И жили они долго и...

      Он приводит её в свой новый дом, проводит внутрь, сажает чуть ли не у самой печки и зажигает свечи. Пока она скромно оглядывается вокруг, мужчина снимает с себя шинель и остаётся в одной гимнастёрке, вешая верхнюю одежду на крюк у двери. Головной убор получает ту же участь, а затем Союз проходит дальше, к столу и зажигает керосиновую лампу. В помещении становится значительно светлее и теперь Мира более отчётливо видит обстановку, в которую она попала. Это место значительно проще, чем дворец, но тоже довольно богато убрано. Вероятно это квартира какого-нибудь бывшего городского дворянина, иначе как можно объяснить присущую этому слою населения роскошь? В любом случае, убранство выглядит, конечно, проще в разы, меньше, но зато уютнее и теплее. Вжав голову в плечи, она скромно смотрит то налево, то направо, то провожает глазами Союза, перемещающегося по комнате с одной стороны в другую и не знает, что ей предпринять, что сделать. Она хочет как-то позаботиться о нём, как тогда, когда сидя в беседке с книгой он придумывал очередной план, а она приносила ему чаю и всячески обслуживала. Маленькая головка с детства настроена матерью на службу государю и её сыновьям, поэтому Мира совсем не понимает, что сейчас ему этого совершенно не нужно, он может сам удовлетворить свои бытовые нужды не призывая никого к помощи. Снимая с головы платок и наскоро расстегнув пуховик, она вскакивает на ноги, чувствуя на несколько мгновений слабость из-за жары, в которой успела разомлеть, но быстро приходит в себя и бежит к господину на помощь, когда он решил поставить самовар и нарезать к ужину хлеба. — Ты чего? — Вскидывает он брови вверх, когда она аккуратно отнимает нож из его рук и усердно начинает возить им по твёрдой корке буханки, чуть надавливая. — Отдыхайте, господин, я всё сделаю! — С воодушевлением произносит она, пыхтит от усердия, а ведь совсем не понимает, как пользоваться ножом. Мать научила её многому, но подпустить к острым предметам и огню обещала лишь когда девочке исполнится двенадцать. Поэтому сейчас она не добивается особенного успеха, чем вызывает тихий смешок у Союза. Он прикрывает рот кулаком, сдерживая улыбку от её неумелого старания, но не прекращает попыток Миры, а лишь заходит ей за спину и обхватывает ручонки своими большими руками. — Ты кое-что делаешь неправильно. — Говорит он негромко, чуть склонившись над ней, чтобы было лучше видно что делать. — А точнее держишь не так нож. — Перевернув столовый прибор остриём вниз, он другой рукой чуть сжимает её пальчики, призывая крепче ухватиться за хлеб с противоположной стороны от лезвия и начинает надавливать на другую её руку и нож, постепенно отрезая небольшой ломтик. У Миры глаза раскрываются шире в удивлении, она каменеет, открыв рот, внимательно наблюдает за лёгкими неспешными движениями их рук. — Принеси тарелку. — Он отстраняется и выпускает её, рукой показывая куда-то в сторону за спиной. Девочка быстро находит то, что нужно и торопливо приносит плоское, украшенное узорной окантовкой широкое блюдце, куда мужчина довольно кивнув, сгружает отрезанный хлеб. — Господин, позвольте мне ещё в чём-нибудь помочь! — Радостно восклицает она, стоя возле него на цыпочках, неосознанно желая казаться чуть выше и сильнее, но мужчина молчит продолжительно, сдвинув брови к переносице, а затем поворачивается к ней и кладёт руку на плечо, вынуждая встать ровно и, сложив руки у груди, посмотреть ему в глаза. — Я больше не господин. В новом государстве все равны в своих правах. Дворяне теперь простые рабочие, бывшие слуги теперь свободные граждане. Ты не моя служанка отныне, а ребёнок, которому требуется опека и образование, а я не царевич, а взрослый, который обязан дать тебе это. Уяснила? — В его взгляде читаются укоризна и требование, голос тихий, но стальной, и Мира не смеет перечить, ощущая некое давление.       Робко кивнув, она опускает голову вниз и, пытаясь сдержать слёзы, смотрит на свои ноги. Мама учила её, что вся жизнь служанки заключается в её господах, в тех кому она служит. Нет хозяина — нет жизни. Настолько всё это было вбито, в голову, настолько было укоренено в детском мозгу, что просто взять и согласиться с другой, новой установленной в обществе нормой очень сложно, особенно маленькой девочке.       С силой укусив нижнюю губу, она подавляет всхлип, но слёзы всё же срываются с глаз, опадая на пол и оставляя на нём маленькие мокрые следы. Сердце сильно сжимается, уменьшается в размерах, а затем разжимается, с болью ударяясь о рёбра, что Мирослава даже чувствует эту боль, отчётливо ощущает в своей груди, как сердечко бьётся, слышит в ушах пронизаный печалью и неприятием нового стук. Ещё сильнее стиснув зубы, она сжимает кулаки до побеления костяшек, лишь бы не разрыдаться перед Союзом, но всё равно трясётся всем телом в немых рыданиях, а из глаз на пол льются крупные солёные капли слёз. Она не может так просто взять и перестать ему служить. Не может она открыться свободе или просто не хочет, а возможно и боится.       Мужчина решает её утешить, опускается на колени, чтобы лицом быть примерно на на одном уровне с её, заводит руки ей за спину и прижимает к себе. Она держится пальцами за ткань на плечах его гимнастёрки, сжимается вся, боясь позволить господину себя утешать, жмурится, пытаясь прекратить поток слёз из собственных глаз, но Союз большую горячую ладонь переводит на её затылок, запуская длинные пальцы в светло-русые волосы и прижимает к себе, крепче стискивая в объятиях. Нет, конечно он не совсем её понимает. Он всегда имел намного больше свободы и возможностей, привык быть более вольным в своих действиях и решениях. Сейчас, конечно, обстоятельства более стеснённые, он буквально чувствует на запястьях невидимые кандалы, непривычное ограничение в некоторых вещах. Наверное это и пробуждает в нём некоторое понимание. Они оба окунулись в непривычную для них среду, но среда эта у каждого своя. В отличие от Миры, у Союза принятие проходит более плавно, а зависит это от чего? От возраста? Или от того, что его свобода просто не так сильно ограничена, как была у неё? В любом случае перемены Мирослава переживает более масштабные и в сознании и в устройстве отношений вокруг неё, а это он прекрасно видит, но не придумал ничего лучше, чем сразу, а не постепенно привести её к осознанию. — Ну всё, перестань. — Он немного отстраняется и, обхватив ладонями её раскрасневшееся лицо, стирает большими пальцами с щёк оставшиеся слёзы. Она уже не плачет, но всё ещё подрагивает и рвано вздыхает. Смотря на него, Мирослава постепенно успокаивается и неосознанно касается пальцем острия серпа над его глазом, будто желая проверить, краска ли это, или нет. Но это такая кожа. Пересекает его правый глаз действительно врождённый знак перекрещенных серпа и молота. СССР рефлекторно дёргает головой, когда она касается его века, но не отстраняется, позволяя провести пальчиком по рисунку, немного улыбается от того, что щекотно и, когда маленькая ручка испуганно отдёргивается, открывает глаза. — Успокоилась? — Да. — Он поднимается с колен, аккуратно отодвинув её от себя, подходит к печи и открывает заслонку. — В таком случае садись за стол. — Продолжая копошиться, говорит он и девочка послушно взбирается на стул.

