В раю не всё в порядке

      Как и всегда, Астианакс просыпается, потому что кто-то на него смотрит.       — Доброе утро, соня! — улыбается Калипсо. Она будто светится. Нет, иногда она и правда светится, божественные силы и всё такое, но сейчас — просто улыбается. Широко-широко, глядя ему в глаза. Прямо в душу. Их маленькая, скрытая от всего мира пещера вдруг перестаёт быть уютной.       Астианакс не вздрагивает, не отодвигается от неё даже когда богиня бесцеремонно начинает перебирать его волосы. Да, она такая же, как всегда. Бояться нечего.       И, как всегда, ей от него кое-что нужно.        — Доброе утро, мам, — Астианакс старается звучать бодро. Коротенькое слово принесёт Калипсо много-много радости, хватит на целый день. Но кое-кто может и расстроиться. Кое-кто очень важный.        — А где отец?       Она морщится, едва-едва. Легко не заметить, но Астианакс живёт с Калипсо столько, сколько себя помнит. Он знает, как она любит притворяться. Он почти всегда знает, когда она притворяется.        — Он пошёл прогуляться, — торопливо говорит Калипсо. — А меня с собой не взял! Нужно же ему быть таким противным! Это не-вы-но-си-мо!       О, а теперь она притворяется рассерженной. Руки скрещены на груди, никакой улыбки, никакого сияния. На её прекрасные глаза наворачиваются слёзы несправедливой обиды.       Астианакс тихонечко вздыхает. Их маленький мир снаружи пещеры по-утреннему серый. Значит, даже лучезарный Аполлон ещё спит в своём дворце на Олимпе, и не торопится запрягать лошадей в золотую колесницу. Ему, значит, вставать ещё рано, а Астианаксу не рано разбираться со всей этой драмой? Он вообще ещё ребёнок. Единственный на этом острове.       Но Калипсо будто бы постоянно об этом забывает. Иногда ей нравится изображать маму, но чаще Астианакс чувствует себя куда взрослее неё. Особенно когда приходится вот так её успокаивать. Ничего, это не сложно. В этой странной семейке у всех кое-что отлично получается.       Бесстыдно врать.       — Он не хотел тебя обидеть, — заверяет её Астианакс. — Может… Может, он просто готовит тебе подарок, и хочет, чтобы ты удивилась. Выбирает самый красивый цветок на острове. Ищет редкие фрукты. Или…       Калипсо порывисто обнимает его. Он уже не ребёнок, пара лет — и мог бы стать воином. Так что эти нежности больше не для него. Но это значит, что можно перестать врать. Ну и хорошо.        — Спасибо, солнышко, — шепчет Калипсо. — Пошли, найдём его. Удивим его первые!       Астианакс думает, что они задержатся на поляне — каждое утро Калипсо плетёт себе цветочный венок — или остановятся поесть фруктов, но они сразу же приступают к поискам. И лицо у Калипсо становится почти что серьёзное. А она ни к чему не относится серьёзно.       Уже можно начинать волноваться, да?       Калипсо даже не болтает без умолку как обычно. Кажется, она и правда намерена перевернуть каждый камень, посмотреть под каждым кустом. Пока что поиски безуспешны. Ей только и остаётся беспокойно отмахиваться от своих же косичек и то и дело беспомощно спрашивать:        — Где же он? Как ты думаешь, милый?       Да, волноваться пора.       Что-то случилось этим утром, перед рассветом. Это даже не чутьё о котором говорит отец. Астианакс просто знает. Ещё проще было бы спросить Калипсо, что именно случилось. Но ответ очевиден. «Всё в порядке» — скажет она, и снова улыбнётся. Дурацкая ложь, даже Астианакс лучше врёт. Хоть что-то, хоть когда-то было в порядке на этом острове?       Может, они всего-то навсего поругались? Они всё время ругаются. Отцу не нравятся ласковые прозвища, постоянные объятия и поцелуи. Калипсо не нравится, что ему это не нравится. Ещё они никак не сойдутся в вопросах воспитания Астианакса — куда им, они фрукты на завтрак не могут выбрать без ругани.       