В королевстве приморской земли

Ее полное имя было Аннабель-Ли. Для всех она была просто Анна, а папа называл ее Бусинкой. Когда его спрашивали, почему он дал дочери имя умершей девушки из стихотворения Эдгара По, он обычно отвечал: “Я хотел назвать ее Линор. Ну, знаешь, - говорил он очередному собеседнику, и, приосанившись и сложив руку в щепотку, начинал декламировать,  - “О, сломан кубок золотой, душа ушла навек! Скорби о той, чей дух святой - среди Стигийских рек…” Жена хотела назвать ее Анной в честь суфражистки Анны Элизабет Дикинсон, - быстро менял он тон. - Так что это был своего рода компромисс”. Когда Анна спросила, что такое компромисс, он сказал, что это когда люди отказываются от своих привилегий, чтобы стать ближе. И потом, словно вспомнив, что она ребенок, присел на корточки и добавил: “Понимаешь, Бусинка, иногда папе хочется устроить барбекю, а маме - сходить в In-N-Out. И тогда мы договариваемся, что купим хот-доги”. Когда у папы приближался отъезд, он начинал пахнуть иначе. На его полке в шкафу, в компании крема для бритья, какой-то пасты для десен и коробочки с линзами, стоял флакон духов. Вот он-то и извлекался на божий свет в моменты, когда начинались разговоры о новом туре. Пару раз в его отсутствие Анна брызгала из флакона себе на руку; так и убедилась, что именно он ответственен за папин особый запах. Папа пытался стать на это время кем-то другим, поэтому окружал себя облаком душистого, свежего, терпко-травяного аромата. В его деятельности не было никакого секрета. Иногда они с мамой даже посещали его концерты. Вот только папа в те дни просил ее надевать линзу на белый глаз, так, чтобы он сравнялся по цвету с левым, зелено-карим. “Так надо”, - говорил он. Когда он первый раз принес ей ее личную коробочку с линзами, она сначала испугалась. Они долго тренировались, и в процессе этих тренировок он убалтывал ее, рассказывал какие-то сказки, показывал, как надевает линзу сам, нарочно вставляя ее при этом не в тот глаз, и они вместе смеялись над тем, какой он растяпа. Так, с помощью шуток и прибауток, она всё-таки научилась накладывать этот цветной кружочек на свою радужку. Было ещё одно правило: нельзя было разговаривать с людьми в масках и с невысокой седой женщиной, которая часто сопровождала папу на концертах. Мама всегда беспокоилась перед этими поездками: опустившись перед Анной на корточки и причесывая ей волосы мягкой пружинящей резиновой щеткой, она напоминала: не стоит привлекать внимание. Она понимает, как Анне хочется похвастаться другим детям и людям на концерте, что это ее папа там, на сцене. Но надо притвориться, что она обычная девочка, такая же, как другие дети, которые приходят послушать его. Пусть никому даже в голову не придет, что она - его дочь. Если папа делал все шутя, то мама была строгой в эти моменты, и Анна чувствовала напряжение в ее голосе, видела тревогу в ее глазах. Она не знала, зачем такая секретность, но подозревала, что ответ - “так надо”. Последний день перед отъездом всегда длился долго. Папа качал ее на старых деревянных качелях, которые он смастерил, когда она была ещё совсем крохой. Весь мир взмывал в головокружительном полете. Подъем - падение! Подъем - падение! Конечно, она показала ему, как лихо умеет спрыгивать на лету. Его дочь - самая смелая. Он всегда так говорил маме, когда та в чем-то сомневалась. И напоминал ей реальные случаи из жизни, словно фотокарточки листал: вот Анна рычит на собаку. А вот тот случай, когда она надрала зад соседскому мальчишке, который пытался снять клаксон с ее велосипеда (мы не говорим “надрала зад”, мы говорим “поставила фингал”, ведь мы не используем плохие слова, ай-ай, папа, мыть рот тебе с мылом!).  Потом они в который раз пролистывали рисованную в виде комикса версию “Ветра в ивах”, все втроем, сидя на скамье на веранде. Мама заметила, что Крот похож на какого-то политика из телевизора, и родители долго смеялись над чем-то своим. Оригинальная книга была давно ей прочитана. Папа говорил: “Это должно быть у каждого ребенка” - и купил ей сначала книгу, а потом акварельный комикс по мотивам. Затем, словно не смог вовремя остановиться, выдал ей раскраску, и она долгими вечерами в его отсутствие заполняла карандашами бесцветные контуры: персонажей в их английских костюмчиках, реку, цветы, дома. Последний день перед отъездом всегда длился долго. На обед был паприкаш, а на ужин - спаржа с грибами. Ради такого дела они вытащили стол со стульями на лужайку под деревьями и сидели, наслаждаясь тем, что сегодня они еще могут принимать пищу все вместе. Посреди