Чудик, 2015

      У меня в подъезде жил парень по прозвищу Чудик. Когда мне было девять, ему было четырнадцать. Мы называли его так, потому что он был странный, отчасти нелюдимый и попросту стрёмный, и не нравился нам. Часто он мог приходить, когда мы собирались во дворе на лавочке у высоких качель, прозванных Солнышко, ведь на них Виталини умел крутить то самое «солнышко». Виталини было около двадцати, и он с нами не общался, ибо мы были мелюзгой позорной, а Чудика он недолюбливал в особенности, однако не трогал. Тот же, кажись, вовсе не обращал на него никакого внимания. Он садился рядом с нами на лавочке и молча наблюдал, оттого нам становилось страшно и вся атмосфера прогулки вмиг испарялась. Но ещё страшнее было смотреть на него — мы боялись. Однажды я всё же набрался смелости и несколько минут разглядывал его лицо, только тогда заметив, какие грубые и резкие черты лица у него были; на острых скулах виднелись синяки, а жёсткие волосы выбивались из-под засаленной кепки. Чудик был дальтоником, и за это мы тоже не любили его. Пока я рассматривал длинные чёрные ресницы и мутные глаза, то в основном думал, как же он видит мир? Наверное, мрачным и серо-белым. Иногда он что-то говорил, но всегда невпопад и вообще не по теме, чем лишь усугублял наше неприятие. Однажды, когда Мишка заявил, что мы будем звёздами «Ютуба», Чудик сидел подле. — Ну что, Немец, камера есть? — Мишка поражённо охает, когда я вручаю ему маленькую розовую «Сони». Немец — моя кличка, потому что я единственный во дворе, кто уже знает немецкий. — Дай подержать, — Чудик тянет свои худые, тонкие, словно палки, руки, и Мишка вздрагивает, а его лицо выражает гримасу искреннего отвращения, однако он всё же даёт тому устройство.       После этого камеру никто не хотел брать в руки, и звёздами «Ютуба» мы так и не стали.       Чудик порою был рядом с нами, но не подходил и держался осторонь. Как-то раз мы направлялись в кусты к нашей базе — протоптанная дорожка, ведущая к расчищенному пространству в самой гуще разлапистых зарослей. С северной стороны было местечко, где ветки почему-то росли не так быстро, и образовалась некая брешь, чрез которую виднелась часть базы. Мишка притащил две небольших колонки «Сони» с деревянными хлипкими задними стенками, говоря, что сейчас подойдёт Димас Старший — его двоюродный брат, со слов коего мы поняли, что «Сони» ему достались от Виталини, «уебашившего их в пиздень». Димас Старший принёс с собой взрывчатку, которую учил нас закладывать в листья; опасным материалом была начинка из небольших пиротехнических хлопушек да ещё что-то, находившееся, по его мнению, пока что за гранью нашего понимания. Он положил первый листок на колонку, поджигая, и раздался хлоп, а само звуковоспроизводящее устройство покосилось. Во втором листке он намешал, видимо, чего-то побольше, и взрыв прозвучал такой, что колонка упала, и у нас заложило уши. — Ого! — Мишка сияет от счастья, глядя на припаленные деревяшки колонки. — Жахнуло, что надо! — Это вы в революцию играете? — Чудик говорит нам, стоя за пределами базы у северной проплешины и держа руки сцепленными в замок за спиной, и его бирюзовая футболка с аляпистым принтом хорошо обозрима.       Мишка на секунду задумывается, и тут же вопит: — Да! В революцию! — А против кого восстаёте? — Чудик задумчиво смотрит на нас, всерьёз ожидая вразумительного ответа. — Против кого?.. — Мишка хмыкает, пожимая плечами. — Не знаю. — Нужно восставать против тех, кого можем победить, — вкрадчиво говорит Эдик, щуря маленькие голубые глазки и уложив руки в карманы шорт.       У Эдика мама — полковник милиции, и он всегда чувствовал себя выше нас, потому что приблатнённый да мусорской. Он блондин, в меру полноват и занимается бальными танцами. — Тогда у вас скучная революция, — заключает Чудик. Мишке это очевидно не нравится. — Ах так! Ах, «скучная»? Тогда мы восстаём против всех! — он орёт на весь двор, подпрыгивая, и тычет в Чудика пальцем: — Против всех, понятно?!       