улыбнувшись и коротким ногтем почесав забавно вздернутый и усыпанный веснушками нос. Космос эту незначительную деталь вновь подмечает в блеклом отсюда свете фонаря, приближаясь за два коротких движения и заставляя того голову вверх задрать, чтобы хоть как-то взглядами пересечься. ему думается, что почему бы и нет — отвечает на это «можно» коснувшимися шеи пальцами, что ведут осторожно до затылка и волос намокших. Витя же чувствует все это, тянется поближе, в попытках с плиты не навернуться и не превратить их такую некстати романтику в цирк полнейший. Космос, пожалуй, не представлял все это вот так, но все же целует чужие губы, что на вкус отдают табаком и речкой цветущей. это приятно и как-то до глупого необычно, когда Витя руку на предплечье кладет, на футболку мокрую, и сжимает несильно. потом по коже неровными движениями, спускаясь до локтя и до мурашек от подувшей с середины свежести. Витя напоследок кусает его, коротко зубами мазнув — случайно, наверное — и ладонь своей накрывает, взгляд скосив. — ты в краске измазался, кажется, — и это на вопрос не тянет никак, лишь на утверждение с легким недоумением. яркая зеленая полоса идет пятном слишком приметным, что не получается водой смыть. Космос руку отдернуть не пытается, хоть и чувствуется слабая попытка — дерганность какая-то, будто тот ему что плохое сказал. — да в лагере, наверное, возле рукомойников. лето же, вот и покрасили, а то ржавые они какие-то, — версия звучит убедительно, соответствуя ожиданиям и успокаивая чужое разыгравшееся любопытство. /// цикады стрекочут громче взлетающего истребителя времен второй мировой, засев где-то в бесконечной листве. ночь чуть прохладная и ветром легким дует, закрывая все звезды дымкой облаков. гроза, вероятно, случится ближе к утру или хотя бы к первым лучам солнца, что пробиваются ультрафиолетом и на теле отпечатываются. Витя невольно улыбается, пусть глупо и потом морщинами это все останется, как предрекали пенсионерки на лавке. сейчас же то и дело дергающиеся уголки губ не увидит никто и не узнает причину, кроме целовавшего его с полчаса назад Космоса. это на мелодраму по ящику не тянет, хоть мокрая одежда все еще на нем и проводили его до самого забора, уйдя в неизвестном направлении через так и не приваренные прутья. Витя за рукомойник алюминиевый держится, потому что все же страшно немного равновесие потерять и упасть следом за соскользнувшим с плеча полотенцем. ему воды оказывается недостаточно и потому умываться идет под тусклый свет к прикрученным к стене охранного поста удобствам под открытым небом. в зеркале позади виднеется лишь чернота, а к лампочке липнут мотыльки-самоубийцы, желающие побыстрее свалиться на тюбик зубной пасты. Витя закручивает кран, посмотрев на щеки свои розовые и капли с лица ладонями стерев. наклоняется, подобрав полотенце и собирается уже от травинок налипших отряхнуть, когда голубыми своими цепляется за нечто темно-зеленое и непонятное, на коленку прилипшее. ногтем скребет по джинсе аккуратно, хмуря привычно брови светлые, и по кусочкам кинопленки день собирает, назад прокручивая. вспоминается лишь одна рука на шее, холодком по спине идущая и краской заляпанная невзначай. а потом еще одно — кладка кирпичная, крест отблескивающий и липнущая так странно запертая дверь. сзади шелестит и Витя оборачивается резко, пропустив пару ударов сердца и смяв в пальцах полотенце. дышит часто и вглядывается в целое мрачное ничего, скрывающее в себе ответы на внезапно нарисовавшиеся вопросы. понимает ведь прекрасно, что не станет никто нормальный красить церковь заброшенную и по-хорошему стоит Космоса с собой позвать, обрисовав все спутанные мысли и нехорошие догадки. но останавливают его эти самые догадки — неприятные, и в которые верить не стоит ни в коем случае, но не по себе