Дом, на другой стороне...

Ворона Мои последние воспоминания с Наружности были не самыми светлыми. Авария. Кровь. Тяжёлое дыхание с хрипом и мой кашель. Я не помню, как это произошло, и что к этому привело, но эта картина у меня навсегда в памяти. Я от неё никогда не избавлюсь, как бы я ни хотел, где бы я ни оказался. Авария, кровь, разруха и вой сирены скорой помощи. Физически я вышел целым и невредимым, но я почувствовал, уже тогда, что стал душевным инвалидом. Навсегда… Авария привела меня к родственникам и вечному тремору в руках. К тёте и дяде, которые меня не любили, к их детям, которые меня ненавидели, и колотили даже за мой неправильный полуслепой и безразличный взгляд, смеялись надо мной за каждое неправильное слово, и пинали всякий раз, когда я ронял вилку, нож, ложку. Однажды я разбил тарелку вместе со стаканом, оба разлетелись по всей кухне. Я оставался без ужина долго, что было, по их мнению, справедливо, а пока они ужирались, я ел сам себя изнутри. Это повторилось несколько раз, но уже после первого мне было всё равно: как они ко мне относятся, что будут делать дальше, какие грязные слова я услышу снова, как бы долго меня ни морили голодом за моё якобы плохое поведение, и сколько бы раз они ни ударили меня, ненависть к этим людям у меня лишь росла, росло и желание взять нож, вот только у меня бы в любом случае ничего не вышло, и слишком страшно, да, да! Я полный трус! Я терпел всё это, но я не знал, куда мне идти, если бы мне тогда подсказали, я бы и сам не захотел, и что бы поменялось, если бы я сопротивлялся всему этому, давал сдачи? Уже после первой попытки меня отхлестали, как же я ненавижу их… И так день за днём, и день за днём, каждый раз виновно во всём было моё имя, мои руки, мои светлые волосы, моё плохое зрение, весь я, в общем-то, причинам не было конца, думать о них не получалось, не выходило, они появлялись каждый день пятнами на полотне, сливаясь в одно большое и целое, в виде моего силуэта. Я мог только догадываться, к чему меня приведёт всё это, может, меня бы сдали в какой-нибудь диспансер, возможно, в лечебницу, мне бы и хотелось… В их доме уже царило сумасшествие, и, если супруг орал на мою тётю, я точно попал бы под раздачу. Равно как их дети. Несчастные и невероятно злые, не только ко мне, но и друг к другу, они брали пример с их родителей, чей шум вызывал тревогу и заставлял руки дрожать лишь сильнее. Ненавижу шум… Ненавижу… Только бы тишину, прошу, хотя бы секундочку, без их криков… Однако их ненависть и мой тремор привели меня в Серый Дом. Детский дом, интернат, полный умственно-отсталых, инвалидов или просто уродов. Я так и не понял, кем они считают меня, раз решили сдать именно сюда, была ли это последняя издёвка со стороны моих любимых родственников, что просто терпеть меня не могли? Говорят, что Дом не самое приятное место, с ужасающими условиями жизни и дикими детьми, и с множеством нераскрытых тайн. Пропажа детей с выпуска много лет назад была загадкой для всех, ведь не осталось почти никого, только самые младшие, коих успели набрать, несмотря на планы по сносу здания. Все остальные просто растворились, прямо за день до Выпуска. Директор сразу же уволился, что можно понять. Возникло много вопросов, на которые он и сам не знал ответа, хотя, казалось бы, он должен был иметь хоть какое-то представление, что происходит у него же под носом. Хотя, может, он знал, и был в этом замешан, и лишь бежал от опасности угодить за решётку? Тем не менее, место от этого становилось только страннее, всё непонятнее, и даже жутким. Пропал бы я там, как те дети? Съест ли меня большой Серый Дом, возвышающийся надо мной, с тысячью внимательными глазами? Изучающие, любопытные… Возможно, даже голодные? И даже на крыльце я стоял и всё думал об этом, как они вообще могли допустить это? Водитель фургона, мои родители, мои ненавистные кузены, дядя и тётя? Куда мне идти, кроме как не в Серый Дом? Все дороги в моей жизни до этого будто вели меня сюда, протоптанными до меня тропами, и, какую бы я до этого не выбрал, я всё равно выходил на ту, что вывела бы меня на Дом. И с одной стороны, эта мысль пугала, и пугала настолько, что хотелось сбежать поскорее, но с другой стороны, мне было уже всё равно, если бы он раздавил меня, если бы проглотил, даже не пережёвывая, если бы он пинками прогнал меня, меня это не волновало в моменте. Это место в любом случае странное, а мне в любом случае некуда идти. Только в Дом. И от этого моё состояние становилось всё более безнадёжным. Я утратил интерес и азарт к жизни, который был неотъемлемой моей частью. И потому становилось ещё безразличнее, ведь выхода уже нет. Так, по крайней мере, я думал. Меня оставили одного, в прохладном узком коридоре, ожидать, когда же за мной придут. Закрытый коридор пуст и тих, такой же, как я, и, пусть я уже был тут, я всё не решался приглядеться, рассмотреть хотя бы один камешек или прислушаться к голосам, доносящимся сверху со второго этажа, это снова шум, снова галдёж, снова я приду к тем, кто возненавидит меня, но уже гораздо сильнее моих родственничков, о, боже, РОДСТВЕННИКИ. Родственные связи! Приведшие меня к трясущимся рукам! К одиночеству в коридоре и на всю мою оставшуюся жизнь! На желание тишины и покоя! Как же я их люблю! Люблю, люблю, люблю, ЛЮБЛЮ!!! Люблю сильнее, чем все там, на втором этаже, вместе взятые, люблю больше жизни, люблю их всем сердцем, вернее, тем, что от него осталось, что было готово вылиться из моей груди, да, оно бы и вылилось, если бы я закричал, но тогда бы весь остальной Дом, тот, что на верхних этажах, точно съел бы меня. Горячие слёзы текли ручьём с моих щёк. Я так давно не плакал. Скромная сумка с вещами поникла тоже, и я смог заплакать в неё, лишь бы не посмотреть по сторонам… Лишь бы не увидеть чужие голодные и насмешливые глаза, не услышать заливистый хохот и благой мат, звуки драки, треск стекла, мне это не надо, я не хочу, совсем не хочу… Я натерпелся, я ужасно устал… Спустя время мне стало не хватать воздуха, так что пришлось поднять голову. Моё красное и опухшее от слёз лицо спасибо мне не сказало бы, да и я был недоволен собой. Недоволен своим положением. Недоволен ожиданием участи. Я вытер слёзы со своих глаз и огляделся. Пустая закрытая часть коридора первого этажа, сквозняк. Совсем рядом дверь на лестничную клетку, а с другой стороны выход в другую часть коридора… Более открытую, более уличную, и гораздо грязнее, чем место перед директорским кабинетом. Когда мы только пришли, я не особенно обращал внимания на то, сколько же народу там было, но, судя по звукам, его собралось уже достаточно. Я не совсем понимал, куда мне хотелось бы пойти. Хотелось бы? Разве я не хотел, ещё во время своей истерики, спрятаться от всего мира в тишину? Улица… Мне бы точно хотелось прогуляться. Может быть, совсем недолго, насколько хватит сил, и пока меня не поймали бы и не отвели обратно к кабинету директора, чтобы меня оформили, как следует. Я не знаю, сколько я тут просидел, но сидеть дальше больше не хотелось. Заиграло любопытство, возможно, азарт, которые до этого долгое время прятались во мне. Возможно, пора им раскрыться снова. Возможно, тут мне именно это и поможет выжить больше, чем выученная беспомощность. Возможно, я стану впервые за долгое время, для себя же, более достойным и смелым человеком.? И я, решив не ожидать, когда меня позовут в кабинет директора, встал, и тут же остановился. На лестницу или в коридор? На лестницу — сразу в самое веселье… А в коридоре я могу узнать ещё кое-что… С колотящим в ушах сердцем я, на своё же удивление, почти не дрожащей рукой, потянулся к ручке и, дёрнув её, остался с закрытой дверью. Подёргав ещё, я подумал лишь о том, что я настолько сошёл с ума в «родном гнёздышке» (наипротивнейшее словосочетание), что забыл, как пользоваться дверьми, но спустя пару секунд усилий, она-таки впустила меня, и я, со скрипом петель, вылетел в коридор. Практически пустой, и, по сравнению с тем, что я мог сравнить исходя из звуков со второго этажа, несмотря на количество людей, проходящих мимо, по одиночке и по группе, было довольно спокойно. Ну… Относительно того, что можно было бы назвать спокойствием до этого… Шайка довольно-таки высоких парней, всех разных, то с ирокезами, то с длиннющими, похожими на девичьи, косами, то совсем без волос, и при этом прекрасно гармонирующая друг с другом, будто так и должно было быть, столпилась у автомата, который, похоже, был старше нас всех вместе взятых; и один мальчик, колясочник, выглядящий на их фоне до ужаса обыкновенным, даже каким-то слишком уж серым, но явно старающийся походить на них, отчего и выделялся сильнее, ведь у остальных выходило это без каких-либо усилий, а у него было всё и сразу, и при этом совершенно ничего выделяющегося… Он пытался достать оттуда, по-видимому, застрявшую банку газировки. Парни чередовались, колясочник отъезжал, наклонялся и пытался достать другой, высокий и с пятнами, лез и длинноволосый, пока, наконец, один из них, тот, что с ирокезом, не пнул бедный автомат со словами: — Да нахер нам эта рухлядь! — Тихо, тихо! — воскликнул колясочник у автомата, ковыряясь рукой в попытках достать банку. — Норм, мой хороший, аккуратней. А ведь, он прав, сдалась она нам? — вздохнул длиннокосый, поправляя небольшие тёмные очки на орлином носу. — Что прикажешь? Оставим, всё равно ничего не поделаешь. — А деньги? — кряхтя, спросил тот колясочник. — Деньги, Карл! — он, вздохнув, вытащил руку из автомата и потёр её. — Ну всё… Снова удар ногой и благая ругань от самого агрессивного, эхом раздающуюся по полупустому коридору первого этажа, ту, что прервал длинноволосый: — Ирокез, хороший мой, хватит уже пинать его, ты так свою банку не достанешь. — Действительно, — согласился самый высокий из них, с пятнами и без волос, и до этого самый молчаливый. — Проблем не оберёмся, оставь. — Тс… — Ирокез (всех ли их называют по очевидным приметам?) отошёл, и по случайному стечению обстоятельств как раз туда, куда я хотел пройти. Я и так кое-как обходил то одного, то второго, то третьего… И сталкиваться с таким взрывным парнем совсем не хотелось, но уже пришлось бы, он заметил меня, как и его друзья, я не знал, смотрят ли они на меня, так как старался на них даже не поглядывать, в страхе, что меня могут убить за один неправильный взгляд. Я старался смотреть на других, тех, кто, возможно, смог бы стать моим другом. Вдруг, кто-то выбежал с главного входа, внутрь, затем один, второй, третий, весело смеясь и отвлекая меня от опасности. На фоне остальных, эти ребята были весёлым пятном света, теми, кто приносил свежий, но довольно приятный и тёплый воздух с улицы. Я уже мысленно прозвал их солнечными зайчиками. Можно же и мне называть так кого-то? — Мы нашли! Нашли! — Это взорвёт всем мозг! Они что-то кричали о невероятных находках с Наружности, и я так засмотрелся на них, что сам не заметил, как остановился, и не сразу заметил, как чья-то рука мягко опустилась мне на плечо. — Новенький? — приветливо с приятной, но довольно жуткой хрипотцой, спросил длинноволосый, но я, взглянув на него, сумел только испугаться, несмотря на его попытки быть любезным. Чёрные очки кота Базилио сползли на самый кончик горбатого носа, улыбка в чёрной помаде делала его больше и страшнее, а чёрные волосы, заплетённые в небрежную косу, кажется, могли достать до пола. А его голубые холодные глаза