Тот лишь усмехается и куда-то уходит, а мы восстаём против всех: против двора и мальчишек с девчонками, не знакомых нам, против ворчливых бабок на лавочках и против родителей, что кричат нам с окон идти домой, когда наступает десятый час ночи. Чудик сидит у подъезда и молча смотрит за всем происходящим. Его никогда никто не звал, будто целый мир забыл о нём или вовсе не хотел знать. Родаков его мы тоже ни разу не видели.       На самом деле, я был ближе к Чудику, нежели все остальные. Он жил двумя этажами ниже, однако всегда провожал меня до квартиры. В моём подъезде и доме не жили ни Мишка, ни Эдик. По правде говоря, я не знал, отчего Чудик брался всякий раз меня сопровождать, и боялся, мелко подрагивая от страха. В очередной подобный раз мы только зашли в подъезд, поднимаясь по нескольким ступенечкам на площадку первого этажа, и он хихикнул, указывая на собаку, спящую в углу возле лифта. Стоял привычный полумрак, скрадывающий пыльные грязные стены, выкрашенные в осыпающиеся белый и тёмно-зелёный, да серые заплёванные лестницы. — Смотри, она уже спит здесь. — Я лишь недоумённо моргаю, ведь эта собака живёт в подъезде в принципе. Иногда она стоит у входной двери, немо прося выпустить её наружу, а после так же стоит, но уже на улице, ожидая, когда какой-нибудь жилец впустит её обратно. — Не понимаешь? — Я отрицательно мотаю головой. — Раньше она дрыхла на третьем этаже, потом — на втором, а теперь вообще спустилась сюда. Тварь, — он пихает её ногой под зад, но та лишь сонно приоткрывает один глазик-бусинку, равнодушно глядя на Чудика, — ты сдохнешь скоро, понятно? Знаешь, почему она сдохнет? — он вновь обращается ко мне, неприятно улыбаясь: — Потому что эта скотина жрёт, как не в себя, и не может элементарно вскарабкаться по лестнице. А однажды ей станет слишком тяжело просыпаться и жить.       Я испуганно смотрю на собаку, опять храпящую, и на Чудика. От него пахнет сигаретами и застаревшим потом.       Как-то ночью мне не спалось, и я выглянул в окно, замечая Чудика, идущего в свете редких фонарей. Была душная июньская ночь, около двенадцати. Вдруг на меня накатила какая-то необъяснимая вселенская тоска, к глазам подступили слёзы, и я открыл нараспашку стеклянную преграду, опираясь на подоконник. Мой голос негромко позвал его, ведь надобности вопить в тишине не было. — Чудик, ты куда? — он остановился чуть правее моих окон, поднимая голову и встречаясь со мной взглядами. Нечто странное и жуткое таилось на глубине его очей, мутных, нечётких, пугающих. Нечто печальное и одинокое. Больное. Уродливое. Отвратительное и мерзкое. — Туда, — просто ответил он, однако продолжал стоять. — А зачем? — я взглянул вправо, где виднелись лишь шестнадцати- и двенадцатиэтажки, закрывающие два гаражных кооператива, разработки мелкого добывающего предприятия, луга и тополя, виднеющиеся мелкими деревцами у окружной. Мы жили на окраине Харькова, и лишь небольшой частный сектор отделял нас от индустриальной зоны. Впрочем, контингент здесь был не лучше. — Я не хочу говорить, — Чудик отвернулся, тоже смотря вдаль. — Слушай, а у тебя есть вк? — Нет, — грустно вздыхаю. — У нас нет Интернета и компьютера. Родители говорят, это всё незачем. — Херово, — он снова вперился в меня взглядом, и некая сочувствующая искорка проскользнула за чёрными зрачками. — Но когда-нибудь у тебя это всё будет. — Надеюсь, — я нелепо усмехаюсь, поднимая плечи в неловком жесте. — Если бы у тебя был вк, я бы добавил тебя в «Друзья». Это прикольно — когда есть друзья, — он вновь начинает идти, махнув мне рукой. — Пока. В будущем обязательно зарегайся в «ВК», ладно? — О'кей! — я смотрю ему вслед, зевая, и возвращаюсь в кровать. Спится мне хорошо.       