почему-то от рук чужих. может, это связано как-то и приведет его вскоре либо в умело прикопанную лесную землю, либо к финалу той самой страшилки, наверняка придуманной не детьми и не ими пересказанной. Вите от этих предположений тревожнее, чем от всех возможных опасностей вместе взятых — он это все к себе в дом тащит, скидывая вместе с мокрой одеждой на кровать и не заботясь о том, насколько помятой она к утру будет. узкий шкаф скрипит дверцей, практически вываливая ему на голову помятую толстовку, служившую прикрытием алкогольного резерва. ремень на клетчатых штанах с трудом застегивается в дергающихся от полного непонимания происходящего руках — Витя находит фонарь, напоследок взглянув на потемневшее пятно краски, и думается, что хорошо, хоть не кровавой. он тут же губу закусывает, случайно, кажется, до этого самого красного на ранке и морщится болезненно. непонятно откуда взявшаяся решительность умным голосом советует взять из-под стола пустую стеклотару с красноречивыми пятью буквами и, закрыв дверь на ключ, подергать ручку для надежности. Вите думается, что лучше одному идти, несмотря на все факторы дешевого ужастика, включающие в себя обязательно густой лес, узкую тропинку и сомнительного вида заброшенную церковь. он ведь не из приципов, ему искренне не нравится все эти обстоятельства, связанные между собой липкой зеленой паутиной — и верить хочется, что все само собой прояснится и не придется винить никого за неудавшуюся лагерную романтику. не может же Космос, в самом деле, детей воровать? — Витя на это фыркает только, хоть из аргументов у него аккуратно целующие губы и нежелание топить потенциального партнера на олимпийскую смену. это отчего-то слишком важным кажется, и все эмоции раскачиваются на качелях веревочной тарзанки, наспех завязанной на дереве за теми «непроходимыми» камышами. он ее заметил краем глаза, стоя в воде по упавшую с плеча толстовку и смотря на одного лишь Космоса, что слишком несмело к нему потянулся. ему такое отношение даже льстит чем-то в недоступных никому уголках сознания, убеждая лишь проверить на всякий случай намертво заколоченную дверь. льстит, но все же не зовет с собой и толкает через темный кирпичный коридор к каменным ступенькам, оттаптывает пятки кроссовок. Вите не страшно, правда, он за просто так все назад оборачивается, заслышав неясные скрипы и стуки, на шаги похожие. светит фонарем в пустые дыры окон, выворачивающие наизнанку внутренности зеленых ветвей. блестит сжатая чуть сильнее бутылка, пока костяшки бледнеют на горлышке. Витя один палец все же разжимает, шкрябает ногтем не церемонясь, в попытках краску содрать или найти хотя бы доказательства своей помешанности. но дверь, совершенно точно, зеленая полностью в один тонкий слой, высохшая давно и в месте одном соскобливщаяся под бурным потоком времени. толкает пару раз, с силой навалившись и пнув грязной подошвой для верности — так, что след мутный остаться должен или же пыль облаком вверх полететь. у него, кажется, крыша едет окончательно и щебечет соловьем за окном, стучит еле слышно по поросшим мхом кирпичам. заставляет замереть, вслушаться, пойти осторожно к источнику неясного звука, пусть и слышны его шаги на всю мрачную глыбу помещения. но силуеты не мелькают в проемах и за потухшими на ближайшую вечность свечками — Витя за них цепляется отчего-то, с легким звоном положив на алтарь мигнувший фонарь и своеобразное оружие. фольга в пачке шуршит еле слышно, когда он зажимает меж губ фильтр очередной сигареты, чиркая спичкой об коробок. идея приходит глупая и аморальная даже по рамкам советского союза, но такая навязчивая, что подожженные фитильки вспыхивают слабым огнем один за другим. падают скачущими оранжевыми пятнами на пустой квадрат, капают воском на железо и хорошо, хоть не на кроссовки