Чумной

Новое сообщение в богом забытом мессенджере не предвещает ничего хорошего, но Рацио открывает диалог и вчитывается в чёрные буквы, даже если голова по швам трещит в надежде, что всё-таки порвётся и покончит эту унылую жизнь самоубийством. Рацио устал от всего этого дерьма, накопившегося вместо нормального портфолио, которое впредь отравляет ему жизнь, закрывая перед ним многие двери — мрачное пятно на репутации, что не оттереть стиральным порошком, не выжечь паяльником и не закопать глубоко под землю, облив чем-нибудь химозным, дабы даже ищейки ничего не обнаружили. Прошлое ворошит его судьбу до сих пор — оно стучится в двери, просит дать интервью, пристаёт на улицах и задаёт неудобные вопросы, от которых огораживать приходится не только себя самого. Раздражает. Прочитав сообщение целиком, Рацио тяжело вздыхает, но остаётся невозмутимым, словно написавший его ошибся номером, и бросает мрачный взгляд в сторону единственной в квартире комнаты, где горит свет. Сам он на кухне тихонько курит в форточку, наслаждаясь тишиной и атмосферой заснеженной улицы, куда через форточку выдыхает то ли сигаретный дым, то ли остатки кислорода из прокуренных лёгких. Жмёт губы друг к другу, цыкает и собирается с силами, ведь, кажется, после тяжелого дня на работе, которую терпеть не может, он не способен общаться даже с самыми близкими, но текст отправленного ему сообщения требует провести беседу с человеком, что ковыряется в той светлой комнате, напевая себе под нос мелодию из недавно вышедшего мультика про драконов. Закрадывается мысль оставить ситуацию в покое до поры до времени и разбираться только если прижмут к стенке, но здравый смысл подсказывает, что нужно обсудить написанное, узнать причины случившегося и договориться о новых правилах взаимоотношений друг с другом и с социумом. — Ида! — набирается сил Рацио, но ему кажется, что голос его слишком слаб и на суровый крик это не похоже. Опасения оправдываются. — Да, папуль! — из светлой комнаты с диким топотом по меркам самого Рацио, выносится чудо с хвостиками, что ростом до сих пор не вышло. Оно врывается на прокуренную кухню вихрем громких звуков, молниеносно включает свет и много моргает огромными глазёнками точно такого же цвета, как собственные радужки Рацио. Тот тоже моргает много, чтобы привыкнуть к яркому свету нудящей лампочки, но не справляется с этим в одночасье — закрывает глаза пальцами, мнёт до разноцветных вспышек и только после делает ещё одну попытку взглянуть на дочь. — Сто такое? — у неё недавно выпал первый молочный зуб, а коренной на его месте ещё не вырос, поэтому малышка шепелявит. — Твой преподаватель из драмкружка пишет, что ты вела себя некорректно по отношению к другим детям во время занятия, — строгость у него в крови, а потому получается припугнуть ребёнка, даже если сил хватает лишь на тихий и монотонный выговор. Девочка выглядит сконфуженно и слегка краснеет щеками, зажимается и руки за спиной прячет, голову опуская. — Почему ты называла других детей тупицами, и где ты вообще услышала это слово? — Ну, ну… м-м-м. — ребёнок чувствует вину и это большой плюс, но вот её расстроенное личико заставляет Рацио преодолевать усталость и мягчить собственное выражение лица — ругаться передумывает аж на ходу. — Дядя… — Дядя? — уточняет, сводя брови к переносице и слегка склоняя голову к плечу, а его милое безобразие с пухлыми щёчками лезет обниматься, зная наверняка, что это растопит отцовское сердечко примерно наполовину, в то время как остальной лёд придётся отбивать киркой, собранной из невинной улыбки и милых словечек, иначе можно встрять. — Дядя Авантю… тюлин, — ещё и букву «р» не выговаривает, и за что только они платят логопеду, — он ховолит, ти так ховолись, если люди хусе тебя, — специально коверкает слова, вот специально же. — Ида, говори чётко и внятно! Когда ты гундишь вот так, я не могу разобрать посыл, — Рацио берёт дочь на руки и сажает к себе на колени, тут же утилизируя потухший окурок, целует в лоб чисто по привычке и убирает с носика редкие волосики, что больше на пушок похожи, чем на что-то сносное. — Дядя Авантюлин наусил, — ещё раз повторяет она свою мысль, а Рацио в ответ на это тяжело вздыхает, понимая, что в таком случае ругать ребёнка всё равно, что орать на попугая. Малышка усомнившись в наказании тут же пускает в ход тонкую стратегию и припадает мягкими ладошками к щекам отца, трёт его недельную щетину и специально задевает дужку убранных на макушку очков, чтобы те слетели и отвлекли внимание. — Дядя Авантюрин не прав, его не стоит слушать, если хочешь вырасти и быть такой же умной и красивой, как папа, — он знает, что это её мечта, но у самого колет под рёбрами от осознания, что дочь желает такой же жизни. Несмотря на все докторские степени и признание в научном сообществе, Рацио так и не приняли в «Общество гениев», сделав пометку в отказе: «вы не соответствуете некоторым критериям» — сволочи. Всему миру известно, каким именно критериям Рацио не соответствует, и сложно каждый раз закрывать дочери уши, когда речь об этом заходит. Даже если сейчас подобное происходит не так часто, всё же находится какой-нибудь тип из-под забора, который ткнёт пальцем в незнакомца, едва ли напоминающего тот былой образ юного гения, и спросит не тот ли перед ним Доктор Веритас Рацио, который почти получил нобелевскую премию, переспав с членом жюри? Тяжело… Оправдание есть, весьма сносное и многим понятное — он не знал, даже подумать не мог, но грязное бельё разворошили, как осиное гнездо, выпустив оттуда сотни, тысячи несуразных слухов, что породили целый культ вокруг новости мирового масштаба и сбросили Рацио с пьедестала, закрыв перед ним всё научное сообщество, до которого он только мог дотянуться. — Папуль, я так больсе не буду… Рацио убирает сбитые с головы очки на стол. Он сомневается в искренности дочери в этот конкретный момент, но на самом деле верит ей больше, чем всем остальным вместе взятым, и это странно, ведь помнит до сих пор тот миг, когда женщина не слишком привлекательная, с которой он переспал ради осознания кризисности собственной ориентации, притащила ему в подоле чадо, не нужное ей от слова «совсем». На вопрос «а почему нельзя было сделать аборт» женщина ответила, что не могла пойти на такой грех, что бог бы её не простил… А вот выдать ребёнка тому, кто еле-еле концы с концами сводит, религия не запрещает, потому на тебе: шах и мат, дебил, не проверивший целостность презерватива, познавай с радостью все прелести отцовства, когда балансируешь на грани, пытаясь всеми мыслимыми и немыслимыми способами обойти кредитование. — Папуль? — дочь замечает, что отец витает в облаках, и сама по себе лезет в его телефон. Читать уже умеет, потому что в этой семье гениальность передается по наследству, но только по слогам, а потому успевает лишь узнать имя отправителя. — Уситель Лека хосет, стобы ты плисол с ним поговолить? — Да, — соглашается с ней Рацио без задней мысли и выключает экран мобильника, убирает тот на стол и обнимает дочь крепче, чем обычно. — Твой учитель хочет со мной поговорить. «Мистер Река» просит называть себя этот недоумок, которому следует давать представления тупорылым рыбкам в океанариуме, потому что его цыганские фокусы никаким нормальным обеспеченным людям не нравятся. Рацио называет его чумным, наблюдает за ним во время собраний, как за цирковой обезьянкой, и зубы стискивает аж до скрежета, чтобы мнение своё держать при себе. Авантюрин — этот идиот недалёкий — выдал номер Реки, заверив, что препод он отменный и на его занятиях Ида научится многому, что в будущем поможет ей стать если не профессиональной актрисой, то очень харизматичной и продуманной барышней. Такой расклад малышке пришёлся по душе, и она почти задушила отца своим непробиваемым желанием учиться театральному мастерству. Ценник за годовой абонемент казался неподъемным, но добрый дядя подарил мечту названной племяннице и оплатил все расходы, вот только чужие нервные клетки он восстановить не сможет даже за самые большие бабки в мире, а Рацио терпеть не может того драматичного кретина, что учит его любимую дочь плакать на камеру. Кстати об этом! Ида — паршивка — слишком хорошо пользуется навыками, полученными на занятиях. Ей только шесть, скоро в первый класс, математика не за горами, а она мастерски разводит отца на мелкие хотелки наигранными слезами. Её навыки манипулирования распространяются не только на малышню в детском саду, но и на воспитателей: недавно отжала у самой богатой в группе девочки кофточку, которая ей понравилась и — божественная сила идиотов свидетель этой срани — смогла уверить всех вокруг, что кофточку добровольно подарили, что всё окей и звонить отцу не нужно. Ему тогда всё равно позвонили, но лишь для того, чтобы предупредить, что всё окей и не нужно искать, чью кофточку его дочь случайно утащила. Иногда Рацио кажется, что он растит маленького монстрика, что в будущем захватит мир и заставит людей пожизненно ходить в розовом и штамповать кукол лишь для неё одной, но, когда Ида прижимается к его щетине своей мягкой щёчкой и целует так невинно, подобные мысли сами собой растворяются в воздухе. Вот только, кто её всё-таки всему этому учит? — Вы опоздали, — констатирует очевидный факт этот несуразный Мистер Река, когда Рацио находит нужный кабинет, увешанный мишурой и проводами, изрисованный мультяшными мордочками и исклееный грамотами шкетов, что умудряются завоевывать первые места на каких-то неизвестных шоу талантов. — Не хотел приходить, — бурчит себе под нос, закрывая дверь, но замечает, что реакция на его бормотание присутствует, а потому собирает волю в кулак, усталость в чёрный ящик, деловито кашляет для виду, поправляя слегка задравшийся свитер и вежливо просит прощения. — Разговор