habitual.

после того, как они узнали, не изменилось абсолютно ничего. он всё так же любил болеть за их, родной, зенит на повторах громовских матчей по телевизору, хоть и понятия совершенно, совершенно никакого не имел кто же все эти дяденьки в коротких шортах и какое радикальное значение для их города и переживающегося отца на диване имеет итог игры с пятнистым мячиком. просто где-то на подсознательном уровне старался поддержать, поглядывая на большой тонкий экран в перерывах между корректированием ручек и ножек у своих фигурок из полимерной глины на расстелеленной по всему периметру стола, не дай боже многолетней вещице пару белых пятен добавит, желтоватой газетке. он всё так же не слишком разговорчиво приветствовал их после своего планового дневного сна у себя в комнате, или, если так вышло, прямо в главной на диване, и очень нуждался в прикосновениях, за которыми соскучился во сне. он любил свою пушистую шапку с медвежьими ушками, любил после поездок дедушки на рыбалку и дома напяливать себе на ножки провонявшие болотом и пóтом взрослые резиновые сапоги, прося застенчиво, чтобы ему налили жёлтенький тазик с водой и пустили поплескаться робо-рыбок (которых он, как и обычных, никогда в жизни ничем кроме пальчиков не тронет). чтобы всё было как по-настоящему, понимаете? петя, почти давясь своим овощно-сырным додстером на диване, говорил, что это, кстати, его гены. игорь, закатывая глаза, отвечал о напоминании повторить ему об этом, когда они с ребёнком на следующее утро будут есть бутерброды с огурцом и печённой курицей. костя всё так же каждое утро с печалью в голосе махал им плюшевой ладошкой около разноцветных, с разными наклейками, шкафчиков в раздевалке около своего самого крайнего, с улыбчивой тигровой акулой, у окошка, и говорил, совсем ни на что не намекая, что был бы рад, если бы сегодня его забрали до дневного сна. спать там, не дома, костик не особо считал возможным, но и забирали с сончаса они с громом его редко. обычно когда на работе, едрить её, работы совсем не было. когда оставались лишь сухие бумажки по уже давно раскрытым или стоячим дольше воды в болоте делам, раскрыть которые, кажется, не светило следующим пяти поколениям человечества. костик ведь никогда не был душой компании в детском саду, и они это с самого первого дня замечали. но много ли людей, способных в коллективе ощущать себя заливным яблочком на тарелочке с золотой каёмочкой? игорь до сих пор не хочет один ходить на корпоративы и во время рабочего дня в курилке курить дольше пары минут. с петей-то они на балконе могут и полчаса простоять, подхихикивая с улетающих на юг через их домину грачей. костя, как казалось раньше, был как все, и остался прежним до сих пор, но они поначалу не совсем понимали, что же может означать это врачебно-научное: «можете себе представить, что он с другой планеты». костик всегда после нахождения «в гостях» у евы данииловны почему-то засыпал быстрее и спокойнее. забираясь к папе в машину, начинал устало кунять носом, потирая глазки, а сидя в своём креслице, застёгнутый тремя ремнями, и жуя губки, спрашивал у них с игорем то, о чём она могла расспрашивать его на игровых сеансах. мягко и между делом, разбирая игрушечные башенки да козочек с овечками, по маленькому шажку вперёд о его сегодняшнем самочувствии. костик при пересказах этой же тактики совсем не придерживался, эмоционируя вдоволь из своих последних детских сил на всю катушку, рассказывая, чем же таким увлекательным они были заняты в эти полчаса и что ева, как называл её сам костя, сказала ему сделать дома. не то чтобы она правда доверяла сохранность важных «домашних заданий» трёхлетнему косте. скорее рассказывала сначала ему, чтобы не волновался о резком появлении чего-то нового и непонятного, а потом звонила петру юрьичу, передавая итоги сеанса. новые костины особенности в восприятии себя и мира если такие были выявлены или то, что им с игорем в обязательном порядке нужно было сделать вместе с ним в течение недели дома. до следующего раза. – а вы с папой будете делать развод? ‐ говорит он однажды спустя почти сутки после своего сеанса, протяжно зевая и заторможенно почёсывая коленочку с комариным укусом на ней. мятая и не по размеру длинная ему футболка, тёмные, теперь даже