светлые. это, пожалуй, красиво, и течет каплями по стене от вновь зарядившего дождя. такого же тихого, как и потрескивания легкие, и сыпавшееся с потолка кирпичом его неверие. и снизойди сейчас пропавший пионер с неба по чьей-то воле, то спасибо не дождется, только пару ласковых за потраченные нервы. и Витя не знает — поджег за здравие или же за упокой, но смотрит в упор и из-под ресниц неотрывно. не крестится, разве что, склонившись к алтарю поближе и руками в колени без странного темного уперевшись. сигарету подпаливает от самой изогнутой и не стекшей еще вниз свечи, выдыхая в ответ тянущийся облаком дым, что путается в желтых раскаленных колоннах. Вите смешно — и от собственной дурости он губами дергает в усмешке недоделанной и надеется, что не придет сюда никто после и не придумает новые бессмысленные байки. а страшилка выйдет отличная — до испуганных глаз у костра и вполне возможного в перспективе падения в речку. уже прохладную, из-за вечно льющейся с неба воды, и заросшую до самого причала кувшинками и болотным чем-то. в такой утонуть-то труда не составит, а непойми кто додумался пионерлагерь строить у плит бетонных по дну и наверняка где-то торчащей арматуры. но все равно тянет к себе, словно нечто вязкое и сигаретой на языке горчащее, потому что убивает оно одинаково, и шанс один из ста остается, что не выплывешь или же новая затяжка приведет к последствиям. она манит, подцепляет глубиной за интерес, как и обвалившаяся стена, что раньше неприметной была и лишь сейчас в свете фонаря черным очерчивается. Вите думается, что бог, вероятно, не курит и что нет никакого бога, но все равно косится с подозрением на тлеющие солнечно-желтым свечи. обходит алтарь, потушив об него же окурок и заставляя огоньки заплясать нервно в порыве воздуха. и вглядывается излишне настороженно в пытающийся ворваться внутрь через всевозможные щели лес. кажется, что он скоро здание оплетет подобно плющу или змее ядовитой, рассыпав на мелкую пыль святое для кого-то место. дождь каплями скатывается по блестящей листве, путается в светлых волосах и отливает на куске металла. Вите это странно, и он в нерешительно мнется чуть, но все же мешающиеся ветки куста в сторону рукой отодвигает. — какого хрена? — вопрос вырывается сам собой и является хоть и не риторическим, но ответа, по крайней мере сейчас, не подразумевающий. чудом оставшиеся на раме осколки стекла и поцарапанная черным на сером ручка — то, что это автомобильная дверь, становится ясно сразу же. из-под налипшей грязи что-то выделяется ярким, и Витя белый кроссовок пачкает окончательно в желании поиграть в детектива и бьющую дрожь интереса унять. то ли красное, то ли оранжевое пятно краски в самом низу означает ровным счетом ничего и остается лишь выдохнуть в глубине души, что оно не зеленое, и не слышны ничьи шаги позади, между шумом разошедшегося дождя. но Витя все же по сторонам светит фонарем тревожно, заметив лишь мусор неясный и блеснувшие осколки, которых оказывается как-то чересчур много для одной лишь слетевшей двери. /// босые ноги лижет прохладой речной воды, скребет желтоватым песком и мелкими камнями — угловатыми, острыми и неотесанными беспокойным морем. клетка штанов, в самом низу, намокла и потемнела еле заметно, что мало волнует или не трогает вовсе. ил со скользкого дна и мусора прочего поднялся, будто за ночь одну, расплываясь по поверхности зелеными пятнами. оно чем-то напоминает то самое от краски на застиранных и оставленных прямо на раковине джинсах, сливается в оранжево-красный огонь свеч и рисунком под грязь на серой двери. вероятно, ее выкинул кто за ненадобностью или отломал по чистой случайности. об этом стоит поговорить когда-нибудь потом и, желательно, момент не портить, поглощенный с головой пустотой тишины и апельсином солнца над лесом. ему