Кукла на удачу

      Хэллоуин, Самайн, Кельтский Новый год, канун Дня всех святых, Праздник смерти… Ночь, когда открываются врата между мирами, когда невидимой рукой бросается мост и соединяются два царства — мертвецов и живых. Когда нечисть разгуливает по улицам и, подглядывая за людьми, разодетыми в самые странные, причудливые и порой ужасные костюмы, смеётся, предвкушая принесённые с собой страх, кошмары и новые легенды, за которыми будет таится лишь часть правды из рассказанного.       Ночь, когда наступает самое подходящее время для страшных историй и удивительных ситуаций. Можете назвать это волшебством, магией, колдовством или стечением обстоятельств, но именно в эту ночь творятся необъяснимые вещи. Призраки стучатся в двери, монстры вылезают из-под кроватей, грешники покидают Ад, чтобы насладиться единственной возможностью согрешить ещё раз, чудовища дышат в спину и шепчут наставления, соблазняя и сокрушая, обезглавленный всадник мелькает в лесу, большая оранжевая тыква смотрит больно осознанно, от чего мурашки невольно бегут по телу…       С одной стороны люди, хохочущие с полными корзинами и мешками конфет, печенья и других сладостей. Дети и подростки, которые выкрикивают: «Сладость или гадость?» — как только открывается какая-нибудь дверь и высовывается чья-то голова, обычно тоже окрашенная во что-то непонятное и причудливое. Много огней и свечей, скелетов с бездонными впадинами вместо глаз и тыкв. Тыквы одно из не многого, что ему нравится. Оранжевые, яркие и вкусные. Вспоминается пирог, который когда-то невозможно давно пекла мать…       А с другой он. Он, который не понимает никакой прелести этого праздника. Он видел настоящих монстров, он знает их, а эти до смешного разодетые и совсем на них не похожие.       За мутным стеклом с разводами снуют люди, пробегают то в одну сторону, то в другую. Какая-то девчонка придерживает свою большую остроконечную шляпу, которая то и дело намеревается упасть. Они все смеются и растягивают уголки губ в улыбке.       Он тайком, словно вор, подглядывает за каждым из них. Приподнимается на носочках, упираясь подбородком в потёртый, деревянный подоконник, щепки которого колют, как маленькие иголки, которыми обычно, причитая, мать подшивала прорехи на его одежде. А потом и вовсе сделала для него маленькую куклу. Соединяла лоскут с лоскутом, сшивала чёрными нитками, собирала заново, когда что-то не получалось, как десятки раз делала это с ним. Со своим сыном. С Крисом, Абрамом, Стефаном, Натаниэлем и ещё десятком имён, которые он не запомнил. Последним было Нил. Это имя ему даже нравилось…       Он сжимает руку, жёсткая ткань неприятно ощущается на коже, раздражает шрамы. Кукла размером чуть больше, чем его собственная ладошка. Такая, какую с лёгкостью можно спрятать в левый внутренний карман его потрёпанной жилетки. Туда, где гулко должно стучать сердце, гоняя кровь по венам и артериям.       Было бы приятно смотреть, как тьма накладывается одеялом на округу, как вороны чёрной листвой садятся на пожелтевшие деревья, как туман стелится по земле, словно укутывая ту от холода осени, как важно ухают совы, выпячивая грудь вперёд… Было бы приятно всё это наблюдать, если бы не яркие огни гирлянд и проводов, шум голосов людей, топот чужаков в его доме и совсем недалеко от него их крики, которые всё ещё вызывают табун мурашек, покалывание в позвоночнике и страх, а затем совершенно глупый рефлекс бежать, вросший в его кости, вложенный в мозг с самого рождения.       Попытка выбраться отсюда — всё равно, что бегать по кругу. Это бесконечная петля, у которой нет конца. У него есть только бессмысленное желание выбраться и найти мать. Разорвать цикл. Приостановить череду повторяющихся событий. Уничтожить крутящуюся спираль, где ему не место. Где ему не место теперь.       