А на следующее утро во двор прибежал Мишка, запыхавшийся и красный, весь взбудораженный. Он махал руками и дико смотрел на меня, пытаясь отдышаться и что-то сказать одновременно. — Чудик... умер!       Я неверяще смотрю на Мишку, глупо открывая и закрывая рот. — Как это... умер? — Вот так! С крыши сиганул! — он садится на лавочку рядом, откидываясь на жёлтые деревяшки спинки. — Там, у «Луча». Кровищи столько...       «ОК «ГСК «Луч-4» — один из двух гаражных кооперативов поблизости, и мы несёмся к многоэтажке на въезде в него, где стоит милиция и толпа людей. Я впервые вижу родителей Чудика, алкоголической наружности мужчину и женщину, от них мерзко пахнет, а ещё они весьма раздражающие. У матери сиплый и надрывный голос, она возмущается, что-то хуесосит и колотит мужа по плечу и спине; её модные рваные джинсы висят на худых ногах, а запачканная майка лишь едва прикрывает обвисшие груди, не скрытые лифчиком. Отец, не отошедший с бодуна, тихо лепечет и покачивается, осоловело моргая, по всей видимости так и не осознав, что его сын спрыгнул этой ночью с крыши. Милицейские почти всех разгоняют, а нас с Мишкой матерят и наказывают уёбывать. Мы слушаемся, потому что боимся, и убегаем к Мишкиному дому. — А у тебя же есть вк? — Он одобрительно кивает мне, и мы идём к нему домой.       Димас Старший живёт с мамкой у него и имеет стационарный компьютер, настоящий. Мишка уже пересмотрел всего «Гарри Поттера», изучил «Ютуб» и «ВКонтакте», потому знает, как там регистрироваться. Мы садимся у этого величественного чуда техники, и Мишка просит мой номер телефона. Я даю «Киевстар», купленный мне в 2013-ом для кнопочной «Нокии», и — вуаля! — моя страница появилась. — Немец, ну, это, я ничё не имею ввиду… Зачем тебе контач? — он знает, что у меня нет ни Интернета, ни компьютера, потому вопрос весьма логичен, хоть и задаёт он его только сейчас. — Да так… Чтобы был. На будущее. — Не, в принципе, логично, — Мишка устраивается на стуле поудобнее, но тут входная дверь хлопает, и он успевает лишь ойкнуть, как в комнату заходит Димас Старший. — Так, мелочь, свалили, — мы сразу же освобождаем два стула, но не уходим. — Ди-и-им… А можно посмотреть, как ты играешь? — Мишка тянет заискивающим тоном, пока двоюродный брат стучит по клавиатуре, запуская игру под названием «Дота». — Ну, пожалуйста-а-а… — Блять, сидите уже, только под руку не лезьте, — он зло клацает мышкой, и мы затыкаемся, усаживаясь вдвоём на один стул. По экрану в зелёном лесу бегает синее существо с фиолетовыми пятнами, вокруг расходятся круги света, а потом вообще начинается лютый замес, Димас Старший орёт в микрофон наушников, херачит по клаве, обещает выебать мам своих сокомандников, а мы с Мишкой заливаемся, пялим в монитор и ничего не понимаем, но продолжаем угарать с разъярённого парня, нажимающего по десять клавиш в секунду.       Приходит мать Мишки, загоняет нас троих обедать, наливая суп с макаронами, а сама уходит в свою мастерскую — она швея, и у неё всегда можно легко выпросить кусочки разномастной ткани, которые после будут валяться по всему двору. — Димас, ты знаешь, что Чудик умер? — Тот аж давится супом и удивлённо взирает на нас. — Хуя… И как это? — С крыши прыгнул. — М-да… Пиздец, конечно, хуль тут скажешь. А чё так?       Мишка лишь пожимает плечами, откусывая хлеб. Суп в горло мне больше не лезет.       