с рыжеватым оттенком из-за палящего солнца адриатического моря волосы, торчащие на голове колом и крепко сжатый в капельку мёрзнущих ручках зайчик ясно говорили о том, как крепко малыш придремал. у костика ведь в арсенале были и слоники, и тюлени и динозавры, овечки с лисичками и летучие мыши с коровками. не забыть в короткую поездку до супермаркета в соседнем районе или просто поиграть рядом с родителями в главной комнате, он мог взять любую из своих многочисленных игрушек, но одна единственная всегда была зажата между его часто вздымающейся от чуткого сна грудкой и деревянными перилами малышовой кроватки во время сна. зайка, пошитый ему когда-то умелыми ручками мамы игоря. – почему мы должны сделать его? – петя заинтересованно улыбается, оставляя на столе кухонное полотенце, которым вытирал руки после мойки посуды. впопыпах волнения от образования детского, а значит более чувствительного джетлага обещали косте не есть его любимую домашнюю лазанью до того, как он проснётся. но от мускусного запаха белого соуса, распространяющегося по квартире все те полчаса, что блюдо было в духовке, не удержались. игорь, потому что ему, в целом, всё равно было и на начинку, и на то, есть ли внутри мясо. листы эти ваши, понимаете ли, макаронные нравились. а петя, потому что овощную выходило готовить крайне редко из-за постоянного отсутствия нужных в супермаркете шампиньонов и на рынок ходить он не любил настолько же, как и пытаться объяснить игорю, что в тот раз целый день на унитазе он провёл из-за того, что мариам с женой стали брать лисичек в другом месте, а не из-за того, что после своей ночной смены, залипая на то, как англоязычные шеф-повара в хорошеньких фартучках под тяжёлый рок готовят ореховую пастилу в форме животных, сожрал килограмм фисташек. – думаешь, у нас с твоим папой какие-то проблемы? – петя ухмыляется незаметно для ребёнка и открывает верхнюю дверцу шкафчика деревянного стеллажа. чем-то очень похожего с тем, что был у них дома. тоже высокий, чтобы ребёнок не залез. тоже с дверцей, но закрытой блокиратором, последним оставшимся в квартире. не считая, конечно, духового шкафа, который был приклеен там ещё, кажется, с того момента, как костя впервые сел без чьей-то помощи. игорьку тогда сон нехороший приснился — сам петя не знает, о чём конкретно и в каких кошмарных колебаниях, но знает, что там их малютка несмышлённый был. знает, что после этого сна каждый более-менее не «точно-совершенно-тупой» угол в их доме был с мягким силиконовым уголком. каждое открывающееся больше, чем на форточку окно, имело цепочку-ограничитель с замочком и даже с ключом. каждая открытая розетка — заглушку, любая дверь — специальный стоппер, а верхний выдвижной ящик на кухне, с ложками и вилками и лопатками с поварёшками, невозможно было открыть одной рукой. смотря на всё это безобразие, оглядываясь назад, хазин искреннее не понимает, вот правда, на кой хуй? костя тогда даже ползать не предпринимал попытки, беспрепятственно ходить по дому без присмотра уж тем более. но тогда, будучи на несколько лет моложе и в статусе «just married dad», пете, несмотря на еженочные поглаживания игоря по спине, каменно прижав к себе в попытках предотвратить новый дурной сон, всё это безопасное для ваших детей дерьмо считал очень хорошей идеей. ‐ нет, – костик хмурится, уже издалека заприметив, куда папа потянулся. он закрывает ладонями с зайчонком голые ноги, стараясь просто заставить его позабыть. об укусе или о старой вавке, оставленной на ножке чугунной качелей. или вовсе о поставленном вопросе. костя не мог сформулировать и не знал точно о своей неприязни ко всяким обрабатывающим средствам, однако его тело точно знало, что колени разбивать не настолько страшно, как потом, уткнувшись в папино плечо, застывши, ждать, пока повреждённую рану обработают хлоргексидином, а кожу вокруг раствором повидон-йода. как будто жгущей зелёнкой или обжигающей даже целые ткани перекисью, про которые ему так много рассказывали. – но у сары и серёжи у меня в садике родители.. ну, сделали развод. я вчера узнал, они мне сами рассказали! – делится костик, взбрыкивая ручками и ножками, когда петя садится напротив него на корты, и чешет пузико сначала зайке, а потом сыну, заставляя его, улыбаясь, прижать плюшевую, пахнущую мёдом игрушку к себе. открывая при этом, конечно, и на миг не теряясь, белую крышечку противозудного антигистаминного геля. хазин хочет вставить слово, расспросив о том, почему он не рассказал об этом ещё вчера, неужели забыл, и сделать пометку при этом на то, что правильно говорить «развелись», ведь для «оформили развод», наверное, ему ещё рановато. но не успевает. – ева говорит, что вы, – по-видимому костя имеет в виду взрослых. – иногда разводитесь, чтобы так было хорошо. лучше для вас или вашего ребёнка. сыночка или дочки, – он наблюдает за тем, как бережно петя большим пальцем мажет прямо по его припухшему красному укусу, даря приятную прохладу в этом местечке. хотя мазь видно не было, как любую другую. прозрачная потому что. – да, но это делают родители, которые очень устают друг от друга. как от.. – петя смотрит на него всё еще устало после непривычно длинного перелёта, большую часть которого их мальчик проспал. после долгого и муторного заселения в крохотную квартирку недалеко от рынка и пустяковой перепалки с игорьком о том, нужно ли косте сразу выстраивать режим или пусть сначала привыкнет к новой обстановке, отоспится. костя сам разрешил его, проснувшись в соседней, светлой даже с задёрнутыми окнами, комнате, позвав их. петя смотрит в его детские, всё и одновременно ничего не понимающие глаза и пытается объяснить. – они расходятся как муж с мужем. или как жена с женой или как жена с мужем. но не как родители, кость. родителями остаются люди навсегда, если им этого хочется, – он пожимает плечами, сосредотачиваясь на том, чтобы оставить фенистил на его колене. не дать размазать, расчесать, слизать и уж тем более вытереть. так пройдёт быстрее. – не трогай пока, пожалуйста, – просит он, глянув сыну в глаза и отпуская голую тёплую ножку, нагибаясь к полу. за упавшей крышкой геля, укатившейся куда-то под диван. – а если не хочется? можно не быть? – задаёт костик вполне себе очевидный вопрос, начиная расчёсывать пальчиками укус, как только петин взгляд уходит из зоны видимости. бросив на стеклянный столик мазь с уже закрученным колпачком, тот ругает себя за то, что не повторил несколько раз. напоминая, что с костей нужно по-другому. не настолько легкомысленно обмолвившись лишь раз. и как мог? – кость.. не трогать значит совсем не трогать. вообще, совершенно, никак, ни мизинчиком. и не чесать тоже, – улыбаясь краешком губ, петя следит за тем, как меняются эмоции на лице его ребёнка: как реденькие рыжеватые бровки летят вверх, пересохшие ото сна губки складываются в букву «о», а зеньки, сонные и до этого почти не менявшиеся в особом положении, распахиваются в явном стуке истины по лбу. фигуральному, конечно. – это нужно, чтобы не чесался твой укус и прошёл быстро. вспомни, мы уже делали это летом, – петя пальцем собирает размазавшийся по колену гель прямо в место укуса, а убирая руки видит, что костя снова заносит ручку над болячкой. но теперь явно зная, что нельзя, и всё равно делая. видимо, чесалось действительно сильно. петя опережает его, мягко цепляя две свободные крошечные ладошечки в свои. вытирая с них мокроватую прозрачную субстанцию, с каждого пальчика. пока костик не обратил внимание и не стал по-детски драматично психовать от того, что гель совсем капельку масляный. – так что, пап?! – капризно тянет он, лениво выпутываясь из папиных ручек, что никоим образом этому не препятствовали, и кладёт их точно так же, но поверх. сжимая крепко, поглаживая гладенькую после долговременного контакта с водой кожу. будто самого петю успокаивая. но костя успокаивал так сам себя. после сна без того чувствительный к разным факторам мозг так и искал причины выразить недовольство, хоть психика и пыталась купировать истерики с плачем на корню. петя с игорем знали его слишком хорошо, чтобы забыть что-то из каждодневных маленьких ритуалов или привычек. но будь заместо них чужой человек, или воспитатель, времени у которого давать косте те долгие минуты, что он мог истратить на всех остальных детей, не было никакого. да и желания, не его это работа. костик поэтому на сончасе, чаще всего, играл один в зале, ожидая, когда же за ним придут бабушка с дедушкой. или не ожидая, а с нетерпением поглядывая на полдник, который раскладывали