С той стороны бумажного окошка

Хиджиката преклонил колена. Как там надо начинать? Он прикрыл глаза. Вместо заклеенного бумагой окошка исповедальни перед ним возникло бесстрастное лицо его превосходительства Сасаки Исабуро, епископа Эдо, в ушах зазвучал монотонный голос, исполненный элитного и совсем не христианского высокомерия: «Я так и думал, что в деревне вас ничему не научили, отец Тоширо. Начало таинства исповеди такое: «Благословите, святой отец, ибо я согрешил», после чего называете дату прошлой. Надеюсь, с этим вы справитесь». — Я согрешил, — неуверенно начал Хиджиката. — Благословите, святой отец. — И, подумав, добавил: — Ибо. За бумажным окошком выразительно промолчали. Хиджиката промокнул лоб бумажным платком. Он простоял в очереди в исповедальню несколько часов и все это время пытался сформулировать свои прегрешения перед Господом. Их было много, и он не знал толком, с чего начать. В деревне было меньше соблазнов, чем в городе, и не все можно было превозмочь силой духа. Хиджиката остался бы в деревне, если бы ему не нужны были деньги для лечения брата. Ему предложили приход в Кабуки-чо, самом скверном районе Эдо. Мало кто мог выдержать там месяц, Хиджиката продержался шесть. Грубоватые прихожане как нельзя более соответствовали грубоватому священнику вроде него. За полгода он сумел заработать достаточно, чтобы перевести брата в больницу, но лечение еще не закончилось. — Я не помню, когда в последний раз исповедовался. Кажется, в мае. Так вот. В августе я встретил человека… мужчину. Мы с ним… Как трудно, медленно подбирались слова. Мы с ним соединились во грехе? Мы с ним греховно взошли на ложе? — …потрахались. Вот и все. Почему-то легче от признания не стало. Если об этом грехе узнают, его, скорее всего, лишат сана и сошлют в глушь. Тогда у него не будет соблазнов, и он обретет мир в душе, но его брат навсегда потеряет возможность вернуть зрение. Ведь в глуши пособие приходского священника будет намного меньше. Нужно уповать на тайну исповеди. — А в чем, собственно, грех? Хиджиката не сразу понял, что с ним заговорили с той стороны бумажного окошка: а, ну да. Там же сидит святой отец, и у него, оказывается, такой красивый, мягкий голос. — Вы совершили этот акт против воли того человека или он вас принудил? Хиджиката мрачно уставился на бумажное окошко. Конечно же, лица священника он разглядеть не мог, только нечеткий силуэт. — Я что, похож на мудака, святой отец? Нет, конечно, я его не принуждал. Он… мы оба этого желали. — Я тоже вас не вижу, как и вы меня, — мягко пояснил святой отец. — Так что не знаю, на кого вы похожи. Судя по выговору, вы сельский священник. Это все ваши грехи? Отпускаю. Идите и больше не грешите. И все? И из-за этого откладывал исповедь? — А… разве вы не должны наложить епитимию? — Сейчас ноябрь. После совершенного греха в августе вы более не предавались разврату? — Нет. Я… я больше его не видел. Я и противился желанию увидеть его, и нет. — В таком случае вы уже получили наказание воздержанием. Есть что-то еще, что бы вы хотели добавить? — Да, я предавался чревоугодию, пытался отказаться от майонеза, но снова и снова возвращался к нему. Гневу же я предаюсь ежедневно и кроме того… Хиджикату как прорвало. Он перечислял все, что накопилось с августа, а святой отец оказался благодарным слушателем и ни разу его не перебил. Когда Хиджиката закончил, то почувствовал удивительную легкость на душе. Ведь если на него не наложили наказание за тяжкий грех, тогда… — А вот за то, что вы часто гневаетесь, я наложу епитимию, — сказал священник. — Будете месяц поститься. Отпускаю грехи, можете идти. *** На вечернем небе загорались звезды. Хиджиката курил на улице и ждал, кто же выйдет из часовни. Руки его дрожали, но тому виной был не гнев, а холод. Он очень хотел взглянуть на священника, который его исповедовал. Он не знал, почему это так важно, но знал, что должен был. — Так и думал, что вы меня дождетесь, отец Тоширо, — сказал высокий человек со светлыми волосами. — Предлагаю немного прогуляться перед сном. Сигарета Хиджикаты описала круг в воздухе и медленно упала на холодную землю. Перед ним стоял тот самый человек, с которым он предавался разврату в августе, только теперь на нем было не черное кимоно, а черная сутана. — Кажется, в нашу прошлую встречу я не представился. Мое имя Уцуро. Идем? И они пошли под звездным небом. И между ними не было никакого бумажного окошка. А куда они шли, Хиджиката и сам не понимал. Ему все еще было легко на душе, и просто хотелось понять: Уцуро специально тогда исчез и не подавал о себе вестей, чтобы Хиджиката сумел погасить ростки похоти в своей душе, или нет? — Мы с вами на пути исправления, — скромно произнес отец Уцуро. — И мы обязательно нравственно переродимся. У нас с вами были причины совершить тот грех. Мы оба были подавлены и пребывали в унынии. Но оба мы осознали ошибку. Именно поэтому я старался не попадаться вам более на глаза. — Вы правильно сделали, — горячо воскликнул Хиджиката. — Но могу ли я исповедоваться вам и впредь? — Мне или отцу Исабуро. Если вам не будет… неловко. Уцуро улыбнулся печальной, задумчивой улыбкой. — Не будет. Наш разговор открыл мне одну тайну касательно моего сердца. Для того чтобы постигать радость общения, необязательно доверяться плоти. И мне с вами... легко, понимаете? Уцуро кивнул: — Мне тоже.