будто прожигали меня насквозь, но в то же время завораживали… — Д… Да? — неуверенно отозвался я, пытаясь отойти от него подальше. — Ох, хороший мой, не пугайся. Ещё рано бояться, — хмыкнул он, после чего, выпрямившись, погладил меня по голове, перебирая между пальцами с ужасно длинными ногтями мои локоны. — Светлый такой, одуванчик… Я был слишком поражён таким нахальством, и даже на несколько секунд перестал дышать. Я застыл, совсем не зная, что делать. Он меня будто загипнотизировал своими глазами, мне казалось, что они меняли цвет: загипнотизировал и хриплым томным голосом, своими манерами, и я не мог ничего сделать, кроме как завороженно смотреть на него, широко раскрыв глаза. У меня даже закружилась голова… Что он делает? — Боже, блять, Рап! — похоже, Ирокез сам задыхался от возмущения. Его красное от злости лицо и раздувающиеся от злости ноздри меня здорово напугали и вывели из гипноза, за что мне сразу захотелось сказать ему спасибо и целовать руки. Однако, видя злость Ирокеза, его повадки, то я в какой-то степени я даже был благодарен и длинноволосому, ведь Ирокез вполне мог бы пристать ко мне вместо него, а второй выглядел так, словно готов был убить кого угодно, кто попался бы под руку. Интересно, это всё из-за банки, или из-за поведения темновласого? — Ну, что же ты? Будто я тебя так не приветствовал, — отозвался ему Рап и снова повернулся ко мне, махнув тёмными тяжёлыми косами: — Знаешь, Ищейки так были взволнованны какой-то находкой с Наружности, что совсем не увидели тебя. Скверно, не так ли? — Хм… Наверное.? — всё так же неуверенно проговаривал я в ответ, чувствуя себя в присутствии Рапа совершенно не в своей тарелке. Что-то странное происходило в этот момент. Он странный, слишком холодный, пальцы длиннее, чем должны быть, и сам он отталкивал, хотя был, безусловно, красив, но что-то меня в нём даже пугало, и я никак не мог понять, что… — Скверно скорее для них! Они ведь должны быть первыми, когда дело касается новичков! — к нам подкатил тот колясочник, чьи черты я совсем не могу выделить; в то время как другие его товарищи отошли в сторону, явно пропуская ему дорогу. Меня это почему-то удивило, вернее, то, как это вышло непринуждённо, будто так и должно быть, и Норм даже не сказал им спасибо. С другой стороны, почему и должен был? Будто не заметив моего удивления, колясочник весело спросил у меня: — Слушай, а тебя уже куда-то определили? Почему-то под взглядами Рапа и Норма я почувствовал, что нужно оправдываться. Как будто они ждали от меня разумных действий, в их обществе хотелось вдруг стать каким-нибудь интеллигентным и сдержанным человеком, но всё, что я делал и то, как я себя ощущал, было ровно противоположным… И ведь правда, я сбежал от директора, ничего не узнав, и стало вдруг так стыдно, что стало сложно говорить. Набрав в грудь побольше воздуха, я выдавил: — Да вот… Я не знаю пока, решил… Пройтись? Улыбка поползла вверх по их лицам, и мне стало ещё более неловко. Захотелось куда-то скрыться, провалиться под землю, сделать, в общем-то, всё, лишь бы меня больше не видели, ведь, я уверен, если бы я провалился прямо перед их глазами, то они бы забыли о моём существовании спустя лишь пару секунд, чего я, если честно, очень хотел… — Что ж, у нас, Змей, много народу, но очень приятно. Буду рад приветствовать тебя у нас, мой хороший, — Рап вновь поправил мои волосы, перебрав волосы в своих невероятно длинных пальцах. Шибко ему они понравились, видимо… — Да, и вообще, любая стая хороша, вот только не рвись к Мышам. Я, например, там вообще… застрял! — посмеялся Норм. — Никак не свалю, Выдра не пускает! — Да? Ну, хорошо, — я ничего не понимал из их речей, и их дружелюбие скорее настораживало, чем располагало к себе. Особенно Змеиное, как себя назвал Рап… — Спасибо, я, думаю, пойду… — Уже? — расстроился колясочник, а Рап с улыбкой говорил: — Как скажешь, но если понадобится помощь, обращайся. Даже если тебя не отправят к нам, всё же, заглядывай. Мы, хоть и Змеи, а не укусим. И Мышат не едим, если уж тебе не повезёт… — Да, спасибо… — прочистив немного осипшее горло, проговорил я. — Ещё увидимся… — Конечно свидимся, хороший мой, — хрипло и ласково попрощался со мной длинноволосый. — Надеюсь, не в следующей жизни! — крикнул мне вслед Норм, и, как мне кажется, все они снова столпились вокруг автомата, так как я в очередной раз услышал пинок ногой и благую брань. Но меня это не напугало, мои мысли были заняты другим. Змеи, Мыши, Ищейки… Рап, Норм и Ирокез. Странные имена с отталкивающими названиями, видимо, групп. Хотя они знали, что я новенький, всё преподносилось так, словно я уже должен был об этом знать, пробыв в Доме от силы час. Что значат все эти имена, и почему они не могли бы назвать настоящие? Ведь, может, Норма так и зовут, и это можно было бы понять… Но Рап и Ирокез? А тот парень с пятнами? Как бы его назвали? Витилиго? Голова болела от этих мыслей… На первом этаже, чуть дальше, была столовая с широкой, тяжёлой дверью, в самом конце коридора. Прямо перед ней лестница, по которой то и дело катились другие дети, может, помладше, но уже плюющие на правила приличия. Один из них чуть не упал на меня. — Ой! — посмеявшись, воскликнул он. — Извини, извини! Не хотел! — Давай я теперь на голову ему! — другая девчушка, с ужасно кудрявой головой, уже села на перила и оттолкнулась. — Нет, спасибо, не надо! — я поспешил сбежать от них, пока мне действительно кто-то не свалился на голову. У меня и так достаточно травм! Хоть веселье этих двух меня взбодрило, силы быстро покинули меня… Я вбежал вверх по лестнице на второй этаж, где каменный пол вдруг сменился деревянными, скрипучими половицами. На втором этаже кипела жизнь, и, наконец, я увидел источник этих звуков. Парни и девушки весело смеялись, кто-то вдали играл на гитаре под громкие песни окруживших исполнителя ребят, кто-то прямо в открытую курил в коридоре, кто-то гонялся друг за другом; кто-то сидел, как попало: на неудобных с виду скамейках, а тем, кому не досталось место, приходилось стоять толпами либо же сидеть на полу, совершенно ничего не стесняясь. Выглядело всё это дико и необычно. Я попал в целый новый мир, который ошарашил меня громкими звуками и новыми людьми, совершенно непохожими друг на друга, каждый будто представлял собой свой отдельный мир, в котором точно ужились Рап с Ирокезом, Змеи и Ищейки; мир, который я не мог разглядеть с того расстояния, где я пока что был только гостем, не имея принадлежности ни к чему… Но, если бы я мог подойти ближе, я бы точно разглядел каждый уголок, присмотрелся, вынюхал и вобрал и забрал себе всё, что только смог бы унести с собой, это я точно знаю. Но позволят ли мне? Много ли здесь таких, кто не терпит тех, кто пришёл не отсюда? Что делают с новичками? Я прижал к себе свои трясущиеся руки. Нужно идти, знакомиться с этим новым миром, раз уже начал, так и не дождавшись распределения. И зачем я ушёл? Я ведь совсем новый. Я всё ещё был чужой, и никогда я не чувствовал себя более лишним или неприкаянным. В своей предыдущей жизни у меня хотя бы было дело, и название. «Жалкий ублюдок». Что будет тут, если я вообще ничего не смогу? Я ещё какое-то время не решался сделать и шагу. Но ноги сами повели меня туда, где были грязные стены, прыгающие надписи и рисунки с разным содержанием, и совершенно разные дети около них. Разнятся по росту, по одежде, по повадкам и своим же мирам, и каждый волнует, и притягивает, и одновременно пугает, если бы я говорил честно. Я смотрел на них завороженно и старался не раскрывать рта, в то же время пытаясь не заглядываться на них слишком долго, иначе я мог бы схлопотать проблем. Но даже без страха получить, мне всё равно пришлось бы умирать от стыда, увидя только их взгляд, а мне этого совсем не хотелось. Я проходил мимо них, медленно и осторожно, как можно тише, стараясь проходить незамеченным, но я как будто должен был обратить на себя внимание! То я случайно столкнусь со спиной одной из девушек, и, извиняясь, побегу прочь, то кто-то, явно играя в догонялки (иначе я не смог бы объяснить быстроту полёта этих трёх), пробегал мимо, сбивая с ног прохожих. Когда гитара замолчала, и песни стихли, и я услышал, как те самые ребята, вернее, некоторые из них, которых уже знакомый мне длинноволосый Рап до этого назвал Ищейками, заголосили на весь коридор: — Сенсация! Новинка! Газеты, прямиком с СССР! Пятидесятые, шестидесятые, восьмидесятитридцатидесятые! Диски и значки! Пишущая машинка, в убогом состоянии! А так же черепа, кости, кольца, и всё остальное, что напоминает смерть! Только сегодня, за даром! Поднялся свист, явно доброжелательный, и сплошные аплодисменты. — Вот это дары! — А чего на стенах не напишете? — крикнул кто-то из сидящих на полу. — Дорогой друг! — из команды трёх Ищеек, которых я бы назвал тремя мушкетёрами, вышел невысокого роста парень, очень похожий на какого-нибудь библиотекаря или очень интеллигентного молодого человека, в тёплом кофейном жилете и классических брюках, на лице красовались уже довольно заметные усы, и весь этот образ интеллигента ломал лишь весёлый ярко-розовый галстук с большими синими цветами, и разноцветные кроссовки, явно больше, чем должны были быть. — Знал ли ты, — продолжал он, — что мы писали о находках ещё неделю назад? К тому же, это всё добывалось невероятным трудом! Сквозь непроходимые топи Наружности! И нашли это! Да где ж такое сыщешь? К тому же, и заказы все в порядке! — Раз так! Часть народа, пусть и небольшая и, как я подозревал, большинство из них были заинтересованы лишь в заказах, и, всё же, пошла за двумя другими Ищейками, любезно провожая в какой-то из кабинетов. Я, стараясь максимально слиться с незамечающей меня всё это время толпой, пытался пройти туда же, просто из любопытства, посмотреть на так называемые находки или заказы, но вдруг, вдали коридора, кто-то, явно нервничая, и кто-то, явно на коляске, мчался туда же, куда шли и мы, будто на фуре, чуть ли не сбивая прохожих, которые с криками разбегались, кто куда. — Вот так! С дороги! Сам колясочник был маленький, жутко лохматый, увешанный в разной ерунде, отчего казался ещё меньше. Детально я не сумел разглядеть его, так как на самом деле не успел вовремя среагировать, за что поплатился тем, что, пусть и отбежав в сторону, но в последний момент задел ногой колесо, отчего свалился на пол, а колясочник, звякнув всем, что у него было, что-то неразборчиво для меня завизжал на весь коридор. Испугавшись, я попытался поднялся и убежать прочь как можно скорее. — …Рыбья головёшка! Мушпехлет сардынов! — ругался мне вслед он, пока его друг-академик пытался уладить ситуацию: — Спокойно! Соблюдаем правила безопасности! Ищеевский клад никуда не денется! Нечего торопиться, и… Голоса отдалялись, но я ещё какое-то время слышал недовольный голос колясочника, пока я скрывался руками от, как я думал, уже заметившей меня толпы. Такой стыд… В какой бы группе не находился этот мальчик, я бы очень не хотел оказаться там, чтобы вообще не вспоминать этот ужас. Сложилось впечатление, что он будет ненавидеть меня всю жизнь за такое, и он, вообще-то, имел на это полное право, ведь я вполне мог что-то да повредить, или навредить ему же самому. Сама ситуация была нелепой, а щёки, всё же, горели со стыда, и меня съедала изнутри возникшая, на этот раз, не на пустом месте, тревога. Не прошло и дня, как я уже с кем-то поссорился