На закате мы с Мишкой и Эдиком смотрим, как Виталини крутит «солнышко» на Солнышке, рядом курит Димас Старший. Он говорит, что переебашит нас, если узнает, что сигаретами балуемся, и мы испуганно киваем. Виталини громко ржёт, замедляясь, и спрыгивает с качели, хватаясь за голову. Он по-прежнему смеётся, но, видимо, сегодня с «солнышком» был перебор, и его рвёт у нас на глазах, а Димас Старший ловит жёсткий прикол, присвистывая, и колотит рукой по лавочке. Мы трое вздыхаем, понимая, что акробатических трюков больше не будет, и уходим к Центру творчества. Там растут хорошие кусты и ивы, за ними можно прятаться, устраивая мини-базы на время. Но мне там не очень нравится, потому что это место ассоциируется с Журавлём.       Журавль — стильная девочка, считавшая нашу компашку «тупой» и «тупой». Мама всегда заплетала ей тугую высокую косу, висевшую, словно крысиный хвост, а на тело надевала сарафанчик. Журавль показательно сторонилась нас и всячески презирала, но однажды произошёл весьма интересный случай, который поверг меня в жестчайший ахуй.       Со мной Журавль водила некую относительную дружбу, потому я не удивился, когда она позвала меня за кусты. Я думал, там что-то занимательное, а оказалось, что мне хотели попросту показать пизду. Эмоций у меня данное особо не вызвало, пока я не допёр, что передо мной сняла трусы Журавль, поднимая сарафанчик. Она улыбалась. Я в душе не ебал, зачем она это сделала, но после мы не общались — по моей инициативе.       Сейчас мы были за кустами Центра творчества без её надменного присутствия, и Мишка, пихая ногой какую-то палочку, сообщил Эдику о смерти Чудика. — Я знаю, — его равнодушное хитровыебанное лицо не выражает абсолютно никаких эмоций. От мамочки уже дознался, небось.       Мишка кивает, и мы продолжаем гулять, пока не наступает темнота, и нам не пора расходиться, чтобы не получить от родителей.       Ночью я долго смотрю в окно на двор и дорогу у дома, освещённую фонарями, и мне кажется, что вот-вот — и здесь пройдёт Чудик, остановится на мой голос и посмотрит неприятными мутными глазами, взирающими на мир сквозь дальтоническую призму. Однако Чудика видно не было потому, что он умер. Мне вспомнилась подъездная собака, дрыхнущая на первом этаже, и вдруг я подумал: «А ведь вскоре и она умрёт тоже». Я никогда не любил животных и по-прежнему не испытываю к ним каких-либо чувств.       Чудика хоронили в один день со смертью этой паршивой собаки, и непонятно было, по кому больше плакали бабки — по своей верной псине или по переломанному телу четырнадцатилетнего мальчика, криво-косо уложенному в дешёвый гроб. Мы с Мишкой не решились высунуться на улицу, а потому припали к подъездному окошку на третьем лестничном пролёте моего подъезда, наблюдая сверху за процессией. Эдик не пришёл, сказав, что ему нечего смотреть на похоронах, да и мама не пускает. Димас Старший задротил «Доту», и лишь Виталини стоял в чёрном «Адидасе» на улице, молча вперившись в крышку гроба. Его хорошо выраженные скулы смотрелись донельзя острыми, а подстриженные практически под ноль волосы создавали будто тоненькую чёрную траурную шапочку на голове. Он держал руки в замке перед собой. Отчего-то он выглядел единственным, кто действительно понимал, что пришёл на прощание с Чудиком. Когда гроб стали загружать в катафалк, то лишь родители Чудика, более-менее приодетые и в меру трезвые, да Виталини залезли следом, и машина отъехала. Мы не знали, на какое кладбище повезли Чудика, спрашивать же у Виталини было объективно стрёмно. Мишка позже попросил Димаса Старшего разузнать, но тот, вернувшись от другана, сообщил, что ему ничего не сказали и грубо попросили закрыть эту тему.       Как странно, Чудик остался одним из моих самых ярких детских воспоминаний. Странный, нелепый, тощий, замазанный и пахнущий табаком, в красной кепке с синим козырьком. Возможно, ему было бы приятно, знай он, сколь красочна моя память, когда я думаю о нём. Он, дальтоник, так никогда и не увидел мир в цвете. Хотя, даже будь он жив, чуда бы не случилось.       Жаль, что в жизни чудеса случаются для всех, но не для Чудиков. Очень жаль.