висеть остается не так долго, и скоро в деревне вспыхнут окна электричеством без лучин и прочих мифов. Витя поджимает пальцы на ногах, взглядом к ним падая и наблюдая, как они зарываются в песок и пускают маленькие круги, что на волны не тянут даже. ему спокойно, даже слишком, и это настораживает до глупого — оно, ведь, наоборот быть должно. но что-то не так определенно, начиная от внезапно нашедшегося Димки и заканчивая чуть нервозно-возбужденным поведением Космоса, внезапно предложившего встретиться вечером и при видимости без фонаря. в этом странного, наверное, нет ничего, вот только до отбоя еще далеко, а тяжелая, звенящая в ушах одними лишь неугомонными цикадами тишина продолжает давить невыносимо и на мысли наводить. Витя глаза жмурит, подставляя лицо в веснушках – таких же светлых – красно-бордовому солнцу. натягивает рукав толстовки неосознанно на кисть пониже, скрывая костяшки и пальцами перебирая — и понимает, что не должны звуки, ожидаемые в лагере, отдавать пронзительным и таким пустым ничем. в этом, наверное, стоит разобраться, но безразлично отчего-то, да и все его задумки и размышления прерывает Космос, ставший таким привычным и узнаваемым уже по шагам. — пойдешь купаться? — подходит почти что вплотную, только в нежелании мочить кроссовки останавливается чуть сзади и на линии сухой. раздеваться не спешит, да и в общем-то делать хоть что-нибудь, своим молчанием провоцируя невысказанное наружу вылезти. — не сейчас, — Витя бегло языком по губам мажет, замечая насколько они сухие и потрескавшиеся до корочки — он ведет подушечкой большого пальца по ранке, что заживает медленно слишком. ему хочется внезапно ближе побыть, и он без раздумий идет на поводу у собственных импульсов, оставляя воду без пяток и падая больше не чистыми штанами на песок. — ты, получается, не с детьми? — с тобой поинтереснее будет, — выдает Космос с легко мелькнувшей усмешкой после ответа уклончивого. садится рядом, да так, что в сторону подайся чуть и почувствуешь тепло чужого тела через три слоя одежды. застегнутая олимпийка пестрит сине-белым, делая их по-смешному в одной цветовой гамме. — а что? — хорош пиздеть мне, — Витя сам не до конца понимает суть своей претензии, и попроси его кто за слова пояснить, то выдаст скорее не факты и доводы, а набор сумбурных и свалявшихся в кашу мыслей. все не так — и уверенность неясно откуда возникшая твердит, что для вожатого он ведет себя нелогично и непонятно слишком, начиная давить уже на легкие спертым воздухом. — здесь тихо. — так походы же, ты не знал? — Космос тоном насмешливым выдает это, уловив зрительный контакт в желании с голубыми радужками столкнуться. только в который раз все идет не по плану и у него самого в глазах что-то такое проскальзывает, заставляющее Витю губу поджать. он путается еще сильнее в этих веревках и вода фантомным покалыванием бежит по горлу, информацией бетонных плит падая на голову. она в сознании валялась все это время, словно в сейфе ожидая поворота ключа — лагерь этим летом организовал ночевки в палатках и выездную романтику с самодельными кострами и такими далекими песнями под гитару. — и ты решил запить с охранником, так? — Витя сам на свои же вопросы отвечать не хочет, ходит вокруг да около, песок сквозь пальцы сыплет на брюки. у него эмоций чересчур много, и следует, наверное, чувствовать раздражение или же страх неизвестности, но вместо этого отчего-то спокойно. камыши качает на ветру, вода продолжает лизать камни неотесанные, янтарной жидкостью выпитого замывая все внутри. — я не дурак, если что. — а я и не заметил, — Космос ржет, получив рукой по плечу и по олимпийке шуршашей забавно так. в светоотражающей ткани багровым уже солнце бликует, пятнами ложится на чужое лицо недовольное. врать становится бессмысленно, да и некрасиво