Вендетту подают холодной

Нет, кроме шуток, лишь впросак Попасть с горячностью здесь можно. Здесь надо дело острожно Вести — тут сила не возьмёт: Тут хитрый надобен подход. Гёте, «Фауст»

Сначала ни о какой вендетте не могло идти и речи. Но уроков счёта, как пристало пиратскому юнге, Берто не любил. Скажите на милость, какая учёба на борту «Гекаты»? «Гекаты», чёрт побери! Ладно, положим, стрельба и фехтование были разумной необходимостью — в бою о своей нелюбви не поканючишь. Но от них-то он и не отлынивал! Впрочем, еретическая идея — приобщить его математике — пришла в головы господам корсарам не сразу.

***

Дела шли своим чередом, так что, слегка пообвыкшись, смекнув, что к чему, Берто пошёл просить себе каюту. И дураку ясно, что отдельную. К своей чести, с годами Барси присмирел. Всё-таки кошек пробовать не хотелось, пусть капитан и никогда не поднимал руки на свою команду. Сейчас, спустя годы, юнга со смешком думал о том, какая, в сущности, это была наглость: на борту, где уединение и свободное место ценились дороже золота. А раньше ничего: поплёлся, как миленький. Правда, замерев перед дубовой дверью в каюту, слегка заробел. Да и шутка ли? Всю свою печальную и ещё не слишком длинную жизнь корсиканец знался с погодками-мазуриками, к скупщику краденого приходил, кота пару раз видел. А тут на поклон к самому Лису. Думал, господин капитан его пошлёт к Дьяволу, но нет. Мистер Фокс, конечно, сперва поломался, справедливо спросив, как он, Барси то есть, будет жить дальше. Упрёк был более чем заслуженный, если учесть новую должность корсиканца на «Гекате». Пускай матросы на кубрике и храпели, как черти в Аду, сам юнга тоже понимал, что пора бы привыкать к морской жизни. Другой работы как не было, так и не нашлось впоследствии. Разве что (упаси Боже) жить честным трудом или податься в фальшивомонетчики, как отец. Но отдельную каюту очень-очень хотелось, а Берто тогда был всего-то десятый год. И, рассудив, что ещё намучается, он так пристал к капитану, что Максимилиан уступил, разрешив юнге иногда перебираться в пустые отсеки или к офицерам. Разумеется, с их разрешения. Слово за слово, каюту себе Берто отвоевал, и с завидной регулярностью сбегал прочь от трёхсот храпящих глоток. Да и вроде бы ничего, по поручениям офицеров бегал как можно шустрее, помогал на камбузе, скоблил оружие до блеска и нареканий по службе до времени не имел. Но судьбе и року не было угодно на этом успокоиться, и посему в тот же месяц случился решающий разговор. Так сказать, точка отсчёта всех школярских злоключений. Совершенно невзначай, в один из сезонных штилей, капитан Фокс, закурив сигару, разговорил протеже о старом, сокровенном. Про ту часть детства, когда ещё не приходилось скрываться, сбегать, бродяжничать. И были живы родители. Капитан был человеком пусть и не слова, зато своим оставался верен до гроба. Умел смолчать, когда того требовалось, свойские понятия о чести-долге имел — в большем юнга не нуждался. Но первым делом, конечно, заосторожничал. Что-то в груди предательски стреляло и потягивало, как комар кровь. С каждым разом доверять кому-то становилось всё трудней. Столько вранья, столько предательств… Иногда, если ночь выдавалась дурная, с грозой, Берто смотрел на смолёные переборки и думал. В последнее время, наверно, слишком много думал. О прошлом и о себе. Стены качались вместе с кораблём, и стёганое одеяло серым комком давило на грудь. Тогда мерещилось, что он разучился не только верить, не только чувствовать — даже дышать, попросту сглотнуть кусок этого прогорклого воздуха, чтобы жить. Так и задыхался до самого утра. Счастье, если солнечные лучи выглядывали из-за туч чуть раньше. Так что с доверием