***

      Мирослава не знает, сколько времени было, когда она заснула, но открыла глаза от громкого стука в дверь. За окном темно, в комнату пробивается лишь свет фонаря, освещая часть постели и стену, значит либо ещё ночь, либо раннее утро, но обычно ни свет не заря поднимающийся Союз спит рядом, к ней спиной, а значит ещё не время вставать. Стук повторяется, на этот раз звучит громче и нетерпеливее и тогда мужчина просыпается и тут же встаёт с постели. Девочка хочет следовать за ним: вылезает из-под одеяла, опускает босые ноги на прохладный пол, но он шикает на неё, заставляя лечь обратно и выходит из комнаты, направляется к входной двери, скрываясь в темноте и каждый его шаг сопровождает негромкий скрип. Она не может лежать, встаёт и выглядывает из комнаты, прислонившись к стене всем телом, а между тем стук опять повторяется и СССР тут же громко спрашивает бассистым и хрипловатым голосом, попутно зажигая керосиновую лампу: — Кто там? — Открывайте дверь, господин Союз. Его Величество прибыл! — Оглашает с той стороны двери охранник и побуждает этим мужчину поспешно надеть гимнастёрку и пригладить взлохмаченные алые волосы. — Зачем пришёл именно сюда, а не во дворец? — Спрашивает резко он, как только открывает дверь и видит напротив себя отца. РИ даже сейчас, пусть и утерял власть, продолжает держаться с достоинством и присущей ему аристократичностью. — Я хотел поговорить с тобