ещё и ужé

кружка с красной шапочкой ещё не разбилась—саэ заботливо наливает в неё кипяток и отходит к затянутому паутиной мутному окну, выходящему на широкий участок, уже затянутый серыми тучами. на неровных плитках до сих продавлены следы, оставленные когда-то раздавленной чëрной смородиной, которую зачем-то спилили соседи напротив—рин пачкал ей все руки, и саэ постоянно таскал его к колонке на третьей развилке. или на четвёртой. да, кажется, на четвёртой. саэ не был здесь уже несколько лет: его поглотила бездушная учёба, длинные коды и сложные компьютеры с бесконечными вычислениями массы, ускорения и скорости, но всё это, к счастью, не добралось до старой дачи их с рином родителей. шкафы здесь заполнены не учебниками, а детскими сказками, которые им с рином читала мама, уставшая после работ на участке; на полках остались старые раскраски, в которых было почти невозможно рисовать: толстые советские карандаши на подоконнике уже давно выцвели, а ничего нового дача в себя не принимала. здесь всё застыло где-то, может, в прошлом веке, и почему-то саэ, привыкшему к своей недешëвой съëмной квартире, здесь очень хорошо. здорово, что тут нет учебников. саэ—вундеркинд, и он, конечно, всё детство таскался по бесконечным секциям, знал таблицу умножения в три года и бесконечно что-то зубрил, потому что там, в москве, было, что учить—а здесь была природа. яблоки, раскидистая груша в конце участка и вишня где-то за почти развалившимся мангалом. и он тут, кажется, отдыхал. не только он, в смысле. они вместе с рином. здесь он всегда был вместе с рином, здесь ничего не напоминает об их страшном разрыве, который он когда-то допустил: тут только его тёплое детство, где надо было греться у перевозной батареи, которая вечно отключалась, где постоянно не давали свет; до которого не добралась цивилизация и его увлечения разными науками, в которые он зачем-то затащил и рина. он просто хотел быть похожим на него, блять, и оказался чëрт знает где. где-то неё неестественно далеко от размокшего и полусгнившего крыльца, рядом с которым до сих пор валяются смятые бутылки, от старого истрепавшегося гамака, в котором саэ качал маленького рина, набегавшегося по улице до подкашивающихся ножек. в каком-то очень жутком и тëмном мире. всё хорошо, потому что они с рином снова дома. от жëлтой краски, которую саэ на самом деле не застал, не осталось ни следа: дом теперь серый-серый, мокрый, но всё ещё родной. вся западная сторона дома обвита диким виноградом, который неугомонный рин зачем-то раскусывал, только чтобы потом выплюнуть куда-то в высокую траву, росшую вокруг деревянной веранды с затянутыми плёнкой окнами, на которой всë время было ужасно холодно. он заботливо накрывал рина одеялом, связанным бабушкой, и рин улыбался. и щеколда там была предурацкая: вечно ломалась. на кухне очень тихо: укрытый старой клеëнкой деревянный стол не скрипит, рин тихо делает что-то в их комнате, а шидо, кажется, ушёл за продуктами в магазинчик в паре километров отсюда—они с рином когда-то покупали там эскимо, лежащее в старых железных в холодильниках, и довольно шли домой, осторожно обходя пруд с ужами и гадюками. это, кажется, было так невыносимо давно: саэ жмёт грудную клетку от одного осознания, что он вырос. сколько же тепла он, саэ, растерял в этой бесконечной погоне за мечтой. интересно, стоило ли это того—стоило ли его поступление бесконечных шрамов рина и почти полной потери сострадания. саэ пытается как можно глубже зарыться в это тепло, пока он один, но он знает: это невозможно без рина. тут всё мягко нашëптывает его имя, оставшееся криком семилетнего саэ где-то на каменистой дороге. он кричит ему вслед, потому что рин вот-вот упадёт с двухколëсного велосипеда: это его первый раз, и саэ сам откручивал дополнительные колëсики. он кричит ему вслед, потому что рин опять несëтся по всем кочкам и ушибам, забывая про то, что его тело способно болеть. он кричит ему вслед, потому что рин пролезает на соседний участок, хозяева которого давно умерли, — там есть ежевика, которая не растёт у них на участке. рин тоже кричал ему вслед. сейчас уже и не вспомнить. память саэ грубо вытеснила всё, что связано с их расставанием и чужими страданиями, забив это место самыми подробными картинами его детства. там нет ничего размытого и замыленного—кажется, он помнит каждый день, который он здесь провёл. вплоть до лая соседской собачки и звоночка на велосипеде рина. в форме совы. как он любит. тут всё было так, как любит рин, саэ хлопотал об этом: у рина были старые раскраски, машинки, достанные с антресолей, детская кухня, письменный стол, который саэ сам вытаскивал на улицу, грузовик с огромным кузовом, чтобы возить в нём яблоки, снятые с нижних веток деревьев. до веток повыше не доставал ни рин, ни он. почему-то тогда он ощущал себя старше, чем сейчас; тогда он был бесконечно взрослым, а сейчас саэ до отвращения маленький. маленький и очень беспомощный. на кухне становится слишком душно: на саэ давят стулья с подушками, которые им подкладывали, чтобы они доставали до столовых приборов, и давно пустующие салфетницы. и жуткая-жуткая кукла без глаза и с вечно полуприкрытым веком. тут уже давно не жили маленькие девочки—кажется, это кукла бабушки. саэ её когда-то боялся, и никому не говорил: он старший, и ему не должно быть страшно. если он чего-то боится, он не может защитить рина; и когда он испугался неудач и собственной ничтожности в сравнении с кем-то там, он подверг рина опасности. и теперь ежедневно расплачивается за это, когда рин переодевается. ему очень не хочется об этом думать, и он бежит от почти неслышного дыхания рина в соседней комнате на улицу—их участок очень большой даже по меркам выросшего саэ. флоксы и розы давно отцвели, и огромный куст гортензии полностью зачах: здесь уже давно никого не было. на дереве уже поспели мелкие кислые сливы, половина которых уже валяется на мëрзлой земле. саэ зачем-то идёт вглубь, туда, где они с рином бегали до ночи, строя шалашики и выливая друг на друга целые лейки воды. сейчас тут холодно и пасмурно. пластиковые лейки рядом с ванночками в конце участка обвиты какой-то травой, и на месте их с рином песочницы высится огромный муравейник. саэ откровенно больно видеть, что его детство становится всё дальше и дальше; ему, взрослому, нельзя хвататься за за формочки для песка и бежать восстанавливать то, что разрушено безвозвратно, но он один, и никто не может запретить ему думать. думать и плакать. если шидо увидит, сойдёт с ума: саэ ответственный и чопорный, он никогда не плачет, и рюсей тут же примется его успокаивать—саэ это не нужно: это тёплые слëзы, и ему не хочется переставать, как минимум потому что это доказывает, что у него ещё есть сердце и эмоции. плакать тут почему-то очень-очень приятно. правда. в носу щиплет. из крана за грушевым деревом больше не течëт вода. жестяную бочку уже очень давно не жгли. остатки пепла где-то на дне всё ещё отдают тем же жаром, хотя прошло уже несколько зим. он чувствует волосы рина под своими пальцами—они мягкие, и он намыливает их каким-то детским шампунем с клубникой, потому что рин плескается в тазике, который стоит прямо перед ним, и пачкает его одежду мыльными каплями. саэ не ругает его: он ещё ребёнок, и ему всё можно. все его деструктивные настроения направлены на окружающий мир, а не на себя, и саэ весело и нежно: его братик особенный, другой, и это здорово. они оба уникальные, и саэ не считает его странным, нездоровым или отстающим в развитии. он его брат, и его надо принимать любым. дурацкие лицеи и олимпиадные курсы. дурацкий конкурс в вузы. ему нужно заставлять рина учиться, нужно вынуждать упахиваться до обмороков и кровотечений из носа, чтобы убедиться, что у него есть будущее, потому что учиться сейчас сложно. нельзя позволить рину с его выдающимися способностями заиметь меньшую карьеру, чем у него. нужно стимулировать рина, чтобы он жил—не поцелуями и объятиями, а постоянным холодом. только так у рина есть шансы. он садится на тот же гамак, надеясь, что он выдержит, и уныло раскачивается, поглядывая за дом—там раньше хранились дров, там рин прятался, когда саэ водил. ему страшно хочется, чтобы он оттуда выбежал—маленьким, конечно, с огромными наивными глазами и измазанными сажей и землёй щеками; чтобы попросил саэ пойти и сорвать ему землянику или крыжовник, потому что он колется, а рин и без того весь исцарапан. нынешнему ему нельзя доверять маленького рина: он совсем не знает, что с ним делать. его нельзя силком удерживать на стуле, вынуждая дописывать сочинение в горячке. с ним невозможно разговаривать жестко, безжалостно, как с рином-подростком, зависимым от его похвалы, с ним нужно быть человеком, а саэ, похоже, уже разучился. в чужом и собственном сознаниях он уже что-то повыше и поприземлëннее: он ничего не чувствует и отрицает собственное прошлое, он не допускает никаких ошибок и всегда выполняет работу вовремя—безо всякой прокрастинации и лени. саэ—синоним совершенства, а человек совершенным быть не может. он не на пьедестале, а где-то под ним, потому что он давит на его плечи каменным корпусом и превращает его мозг в кашу с примесью гравия, который напрочь рвет нервы, по которым в мозг должно поступать что-то правильное и ласковое. по раздробленным нервам ничего и никуда не доходит, и саэ молча смотрит, как рюсей имеет его младшего брата и как рин зажато кутается в свитера и водолазки. саэ знает, что под ними, но его почему-то все равно не хватает на то, чтобы всё обработать, в отличие от шидо. у шидо ничего не порвано и не раздроблено, и поэтому он безо всяких достижений, всеросов и олимпиад доволен своей жизнью и способен помогать другим. если честно, это он заново научил его любить. саэ ушëл в свой великолепный и именитый университет и съехал от родителей, разорвав все связи с рином, и ему казалось, что так будет правильно; он наговорил ему столько всего, что рин погрузился в глубокую ненависть ко всему, что его окружает, и это сработало: рин с головой окунулся в работу, лишившись сна и хоть какого-нибудь чувства удовлетворения своей жизнью—а саэ даже не видел всего этого. жил себе на съемной квартирке, мучаясь от жуткого груза ответственности по ночам, и наивно собирался провести всю жизнь в одиночестве, пока ему на голову не свалилось счастье в виде гоповотаго придурка с жуткой агрессией и тонной невыплеснутой любви. а потом появился ещё более недолюбленный рин, и саэ оказался внутри какого-то созданного им самим пиздеца, внутри гадкого мира, в котором ему нужно быть очень строгим братом и пытать рина французским. гадкого мира, в котором он ставит какую-то жалкую репутацию выше чужой сохранности, гадкого мира, в котором он позволяет кому-то другому касаться рина и дрочит на это. сейчас ему невероятно мерзко, хотя тогда это казалось почти нормальным: саэ только нужно было, чтобы никто не узнал, потому что прекрасный и гениальный итоши саэ не может быть с младшим братом. в шидо никакой проблемы нет: в европе такие браки давно нормализированы, и саэ мыслит прогрессивно: ему не стыдно за то, что он спит с парнями, но стыдно за то, что один из них—его брат. если бы маленький саэ увидел, каким он стал, он бы не не захотел взрослеть. слëзы почему-то никак не уходят, сколько бы он ни старался. он видит всё слишком живо, слишком детально, и боится даже моргать: это всё сейчас окажется наваждением. на самом деле ему всё ещё семь, и они с рином вдвоём играют в футбол, заменяя ворота двумя яблонями. рин бьёт точно и метко, он побеждает, и они идут мыть руки и есть суп со свежим хлебом—чëрным и круглым. на улице шумит вертолёт, и рин плотно прижимается к окну, пытаясь разглядеть его. завтра нужно сбегать в магазин за молоком для каши. нет никаких дедлайнов и правил. они оба не подчиняются никакой системе. а ещё все живы и счастливы—за эту дачную часть детства саэ и цепляется неестественно дрожащими пальцами. ему не хватает сил выйти на убитую дорогу, засыпанную шишками: тогда он не выберется из этого бесконечного цикла мыслей. всё это не вернуть: в сторожке давно никого нет, под дубом никто не собирает жёлуди, и все их сверстники давно выросли вместе с ними. берëзы по-прежнему шумят где-то рядом. воздух пахнет дымом, дождём и мокрыми листьями. вертолёт снова шумит огромными лопастями. саэ разом поднимается и оглядывается вокруг: калитка всё ещё закрыта: шидо ещё не вернулся. у него ещё есть время на тихое хождение по желтеющей траве и очную ставку с дверью дома. он доходит до плитки, с трудом сдерживаясь, чтобы не начать прыгать по ней, не наступая на края: забор полупрозрачный, его может увидеть кто угодно из несуществующих давно разъехавшихся дачников. или, что ещё хуже, рин. дверь скрипит под его нажимом, и он снова в родной прихожей, где пахнет сыростью и резиной. умывальник стоит пустым—наверху лежит старый сморщившийся тюбик от "дракоши" с клубникой. их с рином маленькие щëтки стоят в том же голубом стакане. рин даже не вышел попить чай, хотя саэ позвал его ещё двадцать минут назад—остался сидеть в закрытой комнате в темноте и доделывать уроки, за которые он сам его и усадил, потому что задания нужно делать вовремя, а отдыхать можно будет после егэ. у рина опять упал рейтинг в мэше, потому что у них в классе учится этот выëбистый гений с невероятными способностями, и его брату нужен стимул, чтобы его обойти. саэ и будет этим стимулом. ради его похвалы он сделает что угодно. он, блять, манипулирует младшим братом, едва не дошедшим до суицида из-за него. младшим братом, с которым он делил каждую ягодку—плевать, что они там делали по ночам и сколько раз рин ему отсасывал. всего два, если что. большего он не заслужил. пиздец. рин учится, чтобы саэ позволил ему касаться себя. сейчас, наверное, уже очень поздно это осознавать: он глупо стоит у двери комнаты, не решаясь войти, слëзы жгут его веки, губы жутко солëные, и на кухне пахнет привезëнными шоколадными конфетами. он не разрешал рину есть много, чтобы его не обсыпало, и рин слушался, потому что авторитет саэ непоколебим—он тотчас же откладывал свой "цитрон" и терпеливо дожидался домашнего рассольника. он нерешительно входит в комнату—свет туда почти не попадает, и рин сидит на кровати в страшных потëмках, ломая себе всё зрение. ему нужно доделать тесты, сдать домашку по информатике, уже раздробившей их сколоченную досками семью, и разобраться с физикой. саэ наизусть знает все задания из его мэша, знает, на каком он месте, знает, какие у него результаты по олимпиаде. саэ всë о его учёбе, но, кажется, почти ничего о новом, взрослом рине—он всё смотрит на того же ребёнка, который стоит перед ним и хвастается машинкой, которая попалась ему в киндер сюрпризе, категорически отказываясь замечать перед собой высокую и нескладную фигуру, оправдывающуюся за тройку по французскому. старые бумажные обои в комнате содраны и похожи на кривых чудовищ. провод от старого советского ночника валяется рядом с удлинителем—вместо него туда воткнута зарядка от ноутбука, в котором рин что-то очень нервно печатает, перманентно вздрагивая от одного его взгляда: саэ устало смотрит по сторонам, стараясь оттянуть момент, когда ему придётся заговорить. в углу всë ещё стоит дорогая деревянная люлька, в которой ещё крошечный саэ качал ещё более крошечного рина. над ней целая груда ненужных образов—напоминание о его религиозном детстве. он, кажется, даже молился. ходил в церковь и отламывал рину просфору. на стенах висят какие-то картины, а на шкафу валяются сдутые нарукавники: рин очень долго учился плавать, и ему всё время нужны были помощь и поддержка, и саэ умел своевременно давать её. —я всё сделал, я сейчас покажу. что ты будешь проверять первым?—спрашивает рин, отчаянно открывая все подряд файлы. саэ резко выпадает из транса, только чтобы вернуться туда же: голос рина звучит по-детски и так жалобно, зависимо: он нуждается в одобрении, похвале, хотя бы в отсутствии ругани и этого презрительного взгляда. ему уже всё равно на то, что его окружает, хотя саэ знает, как ему всё это дорого: рину даже не смотрит никуда, кроме экрана. домашних заданий слишком много. —рин,—мягко шепчет саэ, с трудом ворочая языком. —французский я ещё не доделал, но я... он такой напуганный: саэ подташнивает от того, как сильно он угрожал ему и до какого состояния он его довёл. рин нервный: саэ трогает его плечи ласково, нежно, не давя, потому что знает, что у рина повреждена почти каждая часть тела, включая его худые щиколотки и рëбра, выпирающие даже в футболке. саэ кричал на него, морозил его молчанием, демонстративно отворачиваясь от него, вынуждал мотаться в школу с температурой под тридцать девять, и дурацкая дача не должна повлиять на его методы воспитания, даже если ему ужасно хочется попробовать снова побыть заботливым старшим братом. он совсем не умеет, правда. он разучился быть хоть сколько-нибудь хорошим, и рин кошмарно из-за этого пострадал. запах дерева и пыли. где-то кричат петухи. ветер стучит по мангалу и свищет за домом. дверь скрипит за его спиной. —закрывай всё это,—хрипит саэ, всовывая ему в руки целую горсть "цитрона".—пойдём пройдёмся. куплю тебе мороженое.