и обратил на себя лишнее внимание. Скрыться, срочно, слиться со стенами, я в них вжимался, как только мог, проходя к лестничной клетке. Ноги сами меня привели на третий этаж, хотя я, вообще-то, намеревался вернуться на первый, к кабинету директора. На третьем удивительно пустынно, и очень тихо, по сравнению с первыми двумя этажами. Здесь не было ни людей, ни их следов. Как будто вся жизнь концентрировалась только там, внизу, а наверху забыли добавить, забыли разместиться те, кто должен был. Я не слышал даже шёпота сквозь щели закрытых дверей, только стук своего собственного сердца, отражающийся эхом от пустых стен с потолком. Странно, но тишина сначала меня успокоила: здесь было умиротворённо, без лишних звуков и без тех, кого я мог бы задеть или ранить по неосторожности или глупости. Однако очень скоро тишина стала нагнетать, и я даже не сразу понял, в чём конкретно было дело. Здесь свет шёл лишь от окон, незакрашенных, делающих длинный и извилистый коридор более просторным. Двери слева от меня были пустыми, серыми, почти что сливались со стенами, и единственное, что выдавало их, это следы от наклеек, белые, ярко выделяющиеся. Что же там было? Мои шаги среди царства тишины казались чем-то лишним, чем-то инородным… Слишком живым, чтобы быть здесь. Я не должен тут находиться, в этом пустынном холодном коридоре, где было страшно даже вздохнуть. Я не мог. Просто не мог. Меня охватила паника, и я совсем не знал, куда же я иду. Перед глазами расплывалось, коридор закручивался и в то же время становился всё шире, и от этого мрачнее, пустее, страшнее. На меня нагнетали сами стены, а вместе с ними и двери. Эти двери… Чем ближе я подходил к концу коридора, тем отчётливее я видел дверь с выделяющимися красными пятнами вокруг неё. Каждый мой шаг облегчал то, что я видел. Это была простая дверь белая дверь с железной ручкой, как и многие другие здесь. Она вполне могла бы, как и её сёстры, слиться со стеной, и я бы на неё даже не посмотрел, однако её выделял и привлекал к ней внимание рисунок извивающегося вокруг неё красного дракона с раскрытой пастью, обнажающий свои острые клыки. Тот, кто его рисовал, не скупился на детали: всё змеиное тело покрывала красная чешуя, его хвост был разделён на два шипа, продолжение тех, что покрывали всю его спину от шеи. Маленькие лапки держались за рамку двери, словно действительно царапая её… Там, вроде как, действительно были следы когтей. Глаз-камень глядел на меня подозрительно, очень внимательно. Затравленный зверь, готовый напасть, единственное напоминание о жизни… Это был единственный рисунок здесь, на третьем этаже, и такой детальный… И что бы это значило?.. Мне очень хотелось потянуть её на себя, узнать, что там, но я пока только вслушивался. Дракон будто смотрел на меня, выжидая, и будто бы стал дышать со мной в унисон. Тяжёлое дыхание, на самом деле, слышалось из самой двери. Конечно же, дракон не дышал, пусть его взгляд и говорил о присутствующей в нём жизни, там просто кто-то был. Я, наконец, услышал хоть какие-то звуки, пусть и в самом конце пустыни третьего этажа. Меня пробирал холод, мне кажется, мурашки покрыли всё моё тело, когда я наклонился к замочной скважине, стараясь рассмотреть то, что было внутри комнаты. Расставленные в ряд кровати, многие из которых, кажется, заправлены настолько идеально, насколько могли быть. Белые простыни… Кажется, на одной из них были чьи-то ноги. А вдали, в самом конце, я рассмотрел кресло. Там кто-то сидел… Сидел, и смотрел прямо на меня. Прожигал взглядом замочную скважину, и дышал. Ужасно громко дышал, и с каждой секундой всё быстрее, и выглядел он всё злее, будто готовился сейчас встать и побежать прямо к двери. — Вот ты где, — раздался внезапно для меня мягкий голос сзади. Дёрнувшись, я даже хотел вскрикнуть, пока не обернулся и не увидел обладателя голоса. Хорошо, что я сдержался. Кажется, это был один из воспитателей, и, кажется, был он один из тех, от кого можно было ожидать чего угодно, и, кажется, скорее всего нехорошего. Вид должен был оттолкнуть: невероятно высокий и лысый мужчина, у таких обычно суровый взгляд, и они не могут искренне и по-доброму улыбаться, но он был не таким: он мог, и его мягкая улыбка сглаживала впечатление серьёзного дядьки, и даже суровые зелёные глаза от этого будто добрели. Он явно не злой, но по его виду я понял, что я не должен был быть здесь. Вместе с воспитателем появился и дождик снаружи: мелкий, накрапывающий, стучащий по окнам. Они оба оживили этот холодный коридор, где не было совершено ничего, кроме двери со вьющимся вокруг неё красным драконом. — Простите, я заплутал, и мне не хотелось, кхм, никуда лезть, просто так вышло… Мне очень, очень жаль… — слова сами полились из меня, такие противные и жалкие, что он, вероятно, уже скривился бы, если бы я при этом всё ещё смотрел в его лицо. В ответ я услышал лишь вздох. — Не волнуйся. Ты не сделал ничего дурного, тебя просто все обыскались. Идём скорее. Я не был в силах поднять голову. Ужасное ощущение, будто меня могли прожечь его зелёные глаза… Потому я смотрел только в пол; на обувь и на ноги в простых голубых джинсах, немного заляпанных краской… И мы пошли. В голове крутилось множество вопросов, пока я шёл с ним вниз, но я всё никак не решался задать их. Они прыгали в моей голове, и смысл того, что я хотел произнести, неизбежно терялся в других моих мыслях. Почему-то каждый раз, когда я пытался раскрыть рот, я сразу же терял все слова, что крутились на языке, и они никак не смогли бы выйти. Как будто то, что было там, на третьем этаже, знать было не нужно, и было бы вообще лучше не видеть, а спрашивать и подавно. А вдруг мой вопрос разозлил бы его? Я с ним наверняка буду ещё видеться, и злить воспитателя, даже если не своего, было себе дороже. Наконец, мы оказались внизу. В кабинете директора было жарко и душно. Тяжело дышать и вообще существовать. Взрослые переговаривались о чём-то, тяжко вздыхая, а я всё смотрел на мои дрожащие руки. Я даже не думал. Я просто понимал, что я здесь навсегда — примерно до восемнадцати. А после… я уже не знал, что делать. В голове давным-давно были разные варианты прекращения жизни. Возможно, кто-то в моём новом Доме меня и убьёт, или я сам это сделаю. Например… меня, может, напугает главный Змей, собьёт колясочник, тот парень из закрытой двери на третьем этаже захочет убить… Один Ирокез чего стоил. А само место показалось мне невероятно странным… Гораздо страннее, чем я себе представлял. Пугающее и таинственное, более жуткое, чем моя предыдущая жизнь там, снаружи, но пути назад уже не было. Да и у меня никогда не было выбора… За окном директорского кабинет всё ещё накрапывал дождь. Его было отчётливо слышно, ведь с каждой секундой он всё усиливался, и звуки, на удивление, не доставляли мне дискомфорта, наоборот, будто привносили прохладу и свежесть в душный кабинет, где явно давно не проветривали. И где ужасно хотелось пить… Меня позвали по имени и фамилии. — Очнись, — мягко сказал мне воспитатель. Директор, сидящий за столом перед нами, тяжело вздохнул, поправляя в руках стопку с бумагами. — Насколько я понимаю, присутствуют проблемы со зрением и обучением… — мужчина снова вздохнул, будто он, с каждым словом, был всё ближе к тому, чтобы взорваться. Учитывая обстановку в захламлённом кабинете, где было нечем дышать, я бы не удивился, если бы так вдруг и произошло. — В первую группу, конечно, не заселишь, да и во вторую как-то… Будешь слишком белой вороной. Он легко посмеялся, но мне совсем было не до смеха. Я и так везде белая ворона, а тут буду особенно, и эта мысль пугала и очень нервировала. Меня наверняка запомнили. Я и без того был бы лёгкой мишенью для такого, как взрывной Ирокез, или какого-то другого парня, повыше и посильнее, который нашёл бы свою жертву для самоутверждения перед собой или другими. Я был наслышан об этом, в основном от моих родственничков… И это всё очень пугает, особенно то, что я вполне мог бы этого избежать, не привлеки я к себе так много внимания. Но, помимо возможной травли, мои мысли то и дело возвращались к той двери с нарисованным драконом. Что это было, и кто там? Кто там спит? Кто был тот злой парень? И где, как не в директорской, будет лучше спросить об этом? Но взрослые всё говорили и говорили, и я не решался и слова вставить. Просто не мог, не получалось, как будто мне отключили голос. Я даже попробовал издать какой-то звук — а не вышло. У меня получилось почувствовать лишь свой хрип, отчего я быстро откашлялся. Кажется, сейчас действительно неподходящее время для таких вопросов, да и я думаю, что об этом, скорее всего, сам директор не хотел бы рассказывать. Об этом я уже разузнаю позже… Когда-нибудь. Но сейчас очень хотелось пить, и звуки дождя за окном усиливали это желание. В кабинете у директора был кулер с водой, прямо рядом с его столом, в паре шагов от меня, для его же удобства, но я вновь застыл, так что даже не решался встать. А так хотелось… Кулер с водой занимал теперь мои и без того забитые переживаниями мысли. Стаканчики рядом с ним тоже. Вода манила… Чтобы не мучиться, я решил оглядеть директорский кабинет. Кулер стоял около массивного книжного шкафа, распространившегося по всей стене. Окно с занавесками в цветочек, подоконник с комнатными растениями, часы… Прикрученный огнетушитель прямо над директорским столом, не так сильно нервирующий, как стоящий кулер. Мы сидели напротив него, а сзади нас, я знал точно, ещё один шкаф, вешалка и несколько стульев. Так же была невероятно красивая дверь в кабинет заместителя, совершенно выбивающаяся из грязно-жёлтого цвета стены из-за узорчатой стеклянной вставки. Кажется, этому помещению пытались прибавить вкуса, но что-то пошло не так. Стены давили, как и белый потолок, с такими же грязными пятнами, как и на стенах, если не хуже. Оттуда, прямо рядом с люстрой, свисал кусок наклеенных на него белых обоев. И вот теперь он ужасно меня нервировал: хотелось его оторвать и жить спокойно дальше. Но стоило мне перевести от него взгляд, как я тут же натыкался на кулер с водой и вспоминал о своей жажде. Занять свои мысли было нечем, кроме как этим, а думать о другом вообще не хотелось… — Знаете, ведь в четвёртой всего шесть мальчишек, — я увидел краем глаза, как воспитатель закинул ногу на ногу. Он подкинул достаточно неплохую, лично для меня, идею директору. Да и мне некую жвачку для размышления, так что я смог, наконец-таки, отвлечься от куска обоев и кулера. Если в четвёртой группе так мало парней, значит, будет гораздо проще поладить с ними. Возможно, меня даже трогать не будут, и, возможно, мои страхи были напрасны, и я, всё же, смогу стать, в конечном итоге, невидимкой, слиться со стенами, как хамелеон, чтобы меня обходили стороной всякий раз, когда я проходил бы мимо. Может быть, при самом удачном раскладе выйдет с кем-нибудь подружиться. Мысленно я начал прокручивать в голове варианты возможных собеседников. У меня явно не получится сдружиться с тем парнем на коляске со второго этажа… И вряд ли с Рапом, он очень пугает меня, что уж говорить об Ирокезе. Не могу ничего сказать об их высоком пятнистом друге. Но, например, самыми дружелюбными мне показались Норм, тоже колясочник, и тот мальчик-академик со второго этажа, зазывающий всех поглядеть на находки. А те ребята с лестницы, которые чуть не упали мне на голову, показались мне слишком маленькими и гиперактивными, а я вряд ли справился бы с ними. Кого-то выуживать из коридора тоже было бы опасно, в самом деле: напороться на неприятности мне совсем не хотелось… Из размышлений меня вырвал хриплый голос директора. — Разве их не было восемь? Гос-с-споди… Директор вновь вздохнул, после чего положил очки, до этого спадавшие с его переносицы на самый кончик большого потного носа, на стол. — Четвёртая… Четвёртая, четвёртая… — задумчиво повторил несколько раз директор. — Лучше в первую, хорошая группа, глядишь, и подтянется… А четвёртая… Да они же все дикие там, загрызут, бедного. — Уверяю Вас, нет, — улыбка слышалась в голосе. Он продолжал говорить о ни так тепло и, чем больше я его слушал, тем отчётливее слышал эту доброту и безграничную любовь к своим воспитанникам. Это та самая родительская любовь, ко всем своим детям, каждому поровну, ведь любимчиков не должно и не может быть априори, иначе совершишь ужаснейшую ошибку, за которую и поплатишься, возможно, даже жизнью, но если бы других, кто знал бы об этом, это испугало, то того, кто сидел рядом со мной, совсем нет, он понимал это и давным-давно принял, как данность, поэтому не боится, а, может, и вовсе никогда не боялся? — Ну? Что скажешь? — директор вновь со всей силы вытащил меня из размышлений своим резким голосом, так, что я даже сначала не понял, о чём идёт речь. — Извините? — переспросил я. А пока я осознавал реальность происходящего за секунду до того, как воспитатель, сидящий рядом со мной, прервал ещё не начавшуюся тираду недовольного моей невнимательностью директора. — Пойдёшь в четвёртую? Там мало парней и много свободного места, — пояснил мне воспитатель, и я крепко задумался. Хотя, и решать было нечего, в самом деле. Мысль о подселении к Змеям или Мышам меня не очень притягивала. Первые напугали меня ещё очень давно, как только я вышел, а от Мышей, судя по рассказам Норма, нужно было бежать со всех ног, иначе можно было бы и застрять там, несмотря на попытки удрать или сблизиться с кем-то из другой группы. — Думаю, да… Если это не Мыши, — согласился я с лёгкой улыбкой, искренне надеясь, что не ошибся с выбором. Но сам факт того, что я уже к кому-то принадлежал, и даже добровольно. — Мыши… Мыши! — воскликнул директор, всплеснув руками. — Мальчик мой, ты ж где это услыхал уже? Эти самые Мыши — первая группа! — Извините, я не знал… — пробормотал я, постыдясь своего выброса. — Видите, совсем недавно пришёл, а уже столько знает, — произнёс воспитатель, и мне стало немного полегче, как, в общем-то, и директору. — Ну да, — вздохнул он, протирая лоб платком. — Ерундой всякой занимаются дети, вот теперь он тоже… Ну, четвёртая, так четвёртая. Он снова вздохнул. — Мальчик, хочешь воды? Здесь ужас как жарко. И я дальше не слушал. Занятия, медосмотр, подъём, время приёма пищи, прогулки и отбой. Всё это влетело и вылетело. Пустые слова меня не волновали, пока я пил воду, не волновал больше свисающий кусок обоев с потолка и грязные жёлтые стены, и жара прошла сама собой. Выпил я около четырёх стаканов залпом под удивлённый вздох директора. После того, как всё решилось, мы вышли с воспитателем. Он оказался как раз-таки ответственным за ту самую четвёртую группу. Я не смотрел на него, только под ноги. До сих пор было стыдно за своё поведение, и голова шла кругом. Четвёртая… Дикие или нет? Как бы я хотел прижиться там… У воспитателя на них большие надежды, быть может, они оправданы? Мы стояли так некоторое время. Я думал, вслушиваясь в барабанящий по окну ливень снаружи, а он, видимо, стоял и ждал, пока я что-либо сделаю или скажу. Наконец, он позвал меня. — Ты идёшь? Но в ответ я лишь, всё-таки, набравшись смелости, спросил: — А там, в четвёртой группе, нормальные? Он посмотрел на меня, кажется, в лёгком изумлении и с небольшой усмешкой. — Зависит от того, что ты считаешь нормальным. — Явно не Рапа и Ирокеза… —произнёс сразу же, как я думал, шёпотом, но воспитатель услышал и сразу же мне спросил: — Ты боишься их? — Немного, — отозвался я. Дождь всё бил и бил по стёклам, норовя пробить их и бесцеремонно зайти внутрь, не стесняясь ни каменного пола, ни отсутствия отопления на первом. — Они из других стай, так что первое время тебе точно нечего бояться. Далее всё зависит только от тебя, — констатировал мне воспитатель, как будто это само собой разумеющееся, будто это нормально вдруг называть группы стаями, словно речь не о людях, а собаках или волках. Чем дольше я находился рядом с ним, тем больше вопросов у меня возникало, и тем сильнее болела моя голова. А я очень устал. Мне бы тишины и покоя, возможно, какой-то еды, абсолютно любой, и провалиться в сон, забыв обо всём этом как о странной навязчивой мысли, но гул мыслей не прекращался и роился в моих мозгах, жужжа, тревожа мою и без того расшатанную психику. Но я не решался выпускать ни одну пчелу, боясь, что она может вдруг ужалить мужчину, и почём зря. Не хочу, не хочу… Я вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться. — Я думаю, что готов, — я не знал, к чему именно я должен был быть готов, о чём именно шла сейчас речь, но именно это я озвучил, хотя даже отголоска мыслей или жужжания крылышек пчёл, схожий на эти слова, не было и в самых отдалённых уголках моего сознания. К чему же именно я готов, и почему я так в этом уверен? Это эффект его прожигающих насквозь глаз? Или это всё от усталости? — Тогда идём, — только ответил он, и мы, наконец, пошли… Меня проводили до самой комнаты. Через лестницу на второй этаж, а на втором этаже, уже гораздо более пустом, чем когда я впервые там оказался, сквозь кучки людей, на которых воспитатель ворчал: — А ну, живо по комнатам. — Ой-ой, папа злится, — отзывался кто-то в ответ, хихикал и тут же уходил, подавая пример остальным, тем, до кого мы ещё не дошли. Если он действительно злился, то это было страшно, и страшно было находиться с ним в данный момент. Кажется, его уважали, а ведь он даже не кричал на них. Стоило бы мне бояться его в данный момент? Что могло бы его разозлить сейчас.? Стена сменилась одна за другой, и мы уже были на месте. Дверь с четвёркой, неаккуратно нарисованной краской, была чуть приоткрыта, выпуская жёлтую полоску света и гул голосов, исходящих изнутри. Я попытался разобраться, о чём они говорят, но не смог услышать чего-то вразумительного, это просто был гул, прямо как в моей голове. В такое, новое, шумное и непонятное, всегда заходить страшно, боишься прервать, обращая на себя не нужное внимание, либо же так и не влиться, пытаясь ухватиться за каждое слово, пытаясь при этом вставить своё и не выглядеть при этом как последний дурак, и в итоге сдаваться, потому что истратил последние силы. Я лишь хотел тишины, но, видимо, мне придётся мучиться в этом адском шуме, пытаться привыкнуть, возможно, даже спать там, хотя бы попытаться, ведь сил уже не было, на исходе… Прежде, чем воспитатель, стоявший позади меня, что-то сказал, я дёрнул ручку, и тут же на меня налетела волна громких голосов. Кто-то с невероятно яркими эмоциями, вскидывая руки в браслетах и что-то показывая ими же, рассказывал высоким голосом о сегодняшнем казусе. Что кто-то задел его колесо ногой, а он так заругался, что не спросил имени, а бедняга уже убежал. Он говорил о моём казусе… Кто-то с более приятным тембром шутит, что он так всех и распугает, а первый отвечал, что это просто такой день, неудачный. Третий голос язвит, что все дни у них неудачные, и его сразу же стыдят за такое небрежное отношение к жизни. Других трёх голосов я не слышу. — Ух ты, так это же он! Тот самый, который меня ногой задел! — голосистый, со взрывом на голове, в непонятном рыжем балахоне и в тёмных круглых очках встречает нас в дальнем углу комнаты. Для полного образа ему не хватает шапки растамана, в которой сидит другой парень — с отросшими, длинными, вымывшимися давно в зелёный цвет волосами, оба в разных подвесках и куче браслетов (кто у кого что ворует?). Третий, тот самый с Ищееского склада, сидит рядом с ними, на клетчатом пледе, стиль, по сравнению с ними, более сдержанный, больше похожий на прилежного студента, однако, выдавал его цветастый галстук, выбивающийся из образа академика. Четвёртый сидит в сторонке, на кровати. Ноги в чёрных брюках расставлены, руки опираются на трость между ними, каштановые волосы закрывают лицо и частично голубую рубашку в белую вертикальную полоску, обрамляя тонкую шею и острые ключицы. Пятого и шестого я не вижу… — Проходи, — мягко говорит мне сверху воспитатель, и я послушно захожу внутрь. Жёлтый свет ламп ненавязчив, как и старый, давно нечищенный бело-красный ковёр на полу, накрытый практически полностью пледом. На белой стене рисунки. Какое-то чудовище с мечом, жутко улыбающаяся луна, под ней огромный гобелен практически на всю стену с изображённым на нём деревом, зелёный куст в углу, спрятавший гнома, и многое другое, что я ещё не увидел. Комната забита самыми разными мелочами, такими, что разбегаются глаза: стоит только попробовать поймать одну, как взгляд тут же цепляется за вторую и третью, и ты теряешься в этом, как неопытный путник в самом тёмном и глухом лесу… Мне неловко просто стоять, а на меня смотрят с ожиданием и широкими улыбками. По крайней мере, трое из них. Четвёртый хмуро сидит на своей кровати и глядит на меня своим единственным глазным лазуритом, прожигая душу. Воспитатель же, напротив, чувствует себя расслабленно и усаживается прямо на небольшой стол рядом со старым чайничком и упаковками самого обычного, мне кажется, даже просроченного чёрного чая. По углам раскиданы фантики от маленьких шоколадных конфет, неизвестно откуда добытых в подобном месте. — Сфинкс, а, Сфинкс, — улыбается тот, что в рыжем халате. — А это, собсна, кто? — Новичок, кто же ещё? — отзывается воспитатель. Его здесь величают Сфинксом… — Точки уже спят? — Спят? — ребята переглянулись, — Наверное, — академик пожал плечами. — Да дрыхнут все, особенно Соль! Я окончательно понял, что я попал. С этими странными именами, с дикими соплеменниками, или состайниками? — раз уж здесь даже воспитатели не способны избежать участи нарекания «говорящего имени». Кажется, что я попал на зону, или что-то подобное, и одна только эта мысль меня до чёртиков напугала. — Новенький!!! — меня уже который раз за этот день вырывает из моих собственных мыслей чей-то возглас, и я в этот раз не сдерживаюсь, показывая свой испуг. — Ой, да что ж ты боишься! Патлатый, я просто предположил, что его так зовут, звякая браслетами и подвесками, похлопал на место рядом с ним. — Садись, садись, не боись! — …Нет, спасибо… — пролепетал я, съёживаясь на своём же старом месте. — Табак, тихо, мне кажется, ты перебарщиваешь, — сообщил ему Академик (опять же, я лишь предположил, что его так зовут), на что Табак, которого я до того в голове назвал Патлатым, затараторил, размахивая руками: — Я, перебарщиваю?! Нет, ну ты видел? — он обратился к парню с зелёными волосами, что всё это время молчал, улыбаясь, а, когда Табак к нему повернулся, сделал вид, что он очень удивился, при этом совсем не скрывая, что ему всё ещё смешно. — Я, перебарщиваю! Да, Ведун, ты просто изверг! Их весёлый галдёж и активность окончательно меня добила. У меня не было сил это слушать, и действительно не было сил знакомиться с моими «состайниками». Я лишь, молча, прошёл к кровати, которая мне показалась довольно свободной и даже, я бы сказал, чистой, особенно по сравнению