всё было сложно. Стоило кому-то заговорить о Корсике, о Елене или Жозефе, юнга замыкался в себе и старался проскочить мимо навязчивого матроса. Сердце, как и в мучительные часы ночных кошмаров, сжималось и стучало, как ненормальное. Но капитан, что ни говори, правды заслуживал. Вне всяких сомнений. У них, уж так вышло, руки замараны в одной крови. Поэтому Барси согласился говорить. Сначала понемногу, всякие мелочи, потом всё чаще и больше. Может, Максимилиан был чудесным немым слушателем, а может, сам корсиканец просто очень долго молчал, и вот теперь выговаривался. Исподволь беседы у них вошли в привычку. Про дона Фазиля, Испанию и рабство молчали, благо Фокс никогда не задавал идиотских вопросов. Знающим людям слова не нужны, а прошлое ворошить не следует. Так вот и доболтались: выяснилось, что грамоте Берто был обучен, но счёту недоучился. — Скажите мне, милые дети, — растягивая мясистые губы в стороны, гнусавил их учитель. — Если в высях небесных слетелись две стаи уток — в восемь и в дюжину птиц — да к ним прибавилась половина селезня, да заплутавшая лебёдушка, да ещё вторая часть утки… Сколько всего птиц, дети мои, неслись по небесам? С теми изворотами, каких пришлось наслушаться на Корсике, горячечный бред пьяницы не пошёл бы ни в какое сравнение. Кстати сказать, это был первый и единственный раз, когда Берто, ещё несмышлёного мальчугана, видели на занятиях у пастора. Непонятно было, к какому месту приложить сии дурацкие сказочки — ни обсчитать торговца, ни помочь отцу с выручкой. — Чахнуть там было себе дороже. Вместо этого я ходил со своими приятелями на охоту, за зайцами. В конце концов, за тушки нам славно платил шкурник. А полселезня не могли летать, и всё тут, — пожав плечами, заявил юнга. Капитан, на удивление, снёс аргумент со стойкостью истинного моряка. Только уголок его губ медленно пополз вверх и чуть дёрнулся. От нервов, наверное.

***

Судите сами: разговор в тот раз шёл о безделице, внимания не заслуживающей. Разве могло за ним последовать что-то дурное? Как оказалось, могло. Со свойственным ему фатализмом юнга счёл, что накаркал. История «Гекаты», равно как и её команды, свято хранилась матросами и передавалась из уст в уста только вечером, на баке. Можно ли было верить этим байкам? Вопрос риторический, особенно если учесть, что рассказы обросли враньём, как корабельный киль — ракушками. Но, если ты имел голову на плечах, кое-что выцепить удавалось. Среди прочего говорили, что Азраил знался с Максимилианом задолго до того, как они на пару прибрали красавицу «Гекату» к своим рукам. Это и было заметно. А люди, особенно негодяи, если каким-то чудом уживались и не грызли друг другу глотки, со времнем становились похожи друг на друга. Отчасти поэтому, отчасти по неопытности Барси не особенно противился, когда Фокс попросил повторить историю с пастором клерку. Тот выслушал объяснения, давясь смехом, и пообещал, что такой дребедени у них точно не будет. Берто, дурак, ещё тогда обрадовался, что станет беспрепятственно заходить в чужую каюту и засматриваться на диковинки, украшавшие стол и переборку — трофеи, чучела, кинжалы. Обещание своё, кстати говоря, старший секретарь сдержал. Как-то так и сладили, что Азраил будет два раза в неделю учить счёту и дележу добычи, а Максимилиан языкам, по необходимости. С капитаном вообще было веселее: он рассказывал легенды и как заправский мастер травил морские байки. Итальянского не знал, но по-испански изъяснялся сносно. А когда переходил на родной английский, то вообще передразнивал манеру шотландцев, переводил ирландские шанти и не ленился по многу раз растолковывать непонятные слова. Один раз, к вящему удовольствию мальчишки, даже