не займёт много времени, — чеканит Мистер Река, собирая планы учебных программ в одну стопку, с которой ему придётся всю ночь возиться, чтобы выявить возможные недочеты, способные не понравиться начальству. — Идиллия милое создание, она способна на многое, в ней есть талант и упорство, а также щедрость и доброта… У Рацио уже глаз дёргается, но он, хоть и не внимательно, дослушивает хвалебную оду в адрес собственной дочери до конца, закатывает рукава растянутые из-за того, что Ида часто хватается за них, а не за руки, и периодически понимающе кивает. — … но её поведение в адрес остальных детей показалось мне столь новым… — заканчивает монолог Мистер Река. — Вы поговорили с ней об этом? — Поговорил, — сухо отвечает Рацио, всё ещё обрабатывая автопилотом чужую масштабную жестикуляцию и красноречиво вздернутые брови. — Это принесло результат? — уточняет Мистер Река, в свою очередь, внимательно наблюдая за собеседником, у которого на лбу написано отсутствие интереса как такового. — Вы мне потом скажете, — бросает он куда-то в сторону, когда отклоняется немного назад, чтобы осмотреть старое пианино, заваленное плюшевыми игрушками, использующимися скорее всего в качестве реквизита во время занятий. — Ваша дочь талантлива… — Мистер Река начинает шарманку по новой, и Рацио не отражает, что глаза закатывает, демонстрируя пренебрежение во всей красе — заставляет прерваться. — Вы так не считаете? — Вам виднее, — складывает он руки на груди, шумно выдыхает и наконец переключает всё своё внимание на местного клоуна. Тот стоит перед ним в чёрной обтягивающей водолазке и помятых жизнью брюках. Туфли лакированные, волосы растрепанные, глаза ледяные, не смотря на цвет. На запястье висят затертая фенечка, часы и резинка для волос. Губы, потрескавшиеся из-за недостатка увлажнения постоянно цепляются друг к другу, создавая натяжение — Рацио это знакомо, ему всё это до боли знакомо, особенно катышки на ткани и тяжелый взгляд, который никакая улыбка не спрячет. — Вы, как отец, знаете свою дочь куда лучше меня, так что я настаиваю на том, чтобы вы признали её талант, — Мистер Река всё бродит вокруг этой темы, словно это камень преткновения, и не видит очевидного: Рацио признал подобное уже давно, ещё когда эта мелочь пузатая сама по себе на горшок села, ведь на нормальный унитаз залезть не получилось. Идиллия — единственное солнце в его жизни — не просто талантлива, она гениальна не по годам, но мастерски прикидывается дурочкой, и учат её этому именно в этом помещении, потому что, до того как в их жизнь ворвался театральный кружок, даже Рацио периодически не мог совладать с её склонностью усложнять и таранить некомпетентность какой-то сверхсилой детского разума. — Вы вызвали меня, чтобы поговорить о таланте моей дочери или о том, что она назвала других детей тупицами? — уточняет Рацио, переводя тему сразу к сути, чтобы не задерживаться тут надолго. Ему неуютно в новом месте — до головной боли напрягает чужая отдающая сумасшествием улыбка и бродящие за закрытыми жалюзи тени, что в любой момент могут зайти внутрь и назадавать всяких вопросов — почему его волнует это сейчас? — Я вызывал вас, чтобы поговорить, — напоминает Мистер Река и только сейчас Рацио замечает, как именно на него смотрят, а оттого током вдруг прошибает, но скрыть это удаётся. — У вас пять докторских степеней, номинация на нобелевскую премию, столько научных работ и довольно приятное портфолио с отзывами самых разных людей, признанных во всём мире, — и Рацио не нравится та степь, куда его ведут, — потому мне очень хочется узнать… — Достаточно, — прерывает он этого чумного заискивающего типа, зная наверняка последующие расспросы и заранее сделанные выводы, но преподаватель актерского и ораторского, работающий с детьми, не тот человек, которого можно перебить одним веским словом. — …есть ли у Идиллии мама или ещё один папа, человек, который присматривает за ней, пока вы заняты спасением мира? — продолжает свою мысль Мистер Река, а Рацио застревает в прострации, безучастно сверлит взглядом собеседника, потихоньку приподнимая брови повыше. — Судя по выражению вашего лица, нет и не было. Этот чумной на вид, слух и даже запах, оказывается не так прост, выбивает из колеи неожиданным вопросом и сводит с ума на мгновение, когда демонстративно поправляет воротник водолазки и закатывает рукава, максимально отзеркаливая чужой язык тела. — Понимаете, уважаемый Доктор Рацио, детям нужно внимание и опека, нужны игры, что будут развивать их воображение, но Идиллия, насколько я заметил по нашим занятиям, очень долго была лишена подобного, росла в мире, где преобладают серые цвета и весомые ограничения, а также книги, рациональные доводы и сухие факты… Мистер Река присаживается на стол, складывает руки на груди и клонит голову к плечу, не тая улыбку, в то время как Рацио вгрызается в него глазами, пытаясь