нянечки. его любимую творожную запеканку с молочным соусом. – можно не быть, если не хочется? – можно, – вернувшийся к ним из ванной игорь как раз накидывает на плечо большое, с уточками, белое банное полотеничко, собираясь отнести костю туда. как минимум — умыть раскрасневшееся личико, как максимум — искупать, чтобы мокрая спинка мерзко не липла к одежде. – если человек не способен тебя, – он под усами улыбается и тянет малыша за подмышки к себе на руки. – коть, – целует тыльную сторону сладкой пухлой ладошки, держа покрепче и прижав двумя руками к груди, боясь надавить на хрупкие детские рёбрышки слишком сильно. но уронить не меньше. – воспитать, – игорь поправляет задравшуюся на его животике футболочку, не забыв и любимую зайку поправить в положение сидя. друг сердечный ругаться будет. – но мы с папой разводиться не собираемся. лично меня всё более, чем устраивает. – ну-у-у, – петя тянет. – я бы поспорил, знаешь, гром, – вставляет он словечко, беря вторую, ещё не целованную ладошку мальчика тыльной стороной к себе, с умилительными ямками между костяшек, и поднося к губам. чмокая с нежностью не меньше игоревской. он даже забывается, пялясь с нескрываемой любовью на державшего ребёнка мужа, пока не замечает как обеспокоенно после его слов костя сводит друг к другу бровки домиком. ни одной эмоции боле, одни они, больше на физическом уровне знающие как реагировать. – ну, иногда, в моменты, когда кто-то ночью будит меня ором микроволновки и запахом бутербродов с вонючим сыром, – добавляет он, успокаивая. малыш убеждается, в том, что всё действительно по-прежнему и снова беззаботно оседает, болтая в воздухе ножками. костя всегда настолько доверчиво расслаблялся на руках, что они с петенькой пару раз по неопытности чуть не роняли его. в годик или на второй день рождения. даже тогда, за четыре семестра опыта не ожидаешь, что он может просто перестать крепко-накрепко, как учили с мальства, держаться за шею или одежду, когда ты наклоняешься за чем-то к полу. когда чистишь одной рукой зубы, совсем сонный, половину ночи не спавший от триггерных мигалок за окном, может невинно улыбнуться отражению в зеркале и резко наклониться корпусом вбок, прямо темечком к уже облупившейся после ремонта отопительной трубе. когда вы просто собирались попить втроём чай, вы – противнющий с брусникой и зелёный, с кофеином, а он – свой детский, травяной, может, на носочках, и догадавшись ведь, подложить под ножки старые книжки, обмотанные газетой и бечёвкой, специально на макулатуру после приказа из отдела; может своими маленькими, лезущими куда не нужно пальчиками, дотянуться до хрупкой сахарницы с тонкими стенками и ухватиться за витиеватую рученьку, почти высыпав сахарный песок себе прямо в глаза. костя вообще много чего мог, и особенно в плохом настроении. но это крайне редко, к тому же, до крайней степени лишь в совокупности с тем, что его любимая игрушка терялась. игорь, честно говоря, раньше думал, что такое только в сериалах красивых бывает. чтобы ребёнок, да таскал с собой какую-то определённую игрушку, куда бы ни пошёл? чтобы говорил с ней как с кем-то живым, все свои тайны разбалтывая во время страшной грозы, пока ждал на диване отцов-защитников, которые сегодня не рассчитывали на третьего, но не лишнего у себя в постели? ни в жизнь не поверил бы. но костя и не таскал сначала, а стал с ней, зайкой, спать. однажды вечером, когда в очередной раз проснулся от своего беспокойного сна и почавкал плюшевыми тапками-щенками к родителям, очередь была петина. он как мог лёг с костей в эту небольшую деревянную кроватку, укрывшись первым попавшимся из шкафа пледом, накрыв заодно и мёрзнущие из-за открытого окошка детские пяточки. с гудящей от внезапного пробуждения головой хазин и не заметил, как вместе с пледом под ноги им вывалилась какая-то игрушка. позже, когда костя всё же уснул под сипло-фальшивящую колыбельную, он по-тихому вылез из кроватки, не закрывая за собой дверь, прекрасно зная о кромешной темноте, которой сын боялся. костя же, как они предполагают, спустя пару часов снова обеспокоенно завозился и, нащупав в полусне пальчиками что-то большое и мягкое, просто прижал к себе, не разбираясь, отец ли это или набитый синтепоном зверёк. утром он просто вышел из