с кроватями моих одногруппников. Я лёг в неё, без задней мысли, укрылся одеялом и сразу же закрыл глаза. Последним, что я услышал перед тем, как заснуть, было: — …Ух ты, кровать гада!.. А моей последней мыслью было то, что меня уже успели обозвать Гадом. Утро тоже выдалось непростым. Я еле как открыл глаза только для того, чтобы закрыть их обратно. И так я повторил несколько раз, прежде, чем проснуться окончательно. И каждый раз я слышал беспрерывные разговоры вокруг себя, чей-то бубнёж, чьи-то песни… Как столько шуму может быть от шести человек, часть из которых даже не присутствует здесь? Я скинул с себя одеяло, что рухнуло после на грязный пол. Я ничего не понимал. По ощущениям, я проспал до четырёх вечера, однако я никак не мог проверить эту гипотезу: никаких часов здесь не было в помине. Одна только луна на стене напротив глядела на меня своим единственным глазом и ухмылялась, и, чем дольше я смотрел на неё, тем сильнее было неприятное ощущение. Эта Луна была слишком живой… — Ух ты, новенький проснулся, — заметил Ведун, тасуя карты на полу рядом с Табаком и тем самым одноглазым парнем. — Новенький! С добрым утром! Я бы, спросонья, и не посмотрел в их сторону, если бы не послышались короткие хлопки в ладоши и такой же смех, только странный, пустой, в нём, казалось, не было голоса, и при этом он раздавался по комнате эхом. Сразу же остатки сна словно рукой сняло, я подскочил и взглянул на источник звука. Им был тот самый зеленоволосый парень, только в этот раз он не сидел рядом со своими товарищами, а свисал с двухярусной кровати и глядел на меня внимательными и весёлыми глазами. Кажется, он так желал мне доброго пробуждения, но я не мог ничего делать, кроме как паниковать. — Ты вообще нормальный? — только спросил я, и тут же услышал, как присвистнул Табак. — Нормальный он, — вдруг подал свой строгий и громкий голос Одноглазый. — Просто глухой. Глухой… вот, значит, как. Как же мне ужиться с глухим, если он так странно себя ведёт, не разговаривает, а я, при этом, даже если бы хотел, физически не смог бы с ним общаться. Даже если бы смог, я бы теперь уж точно не стал. Он странный, слишком странный, даже среди этой компании… — Вот как… — только смог выдавить из себя я. — Вы можете сказать ему так не делать? — Как? — Одноглазый поднял на меня голову, в упор глядя своим суровым лазуритом. В комнате вмиг стало тихо, было слышно лишь копошение на кровати, по видимому, растерянного от внезапной перемены настроения глухого, что добавляло масло в огонь этого волнения, воцарившегося в нашей группе. — Давай, скажи нам. Как он себя ведёт? — Ну… вот так… — только мямлил в панике я, не в силах сказать что-то внятное. Я даже не знал, куда деться, я только стоял и думал о том, как выйти из этой ситуации, как успокоить Одноглазого, чтобы меня больше не трогали, как успокоить мои трясущиеся руки, отчего было ещё страшнее, ведь сейчас каждое движение ими отдавало болью в суставах, и я успел уже три раза пожалеть о том, что я вообще подал голос в тот момент. — Странно? Пугающе? Ненормально? — продолжал наседать на меня он. Ледяной взгляд прожигал меня насквозь, моим глазам было больно и хотелось плакать, а ему ни по чём. Он всё так же смотрел на меня, желая, видимо, чтобы я действительно заплакал за мою глупость. — Скажи нам, мы ждём. — Одноглазый, хватит уже, — Ведун попросил его, дотронувшись плеча, и Одноглазый вздохнул. — Хорошо, — сказав это, он снова повернулся на меня. — Ты. Только не смей думать, что ты здесь самый умный или самый нормальный. Таким здесь не место. Я ничего не ответил, только поспешил скорее прочь из комнаты, в коридор. Кажется, слова директора о том, что в Четвёртой все дикие, были недалеко от правды. Я уже был уверен, что не приживусь там, ни с Табаком, ни с тем глухонемым, что уж говорить об Одноглазом. Единственный, кто казался мне там самым спокойным — Ведун. Но и он был слишком весёлым, а я не могу, я точно не выдержу никакого веселья сейчас. Дверь закрылась за ним. — Давай, давай, карты тасуй, — поторопил волхва шакал. — Ой, торопыга. Куда спешишь? — улыбнулся волшебник, начиная медленно тасовать карты, периодически перебирая по ним пальцем. — Как ты? — Не жалуюсь, — сказал рыцарь, пожав плечами. — Но это не важно. Шакал с волхвом переглянулись. — Ты расстроился из-за новенького? — предположил волшебник, на что ответа не последовало. — Ой, да ну ладно тебе! — шакал пододвинулся к нему поближе, приобняв рыцаря за плечо. — Он же только пришёл, ещё наружний весь, он свыкнется! — Главное, чтоб не свыкся, как Спартанец… — стыдливо пробормотал рыцарь. От упоминания клички между тремя вновь повисла тишина, только не у ясеня. Тот, свалившись с грохотом и скрипом на пол, быстро прошёл к месту, где сидел рыцарь, устроился рядом и обнял его, укладывая голову на своё плечо. — В.сё… бу.дет… хо.ро.шо… — прошептал ему ясень, и тогда рыцарь, вздохнув, обнял его в ответ. — Спасибо… спасибо вам всем… До меня, наконец, дошли звуки коридора. Был вечер, и, по сравнению с вчерашним, людей здесь было гораздо меньше. Тем не менее, гул не ушёл. Люди сидели, какая-то кучка столпилась вокруг коротко стриженного мальчугана с гитарой. Он лишь перебирал пальцами струны, но уже наполнял коридор третьей звуками необычайно красивыми и завораживающими. Он не пел и не играл чего-то определённого, но вокруг него уже была группка, с которой он разговаривал, шутил и смеялся. Интересно, в одной ли они группе? Кажется, я мог бы с ними хотя бы немного посидеть, возможно, поболтать. Если бы руки и смелость позволили мне, я бы подошёл к нему и попросил бы научить играть. Но это, к сожалению, невозможно… Я отвлёкся на стену. Исписанная, изрисованная… мои глаза никак не могли привыкнуть к разнообразию и обилию текстов, картинок, лозунгов и просто бессмысленного набора букв. Было ощущение, что там хранилась целая история, затонувшая в море другого хлама… или, возможно, её перекрывал не хлам, а другие истории, столь же интересные и масштабные, рассказанные в загадках, шифрах в виде сокращённых до одних букв целых предложений. Это был целый паззл неуловимых слов, которые хотелось собрать, изучить под лупой и, наконец, докопаться до истины… но они не могли этого позволить: они не хотели быть пойманными, или, может, хотели, чтобы за ними кто-то погнался, и при этом постарался очень и очень сильно, чтобы поймать хоть одну буковку, хотя бы на секундочку рассмотреть её, чтобы потом погнаться за другой, третьей, пятой, сотой… и тогда, возможно, я увидел бы всё, несмотря на близорукость. Со спины на меня мягко легла чья-то рука. От неожиданности я даже вскрикнул и развернулся к хозяину когтистой лапы. Это же… — Ох, хороший мой, не пугайся, — это был Рап! Ну конечно это он, со своей улыбочкой и безумными гипнотизирующими глазами. Кто, как не он, мог меня так напугать, ещё в первый день? Не обращая больше внимания на мою испуганную физиономию, он выпрямился, положив обе руки на рукоятку трости. — Так ты в Четвёртой? Как тебе там? Я прерывисто вздохнул, пытаясь унять свою панику. Я сам не понимал, почему взаимодействие с Рапом так сильно пугали меня: было ли это действительно из-за него, или дело моей непривычки ко всему этому? И ведь всё это правда было непривычно… странные имена и стаи, в которых обитают такие же странные люди. Подобных я никогда не встречал на улицах в своей прошлой жизни. Мои родственнички всех их назвали бы фриками и ненормальными, они бы кидались на них, чтобы справиться с тем, что им, в самом деле, лишь страшно видеть нечто им незнакомое. И это осознание ужаснуло меня: ведь всему этому нахватался я от них. Это я действую так, отчасти потому, что они вложили в меня это, а я просто принял и проглотил, позволяя сорнякам страха прорасти во мне. Но я не хочу этого. Я не хочу больше иметь с ними ничего общего, они — не те, от кого нужно было чему-то учиться. Тут же я попробовал взглянуть на Рапа с другой стороны, менее пугающей для меня. Его тембр был приятным и успокаивающим. Казалось, при желании, он может воспользоваться этим в дурных целях, но что он сделал не так? Он относится ко мне дружески, интересуется, как мои дела в новой группе. Стоит ли бояться человеческой вежливости? Стоит ли тогда бояться Рапа, просто желающего со мной немного поболтать? — Ну… — неуверенно подал голос я. — Меня, кажется, Одноглазый не любит, а так… Тёмные тонкие брови Рапа чуть приподнялись в удивлении. — Одноглазый, и не любит своего состайника? Уверяю, хороший мой, это невозможно, — его уверенность не могла не вызвать во мне странные чувства. Я ведь ясно видел, как относится ко мне Одноглазый, и то было справедливо, учитывая, как я отнёсся к тому глухому парню. И, как бы я ни успокаивал себя, что просто не привык к этому, мне было очень и очень стыдно за то, что я вообще посмел диктовать человеку, как вести себя. Ведь он, как и Рап, совсем ничего плохого не сделал. Пытаясь справиться со стыдом, я вновь заговорил: — Но он явно это показывает. И, наверное, это справедливо… вчера он не разговаривал со мной, а сегодня… — я тяжело вздохнул, стараясь унять трясущиеся руки. — Сегодня я сам оплошал… и теперь он точно меня ненавидит… Острые ногти постучали по трости, снова заставив меня вздрогнуть от небольшого испуга. Я уже устал дёргаться за этот день, и мне снова стало ужасно неловко за мою нервозность. Мне нужно было собраться с мыслями и перестать пугаться всего на свете, но это пока было слишком тяжело… я был слишком натаскан наружностью, чтобы отучиться за один вечер. — Мой хороший… — Рап, спустив свои чёрные очки, заглянул мне прямо в лицо, гипнотизируя меня своими холодными, но такими проницательными глазами. Стук его ногтей о трость добавляли эффекта, и я вскоре совсем расслабился. Кажется, меня даже отпустил мой вечный страх. Я сбросил свою броню, коей служило моё желание бежать отсюда как можно скорее, и я совсем забыл, почему Рап меня так сильно пугал. — Запомни, раз и навсегда: то, на что смотришь, может оказаться совсем не тем, что ты увидел впервые. Смотри глубже, и ты что-нибудь да поймёшь. С этими словами он выпрямился и пошёл, вглубь коридора, оставив меня в одиночестве и в относительном покое. Я не понял, что он сделал, но то, что он мне наговорил, до сих пор эхом звучало в моей голове, убаюкивая моё и так заспанное сознание. Я действительно на какое-то время потерял вечный страх, тревогу перед чем-то новым. Люди окончательно разошлись. Теперь я мог вернуться в свою «стаю». Зайдя внутрь комнаты, я остановился. Не изменилось совершенно ничего: Одноглазый, Табак и Ведун сидели на ковре и играли в карты, с громкими разговорами, смехом и неким драматизмом, что изображал Табак. К ним только присоединился глухой, а настроение Одноглазого было заметно приподнятым. Тот улыбался и шутил, и я почему-то так удивился этому, что мне показалось, будто всё моё представление о мире разрушилось. Одноглазый не был таким суровым и холодным всегда и со всеми — это было очевидно, но почему-то так непонятно. Заметив меня, Табак заголосил: — Слушай, лёгок на помине! Дорогуша, иди к нам, мы щас в самом разгаре! И вновь ко мне подступила паника: — Я не умею, и руки… — Ой, да ладно, посмотришь зато! Я прошёл к ним на негнущихся ногах. Единственное свободное место было рядом с Табаком и тем глухим парнем, так что мне ничего не оставалось, кроме как, поборов стыд, сесть рядом с ними и понаблюдать за игрой, в которой я ничего не понимал, зато за их реакциями и ходами было интересно смотреть. Очень скоро глухой повернулся ко мне, приблизился к моему уху и прошептал: — Я Шум… По коже пробежали мурашки, ещё пуще, чем от его смеха. Кажется, в его шёпоте я услышал шуршание листьев и скрип веток… Я повернулся к Шуму и попробовал улыбнуться его широкой улыбке в ответ. — Приятно познакомиться… — проговорил я, сомневаясь в том, стоит ли вообще это говорить.