Раньше ему нравилось здесь быть. Может быть, когда-то Нил даже любил находиться тут. В белом доме с облупленной краской и деревянными ставнями, всегда натужно и жалко скрипящими. В удалённом, находящимся почти на самом краю городка, пара метров и ты у таблички «Вы покидаете Грэдлин», он был почти безопасным. Почти настоящим домом, которого у него никогда не было…       Золотое поле кукурузы шелестит своими листьями, словно шепчет и пытается о чём-то рассказать, поделиться тайным секретом. Но его не слушают и перебивают. По лабиринту из кукурузы носятся люди, что-то ищут и пытаются разглядеть в темноте. Кажется, как только они что-то там находят, то сразу издают звенящий в ушах визг — клич победы, а потом ступают на крыльцо его дома и хлопают дверью так, что полка рядом с ней дрожит и с неё непременно что-нибудь да падает: то проржавевший насквозь ключ, то стеклянный шарик, то одноногий солдатик, то какая-та книга, давно покрытая слоем пыли.       Дом становится вечным цирком, где Нил, кажется, главный актёр. Почему-то всем этим людям приходится по вкусу бродить тут, смотреть на старые картины, которые они рисовали с матерью, на их чёрно-белые фотографии, что в свой последний год мама всё же решила повесить, подумав, что они наконец смогут остаться.       Глупо.       Нил избавился от всех лиц на фотографиях. Вырезал их ножом, скорябнул ногтем, поднёс мамину зажигалку и подпалил, оставив обугленный чёрный след в самом центре. Безгласные и безликие обитатели дома на улице Нейболта 29. Вот, кем они были. Вот, кем он так и остался.       Но люди всё равно приходили, всё равно смотрели и разглядывали, будто думали, что смогут там что-то увидеть. Запах гари был немногим, чего они удостаивались.       Бывали дни, когда их становилось слишком много. Они приходили группами. Шумели. Смеялись. Брали его вещи. Кричали.       Порой их пугали другие люди и Нил не совсем понимал, что это за странная игра, в которой каждый пытался нагнать страха друг на друга так, чтобы волосы встали дыбом.       Эти люди раздражали. Нервировали. Надоедали.       Иногда он не то чтобы прям специально, но умышленно ронял вещи: скидывал книги, посуду, стулья. Заставлял старый проигрыватель трещать и мучительно долго тянуть слова какой-нибудь песни. Может в самом деле, Нил иногда перегибал, показываясь им в зеркале, обнимая свою куклу и прижимаясь к чужой ноге, обдавая кожу холодным дыханием.       Он любил улыбаться им той самой улыбкой отца, оголяя зубы в оскале, и любил смотреть, как те быстро отскакивали, увидев его в отражении, как они оборачивались и никого не могли найти.       Что ж, Нилу всегда нравились прятки.       Но когда ты уже не представляешь из себя ничего материального, даже физического, то прятаться становится не так сложно. Прячься не прячься, скрывайся не скрывайся, а найти всё равно не смогут. Это как иметь выигрышную карту в рукаве или мантию невидимку — нечестно, но приятно и знаешь об этом только ты сам. А они посмотрят сквозь, вздрогнут и пройдут мимо, не заметив.       В самом деле, людей, которые посещали дом на улице Нейболта, влекла не то история, не то легенда, не то слух о том, что здесь когда-то жила мать с сыном. Никто не знал, откуда они и кто, больно уж редко те с кем-то разговаривали да и не были они гостеприимными. Их соседка Миссис Тифи как-то пыталась наведаться к ним под предлогом отведать её фирменный рулет, который она предусмотрительно принесла с собой, так перед её носом захлопнули дверь. Возмутительно. От морковного рулета Миссис Тифи ещё никто не отказывался, может, поэтому начали плодиться разные недобрые слухи о новой семейке.       В общем-то, никто их не искал и не особо ими интересовался, потому и не заметили, как те пропали. Та же Миссис Тифи, когда люди заволновались, сказала, что дома они не появлялись, свет в окнах не горел уже пару дней, машина стояла во дворе, а двигатель ни разу не шумел.       Поднялся шум, люди начали действовать. Местный шериф взял на себя обязанность навестить их. А там потом в этом доме и обнаружили тело мальчика. Всё в крови, сплошь изуродованное и исполосованное. Когда-то рыжие волосы приобрели красный оттенок и узорами приклеились к белой прозрачной коже. Словно сломанная марионетка, разобранная по частям, он лежал в собственном доме и бережно прижимал к себе старую потрёпанную куклу. Совсем маленькую, едва больше его детской ладошки. Такую крохотную, что шериф едва её заметил.       