как-то по отношению к человеку, что позволил руками трогать не только плечи холодные и в губы дышать недвусмысленно. — заборы с раковинами я крашу — Вовка постарался. раньше, говорит, записываться надо было, тогда бы и на разбор отрядов успел. не мог я на год следующий, тошно в москве было, понимаешь? а про пацана пропавшего на доске объявлений вычитал и про то, что нашли его, там же. — тебя че, через связи только на заборы взяли? — Витя фыркает, до лучиков насмешливых под глазами, а у самого внутри легче становится и выходит тяжелым дымом с водой речной из легких. он пятно на джинсах списывает не задумываясь на ладони перемазанные и похождения нетрезвые, закончившиеся дверьми подвальными и сигаретой от свечей прикуренной так по-хамски, что рассказать то неудобно — у Космоса, вон, цепь с крестом православным на шее висит, что он вчера нащупал случайно. — зато это наше все до конца лета, — говорит невзначай и будто бы между делом, а сам поглядывает с намеками и ждет лишь действий ответных. у Вити на коже весь свет тает, словно в чем-то мутном и таком же илистом, в хвойном лесу последним ярким лучом на сегодня. он тянет время, стягивая толстовку через голову и дальше не спешит раздвигать рамки происходящего, набок ложась и подпирая голову рукой. — ты и на август останешься, значит, — улыбается легко, будто рад этому и пытается состроить из себя незаинтересованность, ногтем коротким поковыряв облезлый язычок на чужой молнии. губу кусает с корочкой на ранке раздражающей, смотрит исподлобья, из-под ресниц светлых и волосы влажные, назад пятерней зачесанные, поправляет зачем-то. Космосу на это смотреть нравится до нездорового, улавливая детали странные и цепляющие отчего-то — и он не говорит ни слова о том, что сейчас уже август через середину перевалил, а Витя похож на утопленницу из страшных русских сказок. он не пугает и нет на нем белого ничего, но до глупого затеряться можно в этих бесконечных переглядках и движениях заманивающих на дно, пригодное лишь для того, чтоб переломать себе все конечности. Космос расстегивает душащую воротником олимпийку, скидывая ее на песок и потянувшись. рукой прядь чужую невысохшую со лба убирает, вызывая блеск в зрачках расширенных до приемлимого, замечая и приписывая им свое что-то, сродни влечению. в голове ноет у костей, давит на затылок, и чувство такое, будто лобовое вылетело осколками по лицу, а кровь из носа вот-вот алым зальет белую футболку. у Вити — губы на вкус привычно отдают высокоградусным, и удивиться можно было бы, будь все иначе. от пальцев пахнет табаком въевшимся, разведенные в стороны ноги коленями обхватывают бедра, а Космоса плавит с этого, и он ладонями по запястья в песок проваливается. целует, кусает несильно и языком по шее ведет до мочки уха, а сам продолжения не хочет, хоть и глупая причина до смешного — в мозгу ноет нещадно, а кроме последней сигареты в кармане больше и нет ничего липкого и аптечного. — давай без секса, — звучит настолько просто, что видна невооруженным глазом эта наигранная непринужденность. говорит, а сам прижимается ближе, практически навалившись до тяжелого на тело в светлых пятнах веснушек на плечах и мурашках от воздуха остывшего. — а кто сказал, что я дам? — хмыкает Витя, и от этого спокойнее становится на порядок, ведь проскользни в нем хоть на секунду серьезность и здравый смысл, то станет по-настоящему страшно и не по себе от рук замерзших. Витя лежит под ним — под Космосом — и тихим шепотом несет бессвязную чушь на ухо о машинах и побитых лобовых, о рисунках на сером монохроме. шепчет, а сам к шее тянется, в волосы под машинку стриженные на затылке зарыться пытается. — тебе холодно, что ль? — Космос весь этот бред не понимает, улавливает лишь фоновым шумом и соловьями зарядившими в листве. набок завалиться