Иногда Астианаксу жаль отца — ему тоже не нравится постоянное сюсюканье, и Калипсо правда та ещё прилипала. Но её он тоже иногда жалеет — когда отец на неё кричит и обзывает безумной. Он однажды так разошёлся, что и на Астианакса накричал. Тут же начал извиняться, и никак не мог остановиться.       Впрочем, чаще всего ему кажется, что они оба мелочные. И упрямые. И невыносимые, или как там Калипсо сказала? Ссорятся из-за всякой ерунды. Но вдруг… Вдруг сегодня случилось что-то серьёзное?       Оте… Одиссей всегда хотел сбежать. Выбраться отсюда. Он терпеть не может Огигию, а Калипсо и вовсе от души ненавидит. Но Астианакса-то он любит, да? И не бросит. Никогда.       Сердце всё равно начинает тревожно биться. Не такой уж большой этот остров, так почему они до сих пор…        — О, вот же он! — Калипсо с облегчением смеётся. — Оди! О-оди! Любовь моя, вернись, незачем злиться!       Астианакс тоже его видит. И сердце, разогнавшись, останавливается.       Да, вот и отец. На вершине утёса. Слишком близко к краю.       Даже Калипсо не такая умелая притворщица, чтобы сказать, что он просто видом любуется.        — Ступай назад, дитя, — её голос дрожит. Слегка. — Мы скоро вернёмся. Он… Он просто…       Астианакс срывается с места, прежде чем она придумает, что соврать. Прежде чем Калипсо понимает, что случилось, он уже рядом с отцом.       Вблизи всё не так страшно. Нет, страшно, но жить можно. Да, отец трясётся, и смотрит в пустоту, и наверняка слышит то, что кроме него никто не слышит. Но зато… Это значит, что он не нарочно сюда пришёл? Он не хотел их бросить.       А может, теперь уже Астианакс притворяется. Но об этом можно подумать позже. Сейчас нужно помочь отцу, даже если он без понятия — как.        — О… Одиссей, — говорит он. — Это я. Скамандрий.       Ну да, мало ему отца, который не отец, и безумной богини, которая мать лишь понарошку, так ещё и имени у него было два. Но хотя бы оба ему нравились. «Астианакс» — более надёжное. Как толстые стены города, что всегда укроет и защитит. И «Скамандрий» — их драгоценный секрет. Одиссей запретил говорить Калипсо об этом имени. Он говорил, что оно получено от настоящего отца, и поэтому нужно его хранить.       Но теперь островной отец его даже не замечает. Только лицо дёргается, будто от невыносимой боли.        — Крики, — бормочет он, — слышу только крики.       Уже несколько лет каждый день Астианакс клянётся Калипсо, что он не дитя, что не нужно его звать «милый» и «солнышко». Он даже темноты уже не боится, а от раскатов грома и взрослым не по себе, да? Но сейчас… Сейчас он правда понимает, насколько человек может быть маленьким и слабым.       К счастью, на помощь приходит могущественная богиня.        — Любовь моя, — нежно произносит Калипсо, — Иди ко мне.       Это вырывает отца из его печального потустороннего мира, но особо не радует.        — Оставь меня, — стонет он. Астианакс ещё никогда не видел его настолько… беспомощным?        — Нечего спорить, — хмурится Калипсо, — Ты пугаешь наше дитя.        — Вовсе мне не страшно! — вскидывается Астианакс. Он тоже может быть и упрямым, и невыносимым. Но конечно же, ему страшно. Разругаются сейчас, и отцу станет хуже, и в следующий раз он не встанет на краю утёса, а…       Но лицо отца вдруг оживает.        — Волчонок, — шепчет он, и тянется потрепать Астианакса по волосам.       Калипсо тут же кажется, что всё снова в порядке, как по волшебству, и можно наконец идти веселиться.        — Вот и прекрасно! — улыбается она. — Что вы, мои дорогие, хотите на завтрак?        — Я хочу, чтобы нас оставили в покое, — огрызается Одиссей, прижимая Астианакса к себе. — Хоть на минуту? Пожалуйста?       Калипсо в этот раз обижается по-настоящему, и некому, кроме Астианакса, сгладить острые углы.        — Мы скоро придём, вот увидишь, — обещает он. Судя по лицу Калипсо, звучит неубедительно, и, покосившись на Одиссея, Астианакс добавляет умоляющее: — Мам?       Она вздыхает.        — Ну хорошо, мальчики. Идите, наловите рыбы. Я приготовлю всё остальное, и потом мы славно позавтракаем. На моём любимом лугу, под ивами!       Она уходит, что-то весело напевая, и будто бы забирает с собой свет, которого и так немного в этом мире. Они так и стоят на утёсе. Отец молчит. Астианакс не знает, что сказать.        Он всё-таки спрашивает:        — Почему ты сюда пришёл?       Отец пожимает плечами, изображая беззаботность.        — Видом любовался. Мне сегодня не спалось.       Как-как там его называли? Хитроумный? Богоравный? И он не может придумать ничего получше?       Астианакс отталкивает его руку, подходит к самому краю и смотрит вниз. Тёмные камни смотрят на него из воды. Волны бьются о них не переставая. Может, если вслушаться в их шум, то поймёшь, что же чудится отцу? Кто его зовёт?       Волны чаруют Астианакса куда лучше улыбки Калипсо. Это они зовут, они говорят с отцом и с ним. «Одис-с-сей» — шипят они."Ас-с-стианакс. С-с-скамандрий».       Если сделать шаг… Если сделать один лишь шаг…       Отец рывком оттаскивает его от края. Так резко, что рука потом будет болеть, это точно. Неважно. Сердце колотится как безумное. Астианакс тяжело дышит. Отец тоже. Наконец уйдя с утёса, они валятся на траву.        — Посмотри-ка лучше на небо, — говорит отец. — Вышла из тьмы розоперстая Эос… Как поэты могли бы сказать.       Небо и правда розовое. И оранжевое, и красное. Рассвет во всей своей красе. Было бы здорово так лежать весь день, и считать облака, и искать среди них неведомые острова, героев и чудовищ. Да, небо прекрасно. Но в этом мире много — слишком много — ужасных вещей.        — Ты хотел отправиться в царство Аида, — говорит Астианакс прямо. Это тяжело, но он хочет хоть что-то прояснить. Он устал от бесконечного вранья и притворства. — Чтобы встретить тех, кто тебе дорог.       Отец дёргается, будто от удара.        — Я… Я…        — Я скучаю по своему другому отцу. Калипсо считает, что это странно. Я же его никогда не видел.        Одиссей хмурится.        — Какой ещё «другой отец»? Он у тебя один. Шлемоблещущий Гектор, сын Приама, царя Трои. И ты жил там, когда был маленьким, жил с отцом и матерью. Ты просто не помнишь.        — И ещё мы виделись в царстве Аида? — спрашивает Астианакс. Он знает ответ, просто хочет снова услышать эту историю.        — Да, мы… мы с тобой видели его. Все напугались, думали, он захочет мстить. Но ты не боялся, нет. Ты засмеялся, и потянулся к нему. Тогда он и сказал мне твоё настоящее имя. Он… он всего лишь хотел взглянуть на тебя. Хоть разок.       Одиссею больно, больно, будто у него живого вырывают сердце. Это видно по лицу. Астианаксу тоже становится больно, и он снова смотрит на небо. Эй, похоже ли вон то облако на Итаку? Может, хотя бы плывёт по небу в ту сторону? Можно ли среди облаков найти Пенелопу и Телемаха? Твоих настоящих жену и сына?       Может, всё-таки странно скучать по мёртвому отцу, которого никогда не знал. Но это хотя бы его отец. А Итака чужая, Одиссеева. И в то же время такая родная. Он слушал про неё не реже, чем про богов и героев. Она ему даже снилась. Соседний остров Закинф, заливы, горы, тропинки. Свинопас Евмей и старая Евриклея. Хоть Телемах с Пенелопой не снились — это было слишком чужое.       Но тоска по Итаке… Тоска по Итаке была с Одиссем столько, сколько Астианакс себя помнил, и долгие годы до этого. Так что может и не странно, что он её подхватил. Как недоверие к Калипсо. Как привычку лгать.        — Я не хочу в царство Аида, — признаётся Одиссей. — Да и не могу.       