***

На следующий день, после обеда, во время словесной, вернее, ручной перепалки Ведуна с Табаком, к нам вбежал запыханный парень с короткими иглами кислотно-зелёных волос. Он забежал, захлопнув дверью с таким хлопком, что я чуть не свалился с кровати. — Привет, народ! — воскликнул он. — Гад! — хором воскликнули Ведун и Табак, позвенев всем, чем можно, и отвлекаясь от всего, что их интересовало до этого. Гад… так вот почему они тогда сказали так. Кровать гада… Я на кровати Гада! Почему мне никто не сказал?! — Гадик! — восклицал Табак, качаясь на месте волной. — Возвращение блудного сына! Третье пришествие! Прилёт инопланетян! Девятое чудо света! В ту же секунду он заголосил: — Я ждала, тебя так ждала! Ты был мечтою моей.! — Хрустальною! — подхватил Ведун, и они, обнявшись, стали петь хором дальше. Это было не остановить, насколько я уже понял. — Лучше помойся, — мрачно сказал Одноглазый, который даже не думал перекрикивать песни этих двух. Если даже я за два дня смирился, то он, как лидер, а, вернее, вожак и подавно… — Ой, да вы скучали! — нараспев сказал Гад, а, заметив меня, улыбнулся. — Кажись, не очень. — Прости, я займу другую кровать… я не знал… — затараторил я, чувствуя, как начинают гореть от стыда мои щёки. — Да ладно тебе, оставайся, — Гад ухмыльнулся. — Можем и вме-е-есте спать… — Прекращай уже, — пресёк его Одноглазый. — Ну и что же тут криминального?! — с окончанием песни Табак и Ведун упали, выдохшись, на пол. — А ты, что, ревнуешь? Правда ревнует? Тс-тс-тс, — скинув ботинки, Гад плюхнулся на соседнюю пустую койку, так и не воплотив в реальность свои угрозы присоединиться ко мне на своей же кровати. — Ну что, как вы тут? — У нас новенький! — вновь хором сказали Ведун с Табаком, у которых, по видимому, к всеобщему сожалению, открылось второе дыхание. — А я первый сказал, — показал язык Табак. — Вообще-то, я, — оскалился в ответ Ведун, и так они и продолжили спорить, не обращая внимания уже ни на что. — Новенький, да, — Гад зачесал назад кислоту на своей голове. — Клички нет, наружний… скучно, скучно, скучно… В этом балагане у меня разболелась голова, а слова Гада задели и даже обидели. Да, да, я наружний! И без клички! Ну разве это плохо? Что прикажешь мне делать? Заставлять всех «крестить» меня? Это же глупо и совершенно нелепо. Никто таким образом никого не называет, а по-другому, за два дня, я бы не получил свою кличку. Я чувствовал, как слёзы наворачивались на мои глаза, и сразу же постарался проглотить свою обиду. И вот этот считает меня скучным? Кем он себя возомнил, богом? Уставшим и потным богом, не спешившим в душ? Лучше бы он сходил в ванную, а не обзывался налево и направо… Словно прочитав мои мысли, Одноглазый спросил: — Ты откуда вообще такой запыханный? Рап, наконец-то, прогнал? — В яблочко, генерал! — Гад перевернулся на живот лицом к Одноглазому, а тот усмехнулся в ответ: — Удивительно, что не раньше. — Ох, видишь ли… — Гад потянулся. — Я перешёл черту в этот раз… ну так, случайно вышло. Хотя, — он вновь потянулся. — Мне даже понравилось. — Ты что вообще несёшь? — устало спросил Одноглазый. — Да я так… Балду погонял, — он рассмеялся так заразительно, что я не мог не улыбнуться. Не может быть, что Рап его выгнал только из-за того, что тот валял дурака. Учитывая всё его терпение с Ирокезом тогда, когда я только пришёл, было даже странно представлять его злым. — Так ты… — кажется, Одноглазый мог и задохнуться от возмущения. — Вы с Балдой совсем спятили?! Только не говори, что это было на кровати Рапа! — Что? О, нет, нет, нет. Пффф, — Гад вновь рассмеялся. — Не боись, это был всего-лишь пол… у его кровати. — Да ты… ты с ума сошёл! Да мне из-за тебя головы не снести! — Одноглазый быстро, подхватив трость в обе руки, подхромал к Гаду, а тот, поняв, что дело пахнет жареным, решил свалиться и пойти к двери. Ситуация выглядела комично, ведь Одноглазый был Гаду примерно по грудь, и при этом страшно. Видеть драку так скоро я точно не хотел, в отличие от Табака, залезшего на Ведуна и вопящего: — Давай! Давай!!! — Да кого давай? — пытался понять Ведун, отпихивая от себя Табака. — Всех! Всех давай!!! Я в страхе мог лишь прижимать трясущиеся руки к себе и молиться, чтобы драки не случалось, но, кажется, она наступит, этого не миновать, а я так не хотел этого, ох, как не хотел… а Одноглазый всё гонял Гада. — Да тихо же ты! Всё нормально! Я разберусь, обещаю! И тут, Одноглазый поднял трость, но не для того, чтобы ударить, а чтобы зацепить ею шею Гада, отчего тот наклонился, а первый, убрав орудие убийства, схватил его рукой за ухо, и, казалось бы, Гад должен как-то отреагировать на боль, но он сделал совершенно невозмутимое лицо, хотя всего секунду назад он убегал от Одноглазого как загнанный в угол зверёк. А Одноглазый не унимался: — У вас было одно условие. Одно! И ты мог спать с ним! Как ты посмел делать это, у всех на виду?! У Рапа на глазах! У Змей! Гад закатил глаза. — Глазик, послушай, у меня ухо горит и спину уже ломит, отпусти, пожалуйста, — и, как ни странно, Одноглазый отпустил его, но явно не собирался пропускать его к своей новой кровати и вообще куда-либо из стаи. Гад и сам это понимал, поэтому, так же выпрямившись, он похрустел спиной, потёр ухо и разъяснил: — Дело в том, что все ушли на обед, а Балдёнок притворился, что у него несварение, я и остался, всеми правдами и неправдами, ведь с ним вызывалась сидеть Доктор, хотели остаться Жираф и Мускус, а Рап, видимо, накурившись, хотел приставить ему Ирокеза. Ну а что мне делать? Они убьют его, бедного, он долго актёрить не может. Вот я и добился этого, а все остальные ушли. Ну понятное дело, для чего тот цирк был, мы воспользовались моментом, ток задержались малясь… да и заигрались, что таить. Но всё было честно! Никого не было рядом! И мы не запачкали пол… наверное, — Гад почесал затылок. — Да и с Рапом я поговорю, я уже придумал, как, так что не парься. Двуликая же не узнает? Одноглазый вздохнул, покачав головой. Видимо, он уже подуспокоился, хотя всё равно не мог принять тот факт, что его состайник (поверить не могу, что говорю так) поступил именно так. — Я думаю, она узнает на чаепитии в любом случае. И пойми, я тебя услышал, но всё равно, лучше бы ты этого не делал. Серьёзно, для кого существует чердак, туалет? Почему именно в стайной? — Одноглазый потёр переносицу. — Я так разочарован в тебе, Гад. Разозлить Рапа… — Чтобы разозлить Рапа нужен талант, — ехидно посмеялся Табак, и тогда я всё понял. Ведь мне действительно трудно было представить его злым, и я сначала думал, что это из-за того, что я здесь так мало всего видел и знаю, но мои догадки подтвердились. Всё-таки, не зря он Гад.? Гад цокнул, возвращаясь на кровать. — Да ну ладно… подумаешь тоже, я заглажу вину, — он потянулся, закидывая длинные ноги на стену. — Уж очень надеюсь, — вновь вздохнул Одноглазый, как-то по-старчески устало и измождённо. Кажется, последние дни представлялись ему одним лишь стрессом, и я не мог не сочувствовать ему. Он был как уставший родитель или, возможно, старший брат, оставшийся на попечении после смерти родителей. Ох, зря я подумал об этом. Зря, зря, очень зря… Перед глазами снова картинки той самой аварии. Бледная рука раздавленной матери, булькающий звук, исходящий из окровавленного отца. Они погибли на месте, а я остался. Отделался лёгким испугом и травмой на всю мою жизнь. Своими руками. Я инвалид, ничего не могу и ничего не хочу… я даже не хочу ничего мочь. Это слишком, это было слишком… Все звуки вокруг меня доносились, будто эхо в горах. Слышно, но так далеко. До источника невозможно добраться, пощупать, понюхать или погладить, невозможно ответить ему сразу же, перебить или позволить говорить дальше… это всегда один-единственный крик. Крик боли и ужаса, все их разговоры — крик, а я не могу кричать, ведь я сорвал голос, и дышать больше нечем. У меня болит горло, оно пересохло, и я очень хочу пить. Очень сильно. Я хочу пошевелиться и взять в руку стакан, но даже этого не могу. Всё, что я могу делать, это смотреть на свои ладони. Трясутся. Как и обычно. Как все гда. Они всегда так делают. Это невозможно. Я это ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу… Вдруг на мои руки опустились чужие, такие худые, что, казалось, могли бы сломаться от одного чиха на них. Они были все в браслетиках, хрустящих и звенящих. Они бы не отличались ничем, если бы на всех десяти пальцах были колечки. На правой руке их было практически на каждом пальце-ветке. На левой только одно в виде пожирающей свой хвост змеи. Глядя на эти руки, я стал считать колечки. Их всего было шесть. Одно было простенькое: из эпоксидной смолы и сухоцвета. Второе было будто из самой маленькой веточки. Третье представляло собой простое серебристое колечко с незамысловатыми узорами. Четвёртое напоминало черепушку птицы, оно из них было самым пугающим, но в то же время самым красивым. Пятое повторяло первое, только сухоцвет был совершенно другим. Синим… И шестое — та самая змея. Порядком успокоившись, я поднял взгляд на хозяина рук. Шум, тот самый, которого я испугался здесь больше всех. По-хорошему ему нужно было обижаться на меня, но он улыбался мне, пусть и широко, и жутко, но я чувствовал его доброту ко мне. Благодаря его кольцам я успокоился, а, если бы стал считать браслетики, совсем бы уснул, как при счёте воображаемых овец. Он чуть склонил голову, и я улыбнулся ему в ответ, склонив, в свою очередь, голову в ту же сторону, что и он. Шум ахнул и наклонил голову в другую, а я за ним. И так мы мотали головами, начиная тихонько посмеиваться. Он погромче, а я потише, уже не сдерживая слёзы. Больно, было больно. И при этом так хорошо… Вдруг он вытер мои слёзы, а после погладил по голове: медленно и успокаивающе, а я продолжал плакать, и, в какой-то момент, всхлипнул так громко, что услышала вся стая. — Новенький!!! Ты, что, плачешь?! — послышался возглас Табака. — Ёк макарёк, шпиндехтоль сумтырь! — Новенький, может, тебе кофе? — предложил Ведун. — Да какой кофе? Тут настоечки три, не меньше! — Да что вы с ним, как с младенцем? Сам справится, у него Шум есть. Я никого из них не видел, так как обстоятельства вынуждали меня смотреть только на Шума, перегородившего мне вид из первого этажа двухярусной кровати. — Нет, спасибо… — я посмотрел в сторону звуков Табака с Ведуном. — Мне не нужно… Шум, поняв, что немного мешается, чуть отошёл, а я отодвинулся, дав ему место рядом со мной. Как только он опустился рядом, я положил голову ему на колени и проплакал хорошие двадцать минут, пока он перебирал своими говорящими пальцами мои волосы. Спустя ещё минут десять я стал закрывать глаза. — А если пальцы говорят, я их услышу.? — спросил я сонливо. В ответ я услышал лишь непонятный набор звуков, и тогда я решил, что ответили мне руки Шума… Спустя неделю я довольно-таки прилично освоился. Можно сказать, даже слишком хорошо, чтобы это было правдой. Я практически не