привёл в каюту заложника из грандов, португальца, и позволил Берто побыть переводчиком при допросе. Между делом, пару лет спустя, капитан Фокс взялся и за политику напополам с историей, чуть ли не в лицах пересказав все восстания Старого Света и грызню на Карибах. Так получилось, что в течение сиих уроков чучело обезьяны неизменно изображало из себя английских королей и в последний раз было единогласно наречено Карлом Вторым. А вот с секретаришкой было похуже. Если первые годы Берто смиренным агнцем терпел это издевательство, то, стоило прошлым летом начаться делению, долям и дробям, юнга взвыл окончательно. Припомнились и мерзкие фразочки, и вздорный характер месье Азраила, и тяжёлые математические тучи сгустились над каютой клерка. В одном господа пираты были правы: считать деньги оказалось куда интереснее. Считать деньги нормальному жадному человеку не наскучит никогда. Но возникала и новая проблема. «Купец Ахмед дал взаймы триста тетрадрахм», — шипел нудный голос Азраила, а Берто уже представлял себя тем самым Ахмедом, который шутя раздаёт такие суммы. Будь у него столько денег, купил бы себе коней поприличнее — как у капитана, с мастью, с норовом. Но сначала бы взял Ев… нет, не так! Приоделся бы щёголем, по-франтовски — так учил дядя Лейлёр, и кое в чём юнга всё же поднаторел. Потом бы забежал к знакомому цирюльнику, попросил зачесать кудри и чёлку на глаза, чтоб пожалостливей. Смешно, конечно, волочиться по Тортуге в ленточках и кружевах, но понятие о красоте у женского пола было особенное. Приходилось мириться. Ну да ничего! Потом — бегом в магазин со стеклянными витринами, где продавали цветы и куда, по слухам, захаживал сам месье д’Ожерон. Говорят, в дорогущую лавку привозили что-то аж из северной Франции. Потом нанял бы экипаж, но коней сменил на собственных, с шиком подкатил к дому на углу переулка и взял Еву себе в любовницы. Да, именно так и сделал бы. Всё-таки негоже ей, как его будущей жене, шляться ночами с кем попало. Пусть она и уличная девка, но зато не пропащая, не портовая, да и не по своей воле пошла в ремесло. Девчонка ж ведь швея была, пока всё не покатилось к морскому Дьяволу? Ну вот и пусть, пока подрастает, вышивает пёстрыми зверьками его платки и рубашки, но чтоб за порог — ни ногой! А кто из старых клиентов с первого раза не поймёт или под окнами будет шастать, покоя не давать, того можно и на шпагу, как на трактирный вертел. А то ишь чего! Раз сам капитан держит на жалованье Инессу с Шарлоттой, значит, и Еву возможненько уговорить. Гордая она, конечно, иной раз за неласковое слово и в дверь не постеснялась выставить, швырнув вслед одежду. Но это ничего. Главное, чёрт возьми, что он любит её, а всё остальное как-нибудь уладится, буде у него триста тетрадрахм. И тишина была бы, красота. Переехала б к нему (по такому случаю и соседского садовника не грех напрячь. Ева любит цветы, его собственный сад близ утёса, как раз над морем, ей должен понравиться), отцу б своему помогала по портняжьим делам и ждала Берто из рейдов. Мадемуазель Тёрнье всем хороша, и сердце у неё доброе, только вот совсем молоденькая: едва тринадцать сравнялось по прошлой весне. Ровесники они, конечно, хоть Берто и выходил на полгода постарше. Но ему-то, как мужчине, многое можно, к тому же он моряк и пират. И гордая, вдобавок: кто б подумал, что проститутка ломается не хуже монастырских затворниц! Уж сколько раз и деньги, векселя ей предлагал, когда видел, что дела идут туго. Но нет, хмуро малюет по губам помадой, белит лицо (а ведь оно хорошенькое, красивое под слоями этой проклятой пудры) и говорит, мол, не собачонка, чтобы подачки принимать. А коль молодой человек хочет ей приятно сделать, пусть идёт нищим да сиротам подавать. Меня, мол, так оскорблять не смей, а то в дом к себе больше не пущу. Хоть не дом был, а так, каморочка с оконцем, но Ева всё одно противилась брать пиастры. И ведь шёл, ей Богу, шёл и раздавал награбленную долю всем подряд, не разбирая ни лиц, ни дороги. А потом дня два пил у себя в комнатах. Так бы это изведение нервов юнги и продолжалось из раза в раз, если бы в таком подпитии однажды не застал капитан. В гневе мистер Фокс — картина безусловно страшная, но тогда уже было так плевать на мир, что под шквалом укоров Берто напрямую и заявил. Так и так, господин капитан, всё паршиво и готов пойти утопиться, если ещё и вам не угодил. А на пьяную голову, уж и не помнил сам, как всё полилось — про Еву, про причину своих бед. Но по чести, что за деньги милуется с клиентами — про то молчал. Максимилиан ничего, хмуро посмотрел, схватил за шиворот и бросил деньги трактирщику, прежде чем выволочь мальчишку на улицу. А как стал на крыльцо, одёрнул юнге воротник и устало закурил. — Пошли, и не дай Боже тебе отстать. Вроде и слова строгие, но на душе у Берто потеплело. За годы их совместных плаваний как-никак довелось узнать манеру капитана. И если уж Фокс так молчит, не чехвостит дальше — значит, вспоминает, как у него самого по молодости было. Совсем, конечно, не простит, но отнесётся по-человечески. Теперь уж ничего не страшно. И правда, как свернули к съёмным комнатам, где квартировал Берто, Фокс больше не попрекнул мальчишку за происшествие и о наказании речи не заводил. Просто разогнал старого управляющего ко всем чертям (чтоб не подслушивал и под ногами не мешался, Джованни же приставучий — жуть!), запер за слугой дверь и велел юнге начинать исповедь. — А не в чем каяться, — фыркнул корсиканец. Так, для порядка, себялюбие ведь ещё никто не отменял. Ну и потому что был под хмельком, что уж тут. Только мрачноватая перемена в чужих чертах и вскользь брошенный взгляд заставили юнгу переменить тон. Хоть пьяным, хоть трезвым такой намёк поймёшь непревратно. — Извините, сэр. Я всего-то… — Всего-то надрался, как последний сапожник? — мягким баритоном прозвучало со стороны. — Действительно, как это я не догадался? — Сэр, вы сами-то выслушайте, а потом… — Я не закончил, — так же ровно отчеканил капитан, взмахнув рукой. Тихая злость его слов как-то диковинно слилась с печалью. Или только показалось? — Хоть иногда ты вспоминаешь о том, что есть разница между лихачеством напоказ и безрассудством? — Не ваше дело, — обиженно возмутился Барси. — О, неужели? Ты так любишь попрекать меня «не моим делом», что невольно начнешь сомневаться: где, собственно, оно начинается и к чему в грешном мне дозволено прикоснуться? Если тебе угодно, ты волен творить любые безумства. Если сие произойдёт вне моего корабля, я и слова поперёк не скажу. Вот только второй раз вытаскивать тебя из петли не станет никто. Воцарилась тишина, такая тягучая и вязкая, хоть режь ножом. И Берто она не понравилась совсем. Молчали долго, а потом затрещала свеча, и Фокс, отвлёкшись на звук, спросил без особой надежды: — Какого чёрта я нахожу тебя пьяным в самом дерьмовом трактире, где шатаются испанские ищейки? Какого чёрта, Роберто? — Причина? Ну что же, вы правы, — нервно сглотнул юнга, отступая к стене. — О да, как всегда правы, сэр! Она есть. Я долго думал, — обречённо вздохнул он и шаркнул сапогом, — и понял, что человек я пропащий. Женюсь. Сказал как мог — просто и немудрёно. А на лице Фокса, до того хранившего мефистофильское молчание, промелькнула тень. Пару раз он приоткрывал рот, готовясь что-то сказать. Осекался, выуживал из памяти обрывки прошлого, а между его чёрных бровей залегла