Нечто тошнотворное заклокотало у него в груди при виде этой картины, впрочем, как и у многих, кто позже будет слушать эту историю, а потом с течением времени, минувшими годами, и приукрашивать, добавлять детали, которых не было и в конечном счёте, наживаться на смерти когда-то погибшего мальчика.       Итак… Его звали Натаниэлем Веснински, что, между прочим, неизменно ассоциировалось с «Мясником». Тридцать первого октября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, когда его убили, ему было двенадцать лет. По поддельным документам он был Нилом Джостеном, которому только стукнуло тринадцать. Он ходил в местную школу, получал синяки от одноклассников за длинный язык и от матери дома. Он избегал надоедливой соседки и приставучих девчонок, которые то и дело хотели потрогать его волосы. Он бежал вместе с матерью и должен был продолжать это делать, но они остановились. Решили, что ушли достаточно далеко, чтобы их не нашли.       Это был тихий городок, где самым страшным преступлением было забыть отдать чаевые одному из официантов. А потом… потом в газете большими, жирными буквами напишут: «МАТЬ УБИЛА СОБСТВЕННОГО СЫНА».       Даже сейчас он слышал, как гнусный шёпот отскакивает от стен. Там, меж ними, разносится эхо, гласящее, что она убила его. Но Нил… Нил знает, помнит чьи глаза были последним, что он видел. Он помнит, они были точным отражением его собственных.       Бездонные. Голубые. Страшные.       И Нил привык, что люди по большей своей части верят слухам и лжи. Он, по правде сказать, сам, кажется, привык быть частью этой лжи. В каком-то смысле он был ложью. Весь. Полностью. В нём не было ничего настоящего. Только ложь, ложь, ложь…       Дом гудит, как всегда делает это осенью, гоняя ветер по комнатам. В этом звуке есть что-то странное, будто он разговаривает с ним или во всяком случае пытается. Но это ведь дом, как он может разговаривать?       И всё же вся комната вдруг будто бы наполняется несвязным шёпотом, стонами, писками и ропотом. До его слуха доносится каждый шорох. Стоит кому-то через стенку или в дальней комнате ступить, так дом сразу начинает скрипеть деревянными досками, оповещая его об этом, как старый, верный друг.       Может сам дом тоже желает проучить кого-то за вечные игры, которые тут кто-то опять решает устроить. Может ему также, как и самому Нилу, надоедает этот шум, эти крики и истерические смешки. Может каждый из них хочет своего покоя…       Он опускает взгляд на куклу. Лицо матери маячит перед глазами. Осунувшееся, острое по краям, с тёмными тенями под злыми глазами. С едва заметно поддёргивающимся уголком тонких, как нитка, губ.       Фантомное ощущение её ладони, крепко сжимающей его плечо, отдаёт холодом, тупой болью, которую он просто-напросто не может чувствовать. Не должен. Но от чего-то всё же чувствует.       Запах паршивого завтрака вперемешку с никотином режет нос. Так всегда было. Так должно было быть. Они должны были сидеть за одним столом, поглощать хлопья с молоком, бросаться друг в друга колкими фразами и расходиться в разные стороны: он в школу, она на работу, когда машина останавливалась на парковке.       Вместо этого его встретили утром тридцать первого числа словами: «Скучал, младший?» Матери не было рядом. Её не было…       Едва слышно, как скрепит дверь, но именно этот звук возвращает его обратно. В реальность. Поступь шагов совсем тихая, неуловимая, не удивительно, что он не услышал её сразу. Ручка кренится вниз.       На пороге Эндрю со своими большими карими глазами с лёгким прищуром, копной светлых волос и россыпью синяков, цветущих гематом, сокрытых от чужих глаз, но позорно выглядывающих из-под одежды. Нилу не нравится это. Он знает, какого это…       Но улыбка всё равно тянет щёки вверх. Нил чувствует, как что-то подозрительно похожее на спокойствие растекается по его телу. Так всегда происходит, стоит Эндрю прийти. Это какая-то особая странная способность Эндрю действовать на Нила, как горькая таблетка успокоительного. Как пластырь на больной мозоли. Как найденная часть чего-то важного.       