стола красовался в вазе большой букет цветов. Ветер шумел в кронах ясеней, волновал края скатерти и норовил сдуть со стола салфетки. На них клали столовые приборы - чтобы не улетели. “Они думают, что их тоже хотят съесть, - шутил папа, - поэтому пытаются сбежать”. Вечером они с мамой пили вино, пока Анна смотрела “Барашка Шона”. Она сидела на своем любимом месте, на полу перед экраном, подложив под себя подушку, а родители как всегда устроились позади нее на диване, тихо переговариваясь. На журнальном столике перед ними стояла бутылка вина. Анну туда не приглашали, но ее это совсем не обижало: есть вещи для малышей, а есть для взрослых. Вино - для взрослых. Мультик - для нее. Когда серия закончилась, она оглянулась. Мама сидела с чуть порозовевшими щеками, с бокалом в руке, устроив голову на папином плече. Ее взгляд был почему-то грустным, остановившемся в задумчивом созерцании: обычно так смотрят на огонь. Папа, обняв, чуть заметно поглаживал ее по плечу, покрытому легким домашним свитером. Он повернул к ней голову и шепнул что-то на ухо, а она кивнула. В конце дня, когда мама уже уложила ее в кровать, оставив ночник, Анна слышала, как родители в комнате внизу разговаривали громкими голосами (“ссорились”, это называется “ссорились”). - Ты понимаешь, как редко мы теперь тебя видим? - это мама. - Если бы ты знал, как Анна скучает по тебе.  - Ну, она хотя бы не успевает от меня устать, - папа отвечал негромко, но из-за тонких перекрытий Анна слышала каждое слово.  - Три месяца - очень долгий срок для ребенка. Целая жизнь. - Зато она радуется, когда я возвращаюсь. И… я стараюсь создать ей хорошие воспоминания, когда я здесь. - Ей скоро в школу. - Ты отлично справляешься. Долгая пауза. - Они - не твоя семья. Все эти люди, к которым ты тянешь руки - они тебе вообще никто. Ты их даже не знаешь. У них есть свои семьи. А у нас нет второго тебя, знаешь ли, - в маминых словах Анна уловила язвительную горечь. - Ты не понимаешь. Это же призвание. Миссия! - Еще год назад у тебя не было этой миссии. Была нормальная работа, и мы видели тебя каждый вечер. А теперь ты просто поглощен этим всем. Своей второй жизнью. Где нам нет места.  - Ты же понимаешь, - папин голос стал жестким и раздраженным, - почему я должен разделять вас и Церковь. “Так надо”, - прозвучало в голове у Анны. - Дело не в этом. Не в безопасности. Просто ты весь там. Даже когда ты здесь… - Нет, неправда! - ...Даже когда ты здесь, ты ускользаешь. И тебе не загладить это никакими букетами! Это даже отдаленно не похоже на компромисс!  Долгая пауза. Папа молчал в ответ, и Анна стиснула пальцы на краешке одеяла. Потом донесся мамин голос, уже куда более тихий: - Ты же знаешь, что я кричу, не потому что ненавижу. А потому что люблю.  - Конечно. Я знаю. Знаю… Потом внизу все надолго затихло, только слышно было, как ветви дерева поскребывают стену Анниной комнаты. Через некоторое время она услышала звук шагов, поднимающихся по лестнице. Дверь приоткрылась, и папа тихо вошёл внутрь. - Не спишь, Бусинка? - он пронес руку над сенсорным ночником, сделав его чуть ярче, и его лицо озарилось теплым желтым светом. - Три месяца? - Анна подтянула на себя одеяло.  - Да. Моргнуть не успеешь, - папа опустился на кровать - она почувствовала, как матрас чуть прогнулся, уходя из-под ее колен. Мягкими движениями он подоткнул одеяло вокруг ее тела, укутывая в уютный кокон. Когда он уедет, некому будет так делать, подумала она. - Почитать тебе? Анна молча кивнула. Папа улыбнулся одним краешком рта.  - Ладно. Хм… Что ж… - он цокнул языком - словно дал себе отмашку начинать. - “Это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…” - Нет, не это.  - А какое? Про ворона? - Нет… - Анна тихонько облизала губы. - Про город. - Про город… - папа поднял взгляд, и его лицо, освещённое теплым светом, на секунду стало мечтательным. - Хорошо... - и он начал: - Далеко-далеко, под безбожными небесами, стоит город Мелория… Он рассказывал про огромный метрополис с золочеными шпилями и зданиями такими высокими, что до их подножий никогда не добирался солнечный свет. Про Таинственного Призрака и его прекрасную возлюбленную, про злую предводительницу темного культа, про волшебного Деми-Урга с его молниями. Анна слушала, и постепенно ее веки все больше тяжелели, а смысл слов начинал ускользать. Наконец сон вкрался в ее сознание, погружая в мягкую темноту, где было только тепло постели и папин голос. Когда она была уже в предсонной дреме, голос стих; она почувствовала, как его губы коснулись ее лба, прежде чем матрас скрипнул, отпуская его вес.