морщина. — Женишься? — наконец бесцветно промолвил он. Привычным жестом расправил манжеты и скрестил руки на груди. — А что? — тут же подбоченившись, с вызовом бросил Барси. — Не благословите? — Мальчик мой, — к досаде корсиканца протянул Максимилиан. И тяжко вздохнул. Мерзавец. — Я-то ладно, чёрт со мной. Тебе девушку не жалко? — Всмысле? — опешил юнга, уже совсем ничего не понимая. Капитан издевается? Жалеет его? Врёт? Пёс его пойми. Мальчишка слегка пошатнулся, успев-таки прислониться к стене, и вдруг впервые заметил, что в одной руке у капитана затейливые петли выписывал не то крест, не то амулет на цепочке. — Быть вдовой при живом муже — участь незавидная, — поморщился Фокс. — Видишь ли, для жён моряков сие неизбежно. Да и сыновей, скорее всего, ты примешь не своих. Готов к подобному? — А вы потому не женитесь? — невпопад бросил Берто, всматриваясь в чужие глаза. — Дерзко. Отчасти — поэтому. Остальное не твоё дело. Взмах кисти — и старинное украшенье намоталось вокруг запястья капитана, зашуршав мелкими перьями. Значит, любишь её, спрашивает, усевшись на диване, и смотрит пристально-пристально, только зелень в тёмных глазах хищно сверкает. И вертит в руках свою побрякушку, ждёт ответа. Куда деваться? Люблю, ответил. Себя ты любишь, не отстает англичанин. «И пусть, да только она моей будет» — ей Богу, так и сказал. А капитан за своё. Уверен, говорит, что голову не морочит, и в тебя, а не в пиастры влюблена? Тут уж Берто чуть было не обиделся, но Фокс и сам понял, что царапнул по святому. — Ладно, ладно, не злись, мой юный Арес, — и засмеялся, поганец! Сказал, коль очень надо добиться ласкового слова, приодеться как в рейд, шпагу и кинжал прицепить, но только чтоб смотрелось естественно. Под вечер заявиться с цветами, не диковиной, а просто приятными, со вкусом, корзину с фруктами прихватить, а на дно сунуть жалованье. И наврать, что прощаться пришёл, что она, Ева то есть, жизни тебе не даёт, и посему ты уходишь в море, искать счастья и смерти. Улыбнулся, мягко, лучезарно, и прибавил, чтобы юнга себя не угробил из-за юбки. И ведь как ладно всё было скроено, что в жизни не догадаешься. В тот вечер месье Фокс ещё походил по комнатам, стряхнул пыль с комодов и велел платить слуге поменьше или прижимать побольше. А то разводит грязь и паутину на счету у Берто. А как только незваный гость сам собой спровадился, Берто через денёк пошёл пробовать совет. И ведь сработало, чёрт побери! Те мгновения он запомнил надолго: когда шёл ночью, на бархатном небе расцветали молнии. В узеньких коридорах скрипел пол, в окна дышал ветер, а на обшарпанной раме покоился белый цветок. Хоть разок, но он побыл с нею, как в Эдемских садах. И столько ласки от девчонки не видел ни до, ни после. Она плакала, целуя его в лоб — губы были горячие, как у чахоточного больного — и обещала стать невестой, лишь бы не шёл к вербовщикам. Ева, о Ева... Её рваное дыхание, запах левкоя, тонкие пальцы в чужих волосах сулили такое счастье, о котором юнга едва ли смел мечтать. А под утро Барси осёкся, сойдя с несчастной манеры. Зачем-то завёл речь про венец, стал настаивать на своём, после чего наваждение растаяло и корсиканец с криком был выставлен за порог… А да плевать, дело стоило всех усилий! И поклон капитану за то, что женщин знает лучше их самих. А вот было бы триста тетрадрахм, может, и не пришлось бы скакать по улицам, на ходу одеваясь. Честь по чести — раз знались, значит, он готов подождать пару годиков (чтобы святой отец из церкви не погнал) — и под алтарь. Нечего Еве с половиной Тортуги валяться, не стоит она их. И на фоне этого дурацкий, уже почти что бестактный вопрос — что стало с Ахмедом и его ссудой — мерк окончательно.