хочет, сесть наконец нормально, потому что в мышцах уже ноет от приводящей к неприличным последствиям позы. заставляет Витю отцепиться, ногу в сторону отвести, вгоняя того в еще более неловкое положение и забавляясь явно с этого. трет по коже светлой ладонями, согреваясь будто, и Космос так по-джентельменски ему на плечи олимпийку накидывает. даже гордится собой немного и от этого теплится под ребрами нескрываемо. Витя на свою всеми забытую толстовку поглядывает, надо бы, наверное, отдать обратно чужую вещь, но он только губы зацелованные тянет довольно слишком, застегивая до середины. — я еще здесь посижу, — Космос не успевает рта открыть, когда на его предложение — поспать как люди нормальные в лагере — отвечают отказом, но спорить удел дураков. смотрит на плечи расслабленные, на взгляд этот, мешающийся с речной гладью и на ноги босые в каплях прозрачных. смотрит и не понимает ничего, и даже настаивать боязно, потому что в той истории привирали, и явно не вожатый в омут утянуть пытался. он не шутит вслух про утопленниц и помешанность собственную на пустых и насмешливых глазах голубых. а, быть может, насмешливые они только в башке его разламывающейся на части и зудящей уже в руках, в суставах и костях тянущим чувством. /// Витя не помнит, чтобы пил сегодня, в воду лез дальше щиколоток или же курил нескончаемый «самец» — от него нещадно разит спиртным, волосы высыхают под упавшее солнце, а оставленная и забытая Космосом сигарета тлеет меж перепачканных красным губ. он срывает корочку зачем-то, очевидно специально, прикусывая фильтр со странным ему табаком и лежа на песке в чужой объемной олимпийке. июль греет ночью, не сыпет дождем на лицо и не гремит грозой под облаками. Витя смотрит на звезды точками и думается ему о свечах в забытой богом церкви, смытой бордовой краске с бетонных плит и о том, что он пошутил явно в одной из последних сказанных фраз. Космос об этом догадывается и его греть продолжает белой тканью футболки, решенными вопросами о чувствах романтичных и вранье из неуверенности. греет, но все же заставляет замереть на нечищенной дорожке и оглянуться на черные окна медкорпуса — они неприветливые, пугающие жалюзями покачивающимися, и манящие, тешущие любопытство. и он поддается, идет быстрым шагом в надежде на дверь незапертую. ключ находится в замочной скважине, словно сама судьба зайти приглашает, и остается лишь убедиться, что не идет никто следом мокрыми шагами по рассыпанной хвое. Космос основной свет решается не включать, лишь лампочку настольную на письменном столе. в ящиках обнаруживается склянки и бутылки с чем-то мутным, самогонку напоминающим. он нюхает на пробу, нос морщит от резкого запаха нашатыря, откашлявшись глухо в кулак и достав банку с красноречивым и маркером красным подписанным: «водка». журнал падает на стол, по стеклу оконному скребет что-то коротко или же по коробке черепной — Космос дергается и замирает, пальцем мнет уголок листа восемьдесят восьмого года. ветка стучит осторожно, просясь в приоткрытую форточку и разрешает выдохнуть через плотно сжатые губы. он листает помеченные карандашом страницы, свое греческое, выведенное черным и вмятое в бумагу, нащупывает в списках сотрудников на август. хмурится до морщинки меж бровями, когда у сердца покалывает чем-то, отматывая до разгара лета и жаркого, не пропитанного дождями, палящего июля. палец скользит по бесконечным именам заболевших насморком и измазавшихся зеленкой с целью поскорее домой попасть и забыть про дружные коллективы до линеек в сентябре. ноготь подцепляет красный высохший маркер, отпечатавшийся на другой стороне и жирно обведенный вокруг одного, как всегда особенного. потому что на нем свет фонарный клином сходится, и не понять уже — кому здесь больше всех надо. «Пчёлкин Виктор Павлович, время — 02:17»