разодрать глотку силой мысли, но всем остальным своим участием сохраняет непробиваемое спокойствие. — Вы хорошо обучили малышку манерам, рассказали ей про мир, про его устройство, обеспечили знаниями, материальными благами и отцовской любовью, но вы не объяснили ребёнку, что мечтать не вредно, что можно мыслить нестандартно и общаться виртуозно, что жизнь не заканчивается рамками общепринятой морали… — Хотите, чтобы я учил свою дочь верить в чудеса? — пренебрежение в его голосе возрастает, ровно как и напряжение вокруг. — Хочу, чтобы Идиллия видела и другую сторону медали, знала, что может полагаться и на эмоции в том числе, — разговор течёт в неправильное русло, незнакомое Рацио, — я стараюсь привить ей все те навыки, которыми, как мне кажется, вы пренебрегаете, воспитывая её, и сюда я позвал вас не для того, чтобы обсудить её недостойное поведение, а для того, чтобы обсудить результат нашей с ней совместной работы, — перетекает в пучину, где Рацио способен захлебнуться. — Вы можете объяснять доступно? Чужая манера речи раздражает, вот только знаний хватает для того, чтобы объяснить себе собственные ощущения: смотреть в зеркало и видеть там лишь недостатки всегда неприятно, а если зеркало при этом ещё и в заблуждение ввести пытается — вообще мрак. — Назвав ребят тупицами, ваша дочь впервые за всё время, что я её знаю, повела себя как маленький ребёнок, отбросив приличия и условности, — объясняет Мистер Река и лишь на мгновение обращает внимания на секундную стрелку наручных часов. — До этого момента в ней было слишком много взрослого, тяжелого и сухого, и теперь, глядя на вас, я вижу в чём причина подобного поведения. — Хотите сказать, я плохо воспитываю дочь? — Рацио надоедает разговор, в котором его усталость штурмуется чужой наглостью. — Хочу сказать, что вам стоит поменять уклад своей жизни, чтобы ваша дочь могла развиваться должным образом, как подобает маленькому ребёнку, — ставит точку Мистер Река, вызывая возмущение, которому Рацио не поддаётся, даже если внутри закипает. — Не ваше это дело, — чуть ли не по слогам проговаривает, чтобы донести своё мнение до чужого нарциссического ума. — Я хочу, как лучше, — возникает Мистер Река, наконец замечая сопротивление и спускаясь до амплуа обычного человека. — А я требую, чтобы вы выполняли исключительно предписанную учебными планами работу и не лезли в чужую личную жизнь с непрошенными советами. Достало. Рацио с самого детства терпит на себе ненужное никому мнение, которое навязывается, как истина в последней инстанции. Родители пичкали его ненужными знаниями и требовали высочайших оценок и ошеломляющих результатов. Преподы, что в школе, что в университете, возлагали свои надежды на его будущее, спонсоры в научном институте трепались вечно о том, как следует вести себя на публике, как правильно говорить и что лучше демонстрировать своим видом, в то время как убеждения самого Рацио слались на три буквы и разбивались о чужие цели, для достижения которых он был наилучшим инструментом. Своя жизнь у него, конечно, тоже была, вот только он её загубил подвешенными состояниями, одним из которых стала тупорылая влюблённость в коллегу, что вскрыл гнойник их тайны на пороге к самой заветной мечте, которую Рацио навязали все, кому не было лень. Крах существующей в его голове системы жизненных ценностей утащил на дно вообще всё, ведь доступ к главной жизненной цели закрыли, деньги отобрали, в гады и педики записали, за ворота выкинули. Дров в костёр подкинули родители, отказавшиеся от него, как от чумного, та самая женщина, принёсшая ему незапланированное отцовство, и внезапные чувства к дураку, которому проигрался в карты до последнего, будучи в усмерть пьяным и подавленным. Вот только последнее в момент, когда уже лежишь на дне с тяжелым камнем на груди и понимаешь, что проще задохнуться, чем выплыть, вдруг вытащило его со дна морского. Авантюрин дал Рацио слишком много — деньги, дружеское плечо, ненужную ему самому квартиру и ощущение, что можно попросить о помощи, даже если признаться в чувствах всё ещё не представляется возможным. Этот плут, вечно весёлый, задорный и богатый, знает Рацио, как свои пять пальцев, читает его мысли на ходу и часто пользуется положением, флиртуя время от времени, но предпочитает делать вид, что не замечает, как тот на него смотрит. — У меня есть группа для взрослых, не хотите попробовать? — Мистер Река врывается в водоворот чужих неозвученных трагедий мягким прикосновением к запястью, кулак которого сжат настолько сильно, что вены гуляют под кожей. Рацио не одёргивает руку, смотрит в чужие бордовые глаза настороженно и на мгновение опускает взгляд ниже, чтобы скользнуть по сухим потрескавшимся губам, но замирает там, сглатывая. Чужая улыбка ему напоминает ту, что вызывает ямочки на ставшем родным бледном лице, обрамленном светлыми прядями. — Может для вас это