***

Наверно, хорошо, когда другие держат на плечах твои сны. Легко уверовать во что угодно, когда вокруг только и расхваливают твою смекалку, решительность, отчаянные вылазки. Поэзия, поэзия… А жизнь написана в прозе. Нельзя, чтобы кто-то узнал, каких усилий стоил этот образ — кропотливо сотканный, нашитый на увечие жизни шёлковым узором. О том, что на душе давно скреблись кошки, что шутить и улыбаться бывает в разы больнее, чем проклинать, матросам знать не положено. Да и офицерам, пожалуй, не стоит. Максимилиан перевёл взгляд на юнгу. Затем лишь, чтобы увидеть горечь в синих глазах. Стиснутые кулаки, побелевшие костяшки, в напряжении прокушенную губу. И кровь, заметную в отблеске свечи. А ведь это была всего-навсего одна из тех перепалок, которые случались на корабле не то что десятки — сотни раз. Характер у мальчугана не сахарный, да и сам он… — Не хуже тебя в своё время, — зазвенела в голове навязчивая мысль. Несомненно, ничуть не хуже. И вскоре узнает всё. Блистательные победы, одиночество тортужских улиц и ту пропасть между командой и капитаном, на которую обрекает положение. У Берто всё это впереди. Хотел бы юнга того или нет — он будет наследовать такой путь. Капитан уже давно не вслушивался в беседу. Ничего не спрашивал, не язвил, и, безликой тенью скользнув к переборке, позволил секретарю с юнгой разбираться самостоятельно. Без его вездесущего участия. Ночь располагала к раздумьям. Корабль, шпага, умение ею пользоваться, щепотка здравого смысла, фунт храбрости и хладнокровия — вот и вся нехитрая наука пиратского дела. К гадалке не ходи: с хладнокровием у Берто имелись свои личные счёты. Откровенно говоря, Фокс бы не настаивал на изучении алгебры и трудов господина аль-Хорезми. Мучения и упорный труд не всегда приносят успех, и смысла издеваться над чужими мозгами, в сущности, не было. Проклятая двоякость… Будь его воля, он бы разрешил мальчишке всё и до кучи подарил бы весь мир, с его морями, лесами и таинственными горами одному Берто. Но зачатки зла теплятся в каждом человеке. Something wicked this way comes, и всё тому подобное. И если ты хочешь попытаться быть родителем в достойной мере этого слова, то тебе рано или поздно придётся стать той толикой неизбежного зла, которая направит мальчишку по нужной дороге. Когда грозы поутихли и ругательства утратили свою цветистость, Максимилиан затушил свечи и пошире распахнул окно. Потом — едва заметным жестом велел Азраилу уйти. Клерк был понятлив и спорить не стал, хотя в глазах старого моряка и мелькнуло осуждение. На счастье мальчишки (и немного во имя попранной правды), на «Гекате» после проступка прошлое никогда не поминалось. Если виновник получил сполна, конечно же. — Роберто, будь любезен. Садись, не стой истуканом, — опустившись на узкий рундук, завешанный тканью, Максимилиан похлопал по месту рядом с собой. Берто, собиравшийся выскользнуть за дверь, разочарованно фыркнул, но покорно поплёлся обратно. — Итак, — спокойно подытожил Фокс, положив свободную руку протеже на плечо, — Кому ты на этот раз заплатил, чтобы улизнуть от своих обязанностей? — В контракте обучение счёту не прописано, — ехидно отозвался Берто, уйдя от касания. — Не дерзи. Ты меня прекрасно понял. Знаешь ли, я — наиболее молчаливый из всех тех, кого ты сделал своим поверенным. — Да как бы не так, сэр. Вы ведь растреплете Азраилу. Если не напрямую, то по секрету и старой дружбе. А я в предательстве замечен не был. — Я не скажу ему. И… ничего не сделаю тому, кто помог тебе составить решение. Обещаю, — так же ровно ответствовал Фокс, и прибавил, будто с толикой безразличия, — лишь в том случае, если сам поведаешь, конечно. А ты сознаёшь — я за доброе слово не отцеплюсь. — Клянётесь? — недоверчиво прохрипел Барси. — Пожалуй, что и так — клянусь. Теперь ты удовлетворишь моё любопытство, чертёнок? — Седерику, — с обиженной хрипотцой в голосе процедил юнга. — А ты ему? — тут же вкрадчиво бросил англичанин. — Четыре дублона. — Старина Седерик так бедствует на должности второго клерка, что может купиться на это? Прелестное зрелище, — позволил себе снисходительную улыбку Максимилиан. — Конечно, нет. Он просто любит меня больше вашего, — утерев сухие глаза рукавом, огрузнулся Берто. И опять уклонился от ладони, опускавшейся ему на волосы. — Не трожьте, не собачонка, чтоб это нравилось. Сначала сорвётесь, а потом начинается. Запомните навсегда, сэр: я пират! Моряк, а не жалкая бумажная крыса! И прозябать в конторах не собираюсь, а надо будет сжульничать, так найму счетовода. Как вы. Упрямец, и едва ли корсиканские крови когда-нибудь утихнут в нём. Фокс устало подложил руку под собственную голову и пожал плечами. — Ожидаемо. Делить доли и наживаться на этом ты, может, и не осилишь, но разбойник из тебя выйдет знатный.