Когда они встречаются впервые, это ощущается лавиной, волной, звонкой пощёчиной и страхом, клокочущим в его мёртвом теле. Но это ещё и что-то другое. Он не знает, как назвать это чувство. Покой? Надежда? А может глухое отчаяние?       В тот день что-то громко бьётся о дверь, а затем кто-то открывает её. Сначала Нил смотрит вверх, ожидая увидеть взрослого или хотя бы кого-то приблизительно такого же размера, но там пусто. Тогда он опускает взгляд и… Оу!       Перед ним светловолосый мальчик. Он настолько крохотный и хилый, что кажется и того меньше Нила. Футболка на его костлявых плечах висит, болтается и почти достигает середины бедра. На лице россыпь бледных веснушек. В глазах ни одной эмоции, но смотрят они так явно и прямо на Нила, что он едва подавляет желание вздрогнуть.       Он заверяет себя, что всё хорошо, что всё в порядке, когда тот делает один шаг и заходит в его комнату. Когда он осматривает её, как делают десятки других людей, попадая сюда. Тогда Нил думает, что должен, как обычно, заставить что-то упасть, сломаться, заскрипеть, сделать всё что угодно, лишь бы этот мальчик ушёл. Сбежал. Надорвал связки криком.       Нил не двигается. Прижимает к себе куклу и не двигается. Будто он не призрак. Будто он давно не мёртв. Будто его могут видеть.       На этот раз он действительно вздрагивает, потому что на него явно смотрят. Нил даже оборачивается, пытаясь понять, правда ли за ним никого нет. И… о! Там ни души, что не удивительно.       — Что ты здесь делаешь? — вот так просто. Так просто мир кренится в бок, а сам земной шар останавливается. Потому что Нил здесь и… мальчишка, кем бы он ни был, его видит. Разговаривает с ним. Это… странно.       Нил думает, что лучший вариант — это нападение. Пока, слава Богу, не кулаками. Хотя он не уверен, что мог бы ударить его. И дело не в принципах и морали. Нил просто мёртв.       — А что ты здесь делаешь?       Да, вот так вот. Уверенно и нагло. Без дрожи в голосе. Руки стискивают тряпичную куклу.       Мальчик напротив прищуривается, чуть сводит брови.       Повисает тишина, разгоняемая только жизнью самого дома и кучки людей за окном. Оба поджимают губы и не отводят друг от друга взгляда, будто боятся проиграть в какой-то своей глупой игре за первенство.       — Там было написано: «Не входить».       Нил фыркает громко, даже не пытается скрыть этого:       — Ты не очень-то похож на того, кто следует правилам.       В карих глазах напротив зажигается что-то подозрительно похожее на огонь.       — А ты не очень-то похож на того, кому до этого должно быть дело.       — А ты на того, кого вообще могли сюда пропустить. Сколько тебе? Пять? Или это ты просто ростом не вышел? — улыбка режет щёки.       Напротив него чистая ярость, хоть и бледное лицо с россыпью веснушек остаётся почти таким же, как и ранее. Но Нил видит это в глазах, в кончиках пальцев, спрятанных в кулаках, в чуть красных ушах.       Ох… хорошо, Нил никогда не умел следить за языком.       Мать в своё время часто об этом говорила, отвешивая жгучую пощёчину. Он всё ещё ждёт её. Думает, что вот-вот получит. Мурашки пробегают вдоль позвонка. Не получает. Уголок губ чуть дёргается, норовя опуститься.       Страх — вовсе не подвал с заблудшими душами и холодным полом, как ему когда-то казалось. Страх — это целый дворец с бесконечными анфиладами комнат. В какую не загляни — везде монстры.       Так и здесь. В какую комнату люди не заглядывают, все в нечисти, в чудовищах. В этой маленькой каморке Нил — то самое жуткое чудовище. Только вот мальчик напротив него-то этого не знает. Нил почему-то и не хочет, чтобы он знал.       Может, годы одиночества в окружении любопытной толпы играют свою роль. Может, он хотел бы иметь настоящего друга, чтобы поговорить. Ему так сильно хотелось поговорить. Хотя, что толку? Разговорами делу не поможешь. К чему тогда все эти беседы по душам? Может стоило вообще молчать? Запугать смертного до смерти и насладиться относительной тишиной?       