комнаты вместе с ним, сначала утащив в ванную почистить их молочные зубки, а потом, за завтраком медовыми хлопьями и обязательно со своей крохотной зеленой, с дино, ложечкой, просто поставил четвёртый стульчик. они её так и звали – зая, только без отчества. – зая хочет кашки, – вздыхает костя, когда игорь, снова целуя в мягкую тёплую щёчку, опускает его на пол. медленно и бережно, потому что не видит нихера, но едва ощущает как крошечные, тянущиеся вниз пальчики в носочках и пяточки крепко ступают на пол, отпускает детские подмышки уже смело. видит, как костя привычно поправляет маечку на горлышке и настойчиво пытается унюхать какой-то запах в воздухе. он часто так говорит: хочет каши зая, хочет испачкаться в приличной загрязнённости луже по пути в садик зая, и хотят на руки они тоже с заей. – скоро будет вам кашка, – игорёк несдержанно улыбается от такой его проворливости каждый раз как в тот первый, когда их мальчик заливисто посмеялся в четыре месяца. боясь, очень боясь, чтобы почти сваренную кашу он всё же не проворонил, игорь обходит собирающегося в ванную, помыть пальцы, петю сбоку. мягко касаясь губами открытой кожи сзади ворота большой, или как это стали называть – оверсайз, футболки, и в ту секунду успевая ощутить табун мурашек на его спине. на своей, признаться, тоже. спешит, бежит, но открывая стеклянную крышечку кипящего на плите, понимает, что рано запаниковал. пшёнка это ведь костина любовь с самого мальства. особенно после сна. особенно, когда они далеко от дома и она одна из немногих оставшихся такими же привычными детской психике вещей. дети с каким бы то ни было расстройством аутистического спектра вообще очень часто привередливы в еде. определенные текстуры, цвета, фирмы, способы приготовления, чуть ли не сторона, в которую ты помешиваешь пищу лопаткой во время варки. их аспи был, слава богу, не слишком придирчив. ничего переваренного, ничего имеющего слишком кислый, как у кисло-сладкого кетчупа, вкус, никакой зелени, кроме укропа в нечастых, реально нечастых, случаях, и еда, в целом и общем, при возможности, порезанная на кусочки, которые он мог бы взять руками. и никаких мягких склизких продуктов, плашмёй падающих на тарелку с мерзким звуком, когда он поднимает ложку на уровень собственного носа. можно сказать, им крупно повезло, потому что пока петя не догадался кормить его, уже взрослого, тем же супом или бабушкиными маринованными томатами вместе с пюрешкой, просто с ложки, самолётиком, тогда ещё не поставленный диагноз приносил некоторые неудобства. с одной стороны, достаточно взрослый ребёнок ест супы только с рук, периодически вылавливая из них картошку, мяско или макароны (если те были не разварены в щепки). с другой стороны, всю остальную, пальчиковую, еду, он спокойно ел сам, не давая порой даже подбородок вытереть салфеткой. он же сам, понимаете, самостоятельный и не надо нарушать эти правила. игорь в первые пару дней не верил, привыкая, а потом вдруг осознал, до каждой мелочи происходящей в их доме и определённых мест костиных игрушек в главной комнате, осознал. — и когда мы уже пойдем на море? на море надо, папуля. на море солёная водичка и рыбки, помните? откуда-то сзади печально-печально канючат под звук тихого помешивания ещё жидковатой, но ароматной, прямо просом и собственным детством, каши в ковшике. игорь, стуча измазанной ложкой по его краю, не успевает обернуться, как слышит тихий голос подхихикающего с чего-то пети, а поворачиваясь, всё же видит, какое недоумевающее лицо у кости от выходок папы. всё белое, криво исмазанное купленным на рыночке недалеко отсюда spf и застланное уже несколько поддутым синим кругом-машинкой лицо так и кричало непониманием: чего это он? смеётся, фотографирует.. нам на море надо, вы чего, родители? и правда, родители, чего это мы? игорь начинает смеяться вместе с мужем, пусть и сквозь приступ внезапного смеха делает только-только зарождающиеся, и, конечно, перебивающиеся, попытки сообщить косте, в чём же заключается нестандартность ситуации. и почему они, два дурака, вводят его в ступор, собираясь, вот-вот, истерически кататься по полу от смеха. ребёнок всего-то собрался заранее, перед душем, полдником и как минимум переодеванием в купальную маечку с плавочками, подумаешь..