вспоминаю жизнь в Наружности, а именно так они называют всё то, что вне Дома. Лишь по ночам, когда тихо и никто не галдит, отвлекая меня от мрачных мыслей, я вспоминал всё это. И мне было больно, я даже плакал. Но, почему-то, когда я смотрел на своих состайников (которых мне до сих пор непривычно называть именно так), храпящих на своих скрипучих, замызганных кроватях, мне становилось спокойнее на моей, которая больше не была кроватью Гада, и я засыпал с новым чувством безопасности. С чувством, что всё хорошо… За это время я стал более-менее хорошо общаться с Табаком, он меня же и затаскивал в различные беседы, которые в основном поддерживал Ведун (которого я раньше в мыслях звал «академиком») и, странным образом, глухой Шум. Я его не понимал, но Табак и Ведун, жестикулируя ему в ответ, в то же время, к моему превеликому счастью, озвучивали, что они говорят, так что я мог влиться, пусть и не полностью, в разговор. Кажется, Шум полюбил меня особенно сильно: его тонкие пальцы в колечках часто перебирали мои волосы, даже как-то попытались сплести из моих коротких локонов некое подобие косички. Мне даже как-то захотелось отрастить волосы, из сочувствия к его искренним попыткам. К нам присоединялись и Одноглазый, что, по словам Табака, часто ошибался в произношении жестов, чего первый стеснялся, и Гад, уже никуда не убегающий из своей стаи. Мой самый большой шок наступил здесь, когда я узнал, что Гад владеет языком жестов и, кажется, практически идеально. Все мои состайники знали этот язык, и они могли, в случае чего, переключиться только на разговоры руками. А я не мог, и я страшно завидовал, и обижался. Они так не делали, но сама возможность этого очень сильно нервировала меня. Я не смог бы выучить язык жестов, пока тремор не пройдёт, а этого не предвиделось бы и к моему выпуску отсюда… и это было обидней вдвойне. Что насчёт Точек… как я узнал, эта группа состоит из тринадцати человек, и все они девушки, во главе с Двуликой. Я её видел только пару раз, в коридоре и на обеде, когда трое из Точек прибывают позже всех. Двуликая сидит в окружении подруг со своей жуткой белолицей маске, на которой нарисована лёгкая улыбка. Издалека и из-за моего зрения я сначала подумал, что это её настоящее лицо, и очень испугался, но, когда я узнал правду, лучше не стало. Она была похожа на куклу или на ходячий скелет, именно телом и тем, как она двигалась. Она будто плыла, не была человеком, а чем-то большим, худощавым и страшным… и я старался придерживаться слов Рапа, но всё, что я видел: её белолицую маску. Однажды Табак повёл меня на экскурсию. — Ну-ка давай-ка! — поторапливал он меня, нетерпеливо ожидая, когда я зашнурую свои кроссовки. С тремором это было тяжело: шнурок уходил в другую сторону, пальцы сами собой разжимались, и приходилось начинать заново. — Шнелле, шнелле! — Немец хренов, — войдя в комнату, привычно проворчал Одноглазый и прошёл к нам, слегка постукивая своей тростью. От его комментария Табак, пусть и посмеиваясь, гордо выпрямился и заголосил: — Auf der Heide blüht ein kleines Blümelein! Und das heißt, пум бум! Erika! — Началось! — охнул Одноглазый, но это не остановило немецкие песнопения Табака, а, напротив, видимо, дало усиление, поскольку колясник завопил ещё громче, а я окончательно сдался. На самом деле, считается, что наша стая и стая девочек — теми Точками, — являются одной и той же стаей. Как я понял из разговоров вокруг меня (исходящих, конечно, в основном от Табака), они время от времени собираются вместе на чаепитии, иногда к ним присоединяются Змеи и даже Рап. Такое гостеприимство выглядело странно, а ещё страннее то, что, являясь по сути одной стаей, у нас два разных вожака, и вторую из них я видел лишь за соседним столом на обеде, и очень её боялся. Почему мы не взаимодействуем с девушками, если в других стаях такого разделения вообще нет? Вздохнув, я постарался набраться смелости. Если зашнуровать у меня не получается, приходится просить помощи, как я всегда и делал. В Наружности я получал помощь — но сначала сильнейшую оплеуху за просьбу. Мне хотелось попросить их. Точно не Одноглазого, но, возможно, получилось бы Табака. Но чем дольше я собирался просить, тем сильнее я задыхался от накативших волнения и чувства вины. Как я могу просить чего-то, если им ничем не могу помочь? Одноглазый явно показывает, что я обуза. Вполне возможно, что Табак тоже так начнёт думать, и это было страшно… Так страшно, что я, отложив идею просьбы о помощи, просто взял и снял свои ботинки. И будь, что будет. Я подошёл к крутящемуся вокруг своей оси Табака, и тот вдруг резко остановился и посмотрел на меня, а я чуть отпрыгнул от неожиданности. Моя зашуганность не прошла за эту неделю, как бы сильно я ни старался… — Ну наконец-то! О, ты обувь снял? Креативно! Ну, выше нос, матрос! Полный вперёд! В коридоре, как и обычно, был кавардак. Где-то слышались звуки гитары и пения, где-то громкий смех и топот, разговоры ни о чём. Каждый день был похож на какую-то ярмарку или очередь на концерт популярной группы, где люди приезжают заранее и спят, как попало. Дай бог, чтобы палатки были, а, по крайней мере, одна из них точно была за каким-то из поворотов. Вся эта толпа делала коридор второго этажа гораздо теснее и уже, чем он был, из-за чего Табаку с ворчанием приходилось разгонять снующих туда-сюда людей: — Брысь, человечешки! Пшли вон, дорогу, дорогу! С ними только так! А ты вообще, ворона, помогай, и клювом не щёлкай! — Извини… — пробормотал я, стараясь махать моими трясущимися руками перед людьми, что, теперь только из жалости, пропускали меня. Мне было ужасно неловко, и мне хотелось провалиться под землю, но это помогало Табаку, поэтому я старался вдвойне. Один раз я так постарался, что случайно ударил одного из прохожих по спине. Тот сурово взглянул на меня, и я, кажется, узнал его. Он был одним из Лисиной стаи! Вот уж с кем я не хотел бы водиться! — Простите, пожалуйста! — поспешил извиниться я, и сразу подбежал к обогнавшему меня Табаку. — Да ну что ты извиняешься? Хорош уже! И вот так, разгоняя толпу перед нашими носами, мы спустились вниз. Конечно же, сразу к столовой, откуда Табак по очереди с каждого стола воровал по куску хлеба, а я плёлся за ним, как белое приведение. — Слушай, нас же могут поймать, — шепнул я ему, когда тот в очередной раз всучил мне три белых ломтика. Я не знал, куда их деть, и боялся уронить, оттого, сильно напрягшись, схватил их, что было мочи. Получилось так, что я их держал, как держал бы обычный человек без тремора, но это стоило мне стольких усилий, что у меня даже выступила испарина на лбу. — Да чего ты? Боишься, что-ли? — видя мои потуги, Табак забрал у меня ломтики, и я с облегчением выдохнул. Наконец-то свобода! — Пугливый ты какой, ей-Богу! — Да я не… — я вздохнул и больше не говорил ни слова. Я бы всё равно его не остановил и не убедил его в том, что не боюсь. Это только бы доказало мою трусость в его глазах, да что там… в глазах всего Дома. — Ворона пугливая, это ж для нас! Какая экскурсия без перекуса? — балаболил Табак, накладывая на ломтик хлеба несколько кусков мокрого сыра. — А мы, вообще-то, благо делаем! Вот кто, кроме нас, ест этот хлеб? — Практически все, — отвечал я, хотя, вопрос был скорее риторическим. Я всё ещё думал над тем, как он назвал меня. Пугливая ворона. Он это уже делал на протяжении нескольких дней, и, что самое ужасное, это прозвище подхватил и Ведун. За ним пойдёт вся стая, а потом, собственно, и весь Дом… не то, чтобы мне не нравилась кличка Ворона. Я просто не ассоциировал себя с этими птицами. Ну не шастаю я на помойках, и падаль не ем! А всё же нарекают Вороной. И что мне делать? — Практически все, практически все… — Табак позвенел, качая своей головой. — Практически все не ценят этот самый хлеб! А это святое! А они, знаешь, что делают? Корку хлеба выбрасывают! Вот так! Ты только так не делай, понял? — Да я так и не… — Да ты ж умничка, держи, ты ещё поймёшь, как я прав, — Табак протянул мне бутерброд, пока сзади не раздался голос поварихи: — Эй, вы! — грузная женщина, в достаточно солидном возрасте и с половником наперевес, окликнула нас. — Вы что тут забыли?! — Ой, — Табак посмеялся. — Лети, как пуля! Швыдко, швыдко!!! И я полетел, стараясь поспеть. Я оглядывался по пути: Табак мчался на Мустанге, как на коне. Быстрее вихря, при этом успевая кричать мне, чтоб я не оборачивался и бежал быстрее, не то стану рыбьей головешкой в следующей ухе! — А ну, стойте! Стойте, ироды! — всё слышалось от поварихи, пока мы, игнорируя её возгласы, вылетели, чуть толкаясь, из столовки. — Вот видишь, какая это ответственность! Какая опасность, за добро! — объяснял мне Табак, активно при этом жестикулируя. Была ли это привычка от разговоров с глухим? — Это… называется кражей, — смеясь и переводя дыхание отвечал я Табаку. — Ой, да ладно тебе, это не кража, когда это выдают просто так, — Табак подмигнул, доставая один из краденных бутеров. — Продолжим путь же! Мы начали с первого этажа, во многом из-за удобства. В отличие от второго, где всегда была толпа людей, здесь их немного, и все они шли либо на улицу, либо к остальным на втором. Но… здесь особо было не на что смотреть. Здесь, около главного входа, сидел охранник, но он, не обращая на нас никакого внимания, либо спал на своём посту, либо курил на заднем дворе. В этот раз он просто спал, и крепости его сна стоит позавидовать, любой бы на его месте проснулся от возгласов Табака. Интересно, спит ли он так же, когда мимо пробегают Ищейки? Представив такую картину, я всё больше стал завидовать охраннику. На первом этаже располагались столовая, пост охранника, спортзал, заброшенный, к сожалению, бассейн, комната отдыха в виде бильярдной, библиотека, общая для всех: и карточников, и девушек, и девушек-карточниц, и всех, кто просто хочет почитать; неработающий с позапрошлого выпуска лифт, большой актовый зал, а также спуск в подвал. Всё это было практически прямыми словами Табака, расписывающего мне достоинства и недостатки каждого из этих мест, пока он жевал краденные непосильным трудом бутерброды. Первый этаж, в отличие от второго, обладал более сильным запахом Наружности, который даже я уже стал отличать, отчего людей там было всегда меньше. Наверное, это было несправедливо, но, возможно, как место для отдыха от вечного гула второго это было бы как раз кстати. Что было некстати, так это то, что прямо у лестничной площадки мы услышали какой-то хлопок. — Ой-ёй, — произнёс Табак, опуская бутерброд и ухмыляясь. Не доверяя этой ухмылочке, я спросил: — Чего это ты? — А вот пойдём на второй, и узнаешь. Закончив на первом этаже, мы поднялись на второй, и тогда-то экскурсия и закончилась. Уже при выходе с лестницы мы увидели толпу людей, галдящих, как и обычно, но что-то в этот раз было не так. Протиснувшись ближе, мы увидели истинную причину такого столпотворения. В самом центре, окружённый толпой, сидел Шум, с ног до головы покрытый какой-то странной пеной с дурным запахом, а кто-то, кажется, Овен, помогал ему встать и отвести в уборную, пока Шум не мог раскрыть свои глаза и явно паниковал, не имея возможности видеть. Рядом с ними на полу в эдакой пенной вечеринке валялись и другие, среди которых был Гад. Видно, они поскользнулись и упали до этого сверху на Шума, и мне стало так жаль его, ведь они достаточно массивные, особенно по сравнению с ним. И как это