Нил правда попытался тогда напугать Эндрю до чёртиков, вот только тот смотрел на него, как на самого настоящего идиота, о чём и сказал, когда Нил добродушно признался, что убьёт его.       Из собственных мыслей и воспоминаний вырывает насмешливое:       — Уродство.       Эндрю смотрит на куклу, прижатую к чужой груди. Разглядывает неровные стежки чёрной нитки, чуть криво посаженные глаза, прядки чего-то замусоленного и рыжего, может это что-то когда-то было волосами. Кривая улыбка и две яркие голубые пуговицы вместо глаз. Вся эта куколка, убогая и страшная, чем-то походит на Нила и совершенно иррационально привлекает мальчика.       Пусть он и не скажет этого, но Нил знает, что она нравится Эндрю. Он видит этот блеск в его глазах. По правде сказать, Нил просто знает, что значит не иметь ничего своего. Когда ты говоришь, что тебе не нравится эта вещь, что она не нужна, становится проще. Проще поверить в собственную ложь.       Нил смотрит на поджавшиеся губы Эндрю, на маленькую, почти незаметную складку между его бровей. Он хочет, чтобы её не было. Он хочет, чтобы Эндрю был счастлив. Он хочет обнять его. Стереть это выражение лица. И, может быть, Нил хочет, чтобы куколка, приносившая ему удачу, теперь тем же служила для Эндрю.       Он снова смотрит на куклу.       Это кажется правильным решением.       Хорошим решением.       Нил сжимает замызганную ткань сильнее.       — Держи, — кукла зависает в пространстве между ними. — Она твоя.       Эндрю смотрит на Нила, как на нечто странное, диковинное и… удивительное. Его пальцы дрожат, но он даже не тянется к игрушке. Нет, Эндрю не думает, что может получить что-то, отняв это. Отняв у Нила.       Нил же улыбается, так мягко, так счастливо, что Эндрю давит в себе желание рявкнуть на него.       — Возьми, — повторяет он.       — Её сделала твоя мама… — неумелая попытка вразумить, поставить чьи-то мозги на место. Просто, если бы у него была мама, он никогда бы не отдал вещь, что она сделала для него. Никому.       Нил тычет куклой в грудь Эндрю и последнему просто не остаётся ничего, кроме как действительно взять её. Он делает это так бережно, будто боится, что кукла исчезнет у него прямо в руках, растворится в воздухе. Но этого не происходит. Эндрю чувствует ее жёсткую ткань подушечками пальцев.       — Считай, что это кукла на удачу.       В горле ком. Эндрю сглатывает. Поднимает взгляд на Нила.       Нил улыбается. Эндрю думает, что у Нила глаза точно такие же, как и у куклы. Голубые, большие, яркие. Весь Нил похож на идиотскую куклу или кукла на него…       Эндрю хочет сказать спасибо, может даже прикоснуться к Нилу, обнять его. Он шевелит губами, буквы уже почти складываются в заветное слово.       В коридоре скрипит лестница. Женский голос отскакивает от стен:       — Эндрю!       Эндрю в свою очередь вздрагивает и смотрит на дверь.       — Всё в порядке, иди.       Слова Нила ложь. Он знает это. Эндрю — нет.       — Всё будет хорошо. У нас обоих, — зачем-то добавляет Нил, будто правда пытается убедить себя в этом.       Шаги становятся громче. Скрипит старая деревянная доска.       — Эндрю, дорогой, ты здесь?       Всё рушится так быстро, что ни один из них не успевает понять, как это происходит.       Просто Нил верит, что кукла приносит удачу, что она принесёт её Эндрю. Эндрю верит Нилу, и прячет куклу в кармане на груди, прямиком рядом с сердцем, потому что он хочет сберечь то, что получил от человека, который, кажется, был его другом.       Дверь открывается резко, ударяясь о стенку. Сыпется штукатурка.       Это Кэсс с её нежной улыбкой, и Эндрю думает, что всё действительно будет хорошо.       Но правда в том, что кукла не приносила удачи Нилу и не принесёт удачу Эндрю. Может, всё обстоит куда хуже, может, это не счастливая кукла, не талисман и даже не обычная тканевая игрушка. Может быть, эта та кукла, что приносит боль, мучение и несчастье.       Ведь Кэсс говорит, что дома их ждёт какой-то гость, что у них намечается настоящий семейный Хэллоуин. Эндрю кивает. Его берут за руку и мягко тянут назад. Эндрю оборачивается.       Нила нет.       Кукла жжёт кожу сквозь одежду.       У Эндрю всё будет хорошо. Нил обещал.