станет шагом навстречу чему-то новому? — Мистер Река не торопит, постепенно обретая истинные очертания в глазах Рацио. Он становится заметным, живым и настоящим, словно выходит из тумана, что в последнее время прячет от золотых глаз весь мир под чистую. — Поможет вам… спасти наконец-то хотя бы свой мир? — Я подумаю, — не отвечает ни на один из вопросов, ещё раз оценивает чумного и разворачивается лицом к выходу, чтобы покинуть душное пространство как можно скорее, ведь сил нет терпеть это напряжение, что от головы, окутанной мигренью, плавно опустилось куда-то пониже. — Папуль, а когда дядя Авантюлин плиедет в гости? — желтая шапка с помпончиком смотрится на малышке как что-то сверхмилое, но Рацио снять её приходится в помещении, где родители огромным стадом высвобождают своих детей из зимних курток и комбинезонов, чтобы отправить на один из кружков в этом доме талантов. — Он сейчас в командировке, не знаю, когда вернётся, — и вернётся ли вообще. Рацио аккуратно растёгивает молнию розового пуховика и развязывает шарфик с блестками. Мелкие волоски липнут к вспотевшему лбу Идиллии, в то время как щёки её всё ещё розовые и холодненькие — сложно не чмокнуть для профилактики. Ида улыбается, как дитя малое, и это почему-то заставляет папашу резко задуматься о словах чумного Мистера Реки — раньше не приходилось обращать внимание на подобные мелочи, но сейчас в толпе детей и их причитающих родителей, Рацио кажется что он действительно ничем не отличается от окружающих, не выделяется из толпы, не привлекает взглядов и не запускает слухи простым своим существованием. — Я сама, папуль, — Ида силится стянуть с ног ботиночки, чтобы затем стянуть болоневые штанишки и переобуться в туфельки, подтянуть колготки и поправить весёлую юбочку. Рацио вдруг чувствует себя оболтусом, когда собственная дочь шлёпает его по пальцам и требует свободы привести себя в порядок самостоятельно — неужели она действительно настолько выросла? Когда успела стать такой? — Так, мои золотые будущие звездочки самого яркого в мире небосвода, вы готовы? — Мистер Река, как и положено преподавателю, спускается за группой к гардеробу, чтобы проводить детей до кабинета. Малышня активизируется мгновенно, и если кто-то пускал слюни или кушал сопли до этого момента, то теперь все пулями завершают приготовления и выстраиваются по парам. Рацио замечает, что Идиллия несётся впереди планеты всей, обнимает Мистера Реку за ногу, и занимает первое место в колонне малолеток, беря учителя за руку — разве всегда было так? Разве он когда-нибудь смотрел? — Вперёд, навстречу оглушительному успеху, мои маленькие звёздочки! — ведёт он пупсов в штанах и юбках на подтяжках вверх по лестнице, а когда заворачивает на пролёте, бросает взгляд на тёмную макушку и ищет заинтересованность в золотых глазах, спрятанных под квадратными запотевшими очками. Как ни странно, Мистер Река её там находит. У Рацио нет бессонницы, он просто круглосуточный, и пока Идиллия дрыхнет без задних ног у себя в комнате, он снова сидит на кухне, нехотя переворачивает страницы зелёных тетрадей с написанными контрольными работами и постоянно теряет нить концентрации, отвлекаясь на телефон без уведомлений. Авантюрин — гедонист до мозга костей — не пишет, хотя должен был приземлиться часа три назад, не отвечает ни на звонки, ни на сообщения, ни на угрозы собственной безопасности. Может, спит, потому что промаялся в неудобном кресле самолёта бизнес-класс, ага, как же, может, встреча у него какая запланирована в три часа ночи, ага, обязательно. Рацио зевает, проходится по написанному уравнению ещё раз, будучи уверенным, что уже заметил ошибку, но не находит её, хоть ты тресни. Просматривает результат вычисления ещё раз — верный, — но ошибка там точно была, это ведь чистой воды списывание, или мигрень, что давит обручем на голову и не позволяет мыслить адекватно. Глаза слипаются, но сон не добирается до него, разлетаясь на осколки на полпути в тот момент, когда на телефоне вылетает уведомление — Рацио резко прерывается, жмурится от яркого света, ведь так и не залез в настройки, а после видит, что пишет ему не Авантюрин. Вот даже близко не он... Чумной: По какому делу не спите так поздно ночью?

По какому делу пишите?

Чумной: Хотел уточнить, что вы решили по поводу моего предложения.

В три часа ночи?

Чумной: Если бы вы спали, то прочитали бы сообщение только утром.

Но я не сплю.

Чумной: Я тоже. Рацио делает вздох прежде чем задуматься, а стоит ли ещё что-то писать, стоит ли отвечать, что он даже в голову не брал тот их разговор, всё время решая насущные проблемы, которых у него пруд пруди. Чумной: У вас же есть машина? Да, у него есть машина и водительские права, а ещё здравый смысл и гениальный мозг в черепной коробке, а потому первое, о чём он думает — ни в коем случае не нужно отвечать положительно.

Для чего вам эта информация?

Чумной: Значит есть. Заберёте меня из бара? Я, кажется, бумажник и ключи потерял, а ещё весь мир плывёт перед глазами и как-то мне не по себе. Рацио пялится на сообщение с такой вопросительной интонацией в выражении лица, что в этот момент не хватает звука из тик-токов, которые его дочь цитирует, не совсем понимая смысла сказанного. Жмёт пальцами на экран, словно раздавить его хочет — тем временем красная ручка оставляет кляксу на тетради студента, явно списавшего всю контрольную целиком. Один клик, чтобы выйти на вкладку, где диалог с Авантюрином — там пусто. Второй клик, чтобы вернуться к переписке с Рекой. Чумной: Молчание знак согласия в этой ситуации или игнорирования? Если второе, то помните, игнорщик хуже пидораса.

Говорите адрес.

На улице холодный ветер и мокрый снег пробирают до костей, а этот чумной полудурок одет вообще не по погоде. На нём кожаный плащ, кроссовки без брендированных значков, та же чёрная водолазка и какие-то штаны. На нём нет лица, зато в зубах есть сигарета. Рацио морщится от вида, но всё же подходит ближе, предварительно захлопнув машину, припаркованную у самого входа в бар. Так её точно не эвакуируют, да и задерживаться в этой дыре он не намерен. — Ох, вы тут, мой дорогой друг, — на щеках Реки красуется румянец то ли потому, что он много выпил, то ли потому, что замёрз. Сидит на тонком низком заборчике у входа в обитель всеобщего дискомфорта, откуда долбит клубная музыка, и тушь под глазами размазывает, превращая свою бледность во что-то болезненное. — Совести у вас нет, — наговаривает Рацио, даже не надеясь, что всё-таки сможет к ней возвать. Держится ровно и непоколебимо, даже если ветер из-за угла сдувает с него важность и расслабленность. — Скажите, куда вас отвезти. — Ключи потерял, кажется, — Река демонстративно шлёпает себя по карманам, разводит руки в стороны, хмыкая, и выдавливает наигранную виноватую улыбку, но всем своим видом показывает откровенное довольство ситуацией. — Может и совесть там же, — уже себе под нос бросает Рацио и подходит к чумному почти вплотную, садится на корточки рядом, чтобы оценить его состояние, а тот вместо того, чтобы покрасоваться личиком, утыкается лбом в чужое плечо и даёт волю эмоциям, исключительно негативным. Рыдания затягиваются, превращаясь в слюнявое, мокрое, подмерзшее пятно на куртке, а Рацио во всём этом ощущается как подушка для выброса накопившегося стресса, которую держат с силой, аж до белых костяшек, но не бьют лишь из-за упадка сил. — И в чём ваше оправдание? — уточняет как бы между делом, гипнотизируя мелькающие в окнах отголоски закрытой огромными плечами вышибалы дискотеки. — Кажется, он меня не любит, — говорит Река, возможно сам с собой. — Не любит, не хочет и не нуждается во мне, как же это паршиво, но поэтично, не находите? — Ничуть, — морщится Рацио, пропитываясь запахом спиртного вперемешку с сигаретным дымом непривычного ему табака. — Я тот самый человек, который всё ещё ждет таких чувств, о которых снимают фильмы и пишут книги, понимаете? — в нём явно говорит портвейн, смешанный с виски-колой, нечему тут удивляться. — Конкретнее, — Рацио думает о другом. — В одиночестве помру, короче говоря, — смеясь, выдыхает Река и поджимает губы, чтобы сдержать новую волну нападающих эмоциональных тревог, от которых мир вверх дном переворачивается. — Понял… Куда вас отвезти? — Куда хотите, — пожимает плечами, отстраняясь от заплаканного плеча. Стремится размазать тушь уже по всему лицу, утирает слёзы и сопли, судорожно вздыхает, перекрывая кислород истерике. — Мне без разницы. — Зато мне есть разница, — Рацио опять закатывает глаза, это становится привычкой. — Могу отправить вас в вытрезвитель или отвезти к типу, что вас не любит, чтобы вы ему рыдали о поэтичности, а не мне, — взгляд у него высокомерный, даже если смотрит снизу вверх. — Не смейте так со мной поступать, — Река достаёт из кармана помятую пачку, чтобы закурить по новой, а Рацио не даёт ему этого сделать, ведь собирается затолкать в машину как можно скорее и выкинуть в каком-нибудь отеле. — Мне некогда тут с вами в игры играть ваши театральные, у меня дочь спит, и когда она проснётся, я должен быть дома, — у него скоро пар из ушей пойдёт от раздражения, но подавленная агрессия в тоне его голоса вызывает у Реки исключительно улыбку и сбившийся всхлипом смешок. — Тогда может поедем к вам домой? — мурлычет как кот, которого случайно пинаешь по дороге в тёмном переулке. Такой же облезлый и побитый жизнью, вызывающий исключительно желание пнуть ещё раз для профилактики, чтобы ускакал в кусты зализывать своё горе в одиночку. — Ещё чего, — Рацио непреклонен. Не меняется в лице, лишь стискивает зубы посильнее, но подняться на ноги не успевает — чёткое намерение уехать обратно и оставить страдальца на этом хлипком заборчике разбивается о сухие, искусанные губы, такие тонкие и холодные, такие умоляющие. Река держит Рацио за капюшон тёплой куртки и требовательно целует, словно это поможет ему, но ответа не получает, ведь подобное вторжение в личное пространство вызывает исключительно негатив, отражающийся кровью из носа обидчика и ноющими костяшками кулака, нанёсшего точный удар. Река разрывается громким смехом, но хватается за лицо, слизывает горячую смесь собственных жидкостей с уголка губ и вместо того, чтобы извиниться, отстраниться, позаботиться о себе, лезет целоваться по новой, чем обескураживает Рацио наповал. Тот чувствует металлический привкус на языке, ведь от удивления не успел закрыть рот, вовлекается в это бесячее, теплое и отвратительное, потому что у самого в груди что-то оттаивает, прячет глаза за ресницами и крепко сжимает ладонью волосы на затылке Реки, пока тот жмётся ближе, гладит щетину на щеках и подбородке и улыбается в поцелуй, ощущая вкус крови, как собственную победу. Их не останавливает даже толпа вышедших покурить и подышать, даже возгласы пьянчуг о неудовлетворенности сценой, даже уведомление на телефоне Рацио. Уведомление от Авантюрина. Дома бардак, Рацио замечает это, пока тащит Реку в свою комнату, ступая по скрипучим полам исключительно на носочках, чтобы дочь не разбудить. Он затыкает чумного как может, целует и кусает, смотрит недобро, пытаясь каким-то магическим образом без слов объяснить тому, что дело может кончиться дефенестрацией, если они начнут шуметь. Реке не нужно повторять дважды, а ещё ему достаточно тех пошлых звуков, которые уже есть. Поцелуи слишком мокрые и горячие, шорох одежды, снимаемой впопыхах, тише, чем хотелось бы, но ласкает слух, а вздохи — отдельная музыка, которую Река с радостью распишет по нотам в партитуре для спектакля, который никому никогда не покажет. Рацио припадает губами к тёмной макушке, вдыхая запах шампуня, спускается губами к уху и кусает мочку, подбородком проходится по скулам и снова находит чужие неугомонные поцелуи — крови больше нет, её и так было немного, но достаточно, чтобы жажда стала неутолимой. Единственный способ избавиться от соблазна — поддаться ему, и Река бесит тем, что цитирует знакомые Рацио строки вместо того, чтобы молчать и хранить их тайну от стен, у которых могут быть уши. Руки сами скользят под водолазку к тощим рёбрам, которые можно пересчитать пальцами, как клавиши на старом пианино. Ткань задирается выше и обнажает грудь — губы припадают к соскам, ногти царапают впадины на границе живота и паха, прощупывая наличие ремня у штанов. Река выгибается в спине, подаваясь навстречу, и пытается стянуть с Рацио свитер, чтобы внять своим промёрзшим насквозь телом чужое тепло. Они жмутся друг к другу в тишине и лезут под одеяло, ведь невозможно оторваться от ставшей необходимостью страсти и пойти закрыть окно, оставленное на проветривание. Целуются, оголяясь друг перед другом, словно разговоров о границах никогда не было, словно знают, что можно делать, а что нет. Но даже учитывая, что это не так, они всё равно не задают вопросов. Река улыбается подобно суккубу, оставшись без водолазки и разобравшись с чужим свитером. Рацио свирепо оценивает бледность его кожи, огонь в глазах и нарастающее возбуждение под резинкой боксеров, что идентично его собственному, от которого Река не может отвести интерес, даже если чужое тело должно брать на себя большую часть внимания. В темноте мало что видно, но на ощупь получается интимнее. Одеяло оставляет их наедине, отрезая весь остальной холодный мир, когда в этом мгновении им уже жарко просто находиться рядом, а ещё скользко и до стеснения приятно. Крепкая рука прижимает члены друг к другу — Рацио держится довольно сносно, а вот Река кусается, чтобы не проронить лишний стон, ищет чужие губы и просит целоваться, обводя те языком снова и снова. Они дышат в унисон, делят заканчивающийся кислород на двоих, пока один медленно ведёт ладонью то вверх, то вниз, а второй держит обе руки на его одной, чтобы контролировать. — Заткнись, — шипит Рацио, когда чужой стон всё-таки покидает пределы их закрытой постельной сцены. Он же прерывает весь процесс, превращая немой эпизод в замерший — секунды бегут друг за другом, а Рацио слушает, пытаясь понять, проснулась его дочь или всё так же сопит тихо-мирно в своей ядерно-розовой комнате. — Иди сюда, — перебивает чужое опасение Река, возвращая себе львиную долю внимания, давит пальцами на бёдра Рацио и тот инстинктивно подается навстречу, проезжаясь своим членом по чужому. Оба аж жмурятся, чтобы не повестись на провокацию. Река облизывается и приподнимается на локтях, чтобы добраться до шеи, где пульсируют вены в напряжении, играет с чужими ощущениями, разбирает Рацио на строки в сценарии собственной жизни, пока тот ведёт их к долгожданному оргазму, впервые за долгие годы не думая в моменте о последствиях своего решения. Упирается свободной рукой в мокрую подушку под головой Реки и задирает голову повыше, чтобы одеяло приподнялось и холодный воздух пробрался к ним, дабы остудить, унять дрожь, но этого недостаточно, и сил не хватает на большее, а потому он отстраняется, чтобы вдохнуть поглубже и принять положение поудобнее, но это стоит ему ведущей роли. Этот субтильный с улыбкой до ушей, чумной и неугомонный забирается на него сверху, чтобы прижаться наконец-то к крепкому телу с будто прорисованными скульптором мышцами, чтобы охватить каждый сантиметр, пробежаться языком по клеткам кожи и остановиться у самого интересного — но ему не дают сделать задуманного. Рацио кривится и поднимает Реку обратно за волосы, вплетая в очередной кусачий поцелуй, из которого и вырываться-то не хочется, а сам продолжает начатое и ведёт их спектакль к оглушительному финалу, от которого в ушах звенит и дышать невозможно, от которого мокро везде и сразу, а ещё липко и пахнет дурно, но благодаря которому действительно хочется прижать Реку к себе, стиснуть в объятиях аж до хруста зажатого позвоночника и уткнуться носом ему в плечо, чтобы чувствовать себя нужным здесь и сейчас. Река запускает пальцы в тёмные волосы и расчесывает ласково, молчит и восстанавливает ритм сердца, вслушиваясь в чужие попытки вдохнуть поглубже. Они не обмениваются и словом, не смотрят друг на друга, лишь пропадают в одной ванне на двоих на грани сна и реальности, пока пытаются привести в порядок хоть что-то. На утро просыпаются без будильника на полу и в обнимку. Реке нужно немного времени, чтобы прийти в себя и осознать, насколько же сильно у него болит голова, как же ужасно хочется пить. Рацио хватает двух секунд, чтобы понять, что его малышка притопала в его комнату будить папашу, дабы позавтракать, и он подрывается, как ошпаренный, тут же натягивая на полуголого ночного гостя одеяло по самую макушку. — Папуль?.. — Идиллия подозрительно жмурит глазёнки и вытягивает губы уточкой, а после делает уверенный шаг навстречу чужой растерянности, которую никогда не видела. Рацио смотрит на ребёнка в ночнушке, на ходу решая, как вообще следует поступить, но вместо того, чтобы подбирать слова, рассматривает родинки у неё на щиколотках, что так похожи на его собственные, смотрит в её милые глазки одинакового цвета с его заспанными. Впервые видит дочь как что-то действительно родное и знакомое, видит в ней себя и роняет улыбку, когда та вместо того, чтобы вопить и задавать вопросы просто подходит вплотную, обнимает за голову и прижимает к груди, дабы показать отцу, что сердечко бешено колотится от сомнения и страха. — Папуль, посему тут уситель? — спрашивает скорее из волнения, ведь раньше с ними такого не случалось. Идиллия привыкла видеть отца спокойного, одинокого и плавающего внутри собственного сознания — большую часть времени он двигается на автомате и почти не слушает, а эмоции, которые она видит на его лице сейчас, обескураживают. — Он потерял ключи, поэтому не мог попасть домой, и я решил позволить ему переночевать у нас, — нагло врёт, говоря чистую правду, а Река подозрительно покорно лежит под одеялом, но разумное объяснение этому скорее исходит из его похмельного состояния, а не из нежелания подставить. — Он тепель будет зить с нами? — вопрос довольно логичный, но Рацио аж пробирает целиком от такой перспективы, а потому он тут же мотает головой и кладёт ручки дочери на собственные щёки, горящие не стертыми ни сном, ни ванной поцелуями. Сглатывает напряжение. — Не будет, родная, — сознательно целует дочь в лоб, задерживаясь в мгновении на секунды, а у самого под коркой зудит осознание, что спина вся исцарапана, засосов на шее слишком много и даже следы зубов есть. И Идиллия на всё это смотрит с неподдельным интересом, но не интересуется вслух. — Всё хоросо? — Да, конечно, иди в ванную зубы чистить, потом будем завтракать, — раздаёт Рацио указания, окончательно отбросив дымку сна и почувствовав, что Река под одеялом начинает оживать. — А уситель? — малышка хмурится, словно не очень хочет оставлять эту тему без внимания как такового. — А он сейчас уйдёт, — тяжело выдыхает Рацио и кивает ребёнку, чтобы та была послушной и понимающей. Река под одеялом скомкано вытягивается, и как только Идиллия тихонько уходит, долго не разрывая с отцом зрительного контакта, выныривает из душного пространства и жалобно выстанывает всё своё болезненное. Тело ломит, желудок крутит, глаза пухнут и ноют, а голова гудит огромной моторной лодкой, в которую хочется выстрелить из пушки, чтобы она затонула на веки вечные. Рацио осматривает чужой беспорядок на голове, не меняется в лице и почему-то тянется к рдеющей щеке, чтобы чмокнуть как-то по-домашнему спокойно и обычно. Река хлопает глазами, но в ответ не получает и грамма объяснений, только приглашение к завтраку и чистую футболку, от которой пахнет стиральным порошком и никому не известной заботой.