могло произойти? Ухмыляющийся до этого Табак свистнул и, утихнув, покатил прочь от толпы. Я уже стал догадываться, что он причастен к этому: поведение Табака явно намекало на мою правоту, но я старался не делать поспешных выводов. А потому и спросил, идя за ним, при этом не понимая такой смены поведения: — Может, расскажешь, что случилось? — Да понимаешь ли… это моих рук дело, — пожав плечами, неловко сказал Табак, а я даже не знал, что говорить. Я сразу представил, что будет, когда об этом прознает Одноглазый. А что, если узнает Двуликая? А администрация? — Ты… серьёзно?! — в шоке выдавил из себя я. — Как… да каким образом? — Так это ты сделал? — окликнул нас вышедший из туалета Овен, который тоже частично оказался покрытым пеной. Овен был вожаком Лис и, если честно, один только взгляд на него вызывал во мне ужас, восхищение и некую зависть: он был высоким и сильным, с выбритыми висками и коротким хвостом рыжих волос; его свитера не скрывали мышц, а, кажется, только подчёркивали, выставляя вперёд его сильные стороны, помимо которых, слабостей, казалось, и не было. Даже его походка из-за слабых ног, вприпрыжку, не делала его слабее, а наоборот, даже угрожающе, как и сейчас пена на его лице. — И что ты вообще думал? — Ну-у-у… — протянул сначала Табак, а после, активно жестикулируя, стал пояснять: — Понимаешь ли, Шум не должен был стать целью, это просто шалость, к тому же, знаешь, нас и так собирались приобщить к уборке, вот я и помог, а что до Шума, то он наверняка первым заметил что-то странное в скамейке, вот и тыкнул, но я же не знал, что он это сделает, я думал, это сделает кто-то другой, скажем, Хрыч вернётся из Клетки или кто-то из Ищеек, вот Ищейки, они же всегда находят что-то странное, вот я думал, что это будет Ведун, мы с ним так часто прикалываемся, все бы думали, что это его рук дело, а я бы сказал, о, нет, Ведун, как ты мог, а он такой, да это же Табак, и нас бы заставили убираться, только нас, никого больше, потому что, получается, что это мы виноваты в том, что несколько баллонов с пеной для бритья смешанные с острым соусом взорвались одновременно по всему коридору, короче, я вас спасал, а вы вот так вот со мной поступаете, ну, я понял, я увидел вашу благодарность, я всегда знал, что на моих состайников, бывших и нынешних, можно не рассчитывать, и даже спасибо не скажут, даже вот Ворона, который рядом со мной, это ведь я увёл его, потому что новичков нельзя дразнить, а, кто знает, скинули бы всё на него, скажи ведь, я правду говорю, говорю, вот и получается, что я спасал вас от уборки, а Ворону от нападок, а Ведун как-нибудь переживёт, он умничка вообще, и очень его люблю, правда-правда! Всё это время я косился то на Табака, то смотрел в страхе на Овна, ожидая, чего он скажет, и пребывая в замешательстве от заявлений первого. Мало того, что меня, видите ли, нужно было спасать, так меня ещё, видимо, теперь окрестили Вороной. «Ну и дела,» — думал я, уже прикидывая, как бы мне отвязаться от клички. У Табака было много крестников, и неспроста: они были звучными и меткими, и распространялись, словно лесной пожар. И теперь я думал, как бы мне потушить этот пожар. Не то, чтобы мне не понравилась кличка, просто я думал, что меня можно было бы окрестить и по-другому. Не ассоциировал я себя никак с птицами, снующим по помойкам… никак. — Ты, видно, заработался слегка, — хмыкнул Овен, но вдруг снова стал серьёзнее: — И забыл, что этот твой перечный соус с пеной может навредить. Ты хочешь, чтобы у нас пол Дома ослепло?! — Ну не серчай, кто же ослепнет от простого табаско в глазах? — снова присвистнул Табак. — Простого?! — вспыхнул Овен, но, не успел он продолжить мысль, а я испугаться, как в коридоре возник с громким возгласом Сфинкс, от которого я тоже испугался: — Что тут, вашу мать, происходит?! Он прошёл через толпу, расталкивая своими плечами, пока за ним поспевали воспитатели Богомол и Заноза, и очень неторопливо выходила Чайка, самая любимая воспитательница с огненно-рыжими кудрями коротких волос. Пока Сфинксу приходилось пробивать стену из подростков, просто потому что те его не видели, а двум другим тоже, потому что Богомол был достаточно молчалив и терпелив, а Занозу не очень-то и любили, Чайке ничего не стоило делать, только подождать, пока ей уступят дорогу, и без боя пройти к эпицентру событий. — Батюшки! — послышался вздох писклявого Занозы. — Это что такое? Кто это сделал??! Выходи, выходи, негодяй! Кто из вас? А ну! Заноза, чуть ли не падая, побежал в толпу, но по пути поскользнулся и упал, присоединившись к тем, кто, как ни странно, всё ещё был на полу в эдакой пенной вечеринке, отчего даже они взорвались громким хохотом. — А ну прекратили! — рявкнул внезапно для всех Сфинкс, и весь коридор вдруг затих. Пока он сурово молчал, Заноза поднялся, а тот, обратившись к коллеге, спросил: — Как Вы? — Как я.? Как я?! Да эти… эти.! Сфинкс устало вздохнул, прикрыв зеленистые глаза: — Идите, пожалуйста, отдыхать, мы разберёмся с этим. — Я уж надеюсь! Проку от этих детей! Это не дети, это… это суки! — задыхался Заноза, протискиваясь в толпу. — Суки, ещё какие! — крикнул ему кто-то громко вслед, вновь подняв волну смеха, которая утихла сразу, как только Сфинкс выудил внимательными глазами крикуна из толпы. Даже парни, что сидели всё это время на полу, поднялись, не без помощи Богомола и Чайки, что провели их потом к более сухой части коридора. — А теперь, — Сфинкс вновь подал голос, и он резко бил по ушам в такой непривычной для второго этажа гробовой тишине. — Кто это сделал? Я посмотрел на Табака, а тот взглянул на меня, словно его только что вызвали добровольцем на эшафот или, в крайнем случае, на расстрел. Ясное дело, я думал, ему крышка. Возможно, он так же думал, потому что он жестом руки отдал мне честь и покатил сам, и без помощи Овна, который, кажется, даже пинком слабых ног готов был отправить Табака прямиком к Сфинксу. — Это я был, — подал голос он, поднимая с хрустом браслетов руку, чтобы его пропустили. Сфинкс глядел на него с укоризной, но в его взгляде не было и капельки удивления, словно всё это время он знал, что это дело рук Табака. Неужели это настолько было очевидно? — И что это? — спросил Сфинкс, кивая на адское месиво на полу. — Это пена с табаско? — пожал плечами Табак. — Ну как… простой перечный соус, приготовленный в домашних условиях, но это ведь табаско, правильно же? Правильно. — Твоё коронное блюдо? — воспитатель нахмурился сильнее, пока слышал смешки, прошедшие через толпу. — Цыц, я кому сказал! Слушать меня! Подождав, пока гул утихнет, Сфинкс тяжело вздохнул. Он словно собирался с мыслями, что ему делать со всем этим безобразием, а после и с источником этого безобразия в лице Табака. — Значит, так. Общую уборку для вас хотели отменить, но благодаря Табаку она будет, и сегодня же. После обеда вы все соберёте мётла, швабры… и прочее, что найдёте. Вы будете драить и вылизывать все стены, углы, протрёте весь пол, чтоб он просто блестел. Всем понятно? В ответ послышались обречённые вздохи и даже маты. — Не вздыхать! Понятно, я спрашиваю? — Да-а-а… — простонала толпа с выдохом. — Теперь разошлись! Люди стали расходиться, недовольно бурча себе под нос. Я понимал их: я сам бы не хотел прибираться, тем более, в такой своеобразной пенной вечеринке в самой многолюдной части коридора. Но это, в конце концов, было необходимо. При этом я не злился на Табака и, если хорошенько подумать, то его розыгрыш был гениальным. Конечно, он пошёл немного не по плану, зато как мастерски он провернулся! Я улыбнулся Табаку: — А у тебя бутерброды остались? — Ой, да ты ж ещё спрашиваешь! — он поспешил протянуть мне бутерброд, а я с трепетной осторожностью взял его в обе руки и стал ждать, вместе с Овном и Табаком. В скором времени из туалета вышел Шум, потирая свои глаза. Кажется, ему было всё ещё больно, но, заметив нас, он широко улыбнулся и поздоровался. Я подошёл ближе и уже хотел отдать ему бутерброд, как вдруг Овен, жестикулируя, что в этот раз удивило меня гораздо сильнее, спросил вслух: — Ты в норме? — Да, как ты? Как глаза? Как нос? Живой, здоровый? Так не должно было выйти, клянусь-клянусь! Мы с Ведуном просто спорили, вот так и вышло! — объяснял ему Табак, при этом взмахивая руками, словно готовясь взлететь. Улыбаясь и звеня подвесочками, Шум что-то произнёс своими руками так плавно и красиво, словно ветви покачались на ветру, пока он шелестел произнесённые им слова. Это завораживало, но, похоже, произнёс он какую-то шутку, отчего Овен и Табак посмеялись, а первый добавил: — Да, Сфинкс уже сказал, что это его коронное блюдо. — Эй! — возмутился Табак. — Я бы попросил не оскорблять блюда короля Табаско! — Короля? — хмыкнул Овен. — Да. Отныне я — король Табаско! — Скорее уж мистер. Мсье! — добавил из ниоткуда возникший Ведун. — То есть, ты на меня всё скинуть решил? — А как с тобой иначе? И снова начался спор, яркий и громкий. Я, Шум и Овен переглянулись и дружно посмеялись над привычным баловством наших друзей. — Ох, они неисправимы, — Овен смахнул слезу, и через секунду же повторил, предположительно, ту же самую фразу. Ответ последовал незамедлительно, и я сразу же попробовал разобрать, что шепчет Шум, но так и не смог разобрать ни слова. Зато они вдвоём поняли всё и звонко расхохотались, а я так и остался аутсайдером в этой группе говорящих руками. Чтобы сделать хоть что-то, я неуверенно подошёл к Шуму и очень аккуратно протянул ему бутерброд Табаки. Тот аккуратно взял его с моих рук, с таким детским удивлением и радостью, что я не мог не улыбнуться. Он обнял меня, очень крепко, так, словно хотел задушить. После этого, резко отпустив меня, за один присест съел целый бутерброд. И вот, пожалуйста. Я чуть не задохнулся, зато порадовал состайника, чему был очень-очень рад. После обеда началась уборка. Кто-то разливал мыльную воду, гоняя пену с табаско по оставшемуся коридору, кто-то влазил на скамейки и действительно драил стены, затронутые и нет. Кое-кто из девушек мыл окна и подоконники, а я с Гадом лазил по углам и под скамейками, стараясь избавиться от этого отвратительнейшего запаха и застрявшей там грязи. Табак и Ведун мыли полы наперегонки, а Шум и Овен боролись друг с другом на швабрах. Откровенно говоря, все веселились, обливаясь всем, чем можно, случайно и нет. За всем происходящим следили Сфинкс, периодически оббегая каждого убирающегося, проверяя, каждый ли выполняет достойно работу, и Чайка, помогавшая мыть пол. — Мальчишки, хорош! — окликнула она Овна с Шумом. — Слушай, — я обратился к Гаду. — Овен ведь вожак Лисиц, так? — Ну да, — протянул Гад. — А чё ты? — Да просто так странно… — я крепко задумался: — Он не похож на других Лисов, к тому же хорошо общается со всеми вами, а Лисы все от нас пока что нос воротили. — А, ну, пф, — Гад усмехнулся. — Ты прав, он другой. Он изначально у нас был просто, но там были непонятки, ну политическая дрянь между вожаками и рыцарями, вот его и поставили. Овен с Шумом с детства дружат, вот только времени теперь мало вместе проводят, соскучились слегка. Ток ты не говори, ладно? Что я сказал. — Ох, ну хорошо, — согласился я, выпустив из рук тряпку. Выругавшись, я только собрался взять её обратно, как вдруг услышал нечто, что не позволило моим пальцам снова сомкнуться: — Кстати, это тож секрет. У Овна раньше точно такие руки, как у тебя… такие ж больные. Такие же как у меня. Больные…