О, оживляется Астианакс, потому что он меня никогда не оставит. Не оставит одного с безумной богиней, с чужой и своей тоской. Но Одиссей продолжает, и эти надежды рассыпаются в прах:        — Как я посмотрю им всем в глаза? Я ничего не смог. Я здесь пленник, мне не добраться домой. Ты растёшь, как в поле сорная трава. Как я могу вновь встретиться с твоим отцом?       Астианакс не решается взять его за руку, цепляется за край хитона, и медленно говорит:        — Ты сделал мне лук и маленькое копьё. Ты учил меня опасаться богов, подражать героям, и выигрывать битвы. И вы с Калипсо кормите меня, укладываете спать, даже если мне не хочется, и когда я упал с дерева, ты от беспокойства чуть с ума не сошёл. Значит, ты мой отец. Одиссей качает головой.        — Не думаю. Я не смог вырастить Телемаха, а тебя… А тебя я подверг множеству опасностей. Циклопы, боги, ведьма, сирены, чудовища… Теперь ты здесь. Ни сверстников, ни родителей. Ты зовёшь безумную богиню матерью! Какой позор.       Иногда Астианаксу и правда стыдно за это. Может, он безумен, как Калипсо? Врёт сам себе. Притворяется обычным ребёнком, у которого есть отец и мать. Притворяется, что однажды всё будет в порядке.       Одиссею, кажется, стыдно всегда. Иногда этот стыд — тихо спящее море, волны еле шуршат по песку. А иногда — как сейчас — это буря, способная погубить не одну жизнь.        — А отцом ты зовёшь меня — меня! Твой народ погубили из-за меня. Троя пала из-за меня. Твой отец убит. Твоя мать в рабстве. А я…       Он вцепляется себе в волосы — наверняка до боли.        — Я мог убить тебя. Почти убил. Ты должен меня ненавидеть.       Наверное, будь Астианакс взрослым, он бы и правда его ненавидел. Красиво бы облёк свою ненависть в слова, и потребовал мести. А если бы и простил его — смог бы сказать что-то умное, найти причины. Убедить отца, чтобы и он себя наконец простил.       Но Астианакс ребёнок. И есть извечный детский закон, может даже древнее богов. «Почти не считается». Он узнал это от Одиссея.        — Но я же жив. И я тебя не ненавижу. Вот ни на столечко, — клянётся он.       Звучит совсем по-детски, и, конечно же, никого не переубеждает. Ни на столечко. Но, хоть и неверяще, а отец смотрит на него. Краем глаза.       Он его слушает, это хорошо. Может, однажды и услышит. Надо только его удержать, а так у них на этом проклятом острове много времени в распоряжении.       Боги олимпийские, наверняка так же рассуждает Калипсо.       Астианакс отбрасывает эту мысль и продолжает бороться.        — Ты мне нужен, — заявляет он. — Ты вот ушёл, и мне тоже не спалось. Я… Я темноты боюсь.       Отец окончательно убирает руки от лица. Глаза у него удивлённые.        — И ещё я воды боюсь, и грозы, и Калипсо тоже ужасная, — вдохновенно врёт Астианакс. Ладно, он почти не врёт. — Мне без тебя никак не справится.       «Так что… не покидай меня. Не вздумай, слышишь?»       Это не улыбка. И, конечно, не смех. Отец, наверное, уже и забыл, что это такое. С его губ срывается лишь короткий смешок, больше похожий на кашель.       Уже что-то.       Они еле поднимаются — ещё бы, столько драмы вместо завтрака. Астианакс помогает отцу, но оба делают вид, что это совсем необязательно.        — Пойдём, мой храбрый волчонок, — говорит отец почти что весело. — Со мной тебе нечего бояться. Мы даже эту богиню одолеем.       У Астианакса рассмеяться получается куда лучше, но мысли у него самые серьёзные. Кто ещё в ком нуждается на этом странном острове. Богиня в игрушечных муже и сыне? Сирота в ненастоящих родителях? А Одиссей? Что ему нужно?       Конечно, Итака. Конечно, Пенелопа и Телемах. Но они так далеко, так что пока ему и Астианакс пригодится, правда?       А может они возьмут, и правда одолеют Калипсо. Может, они отсюда выберутся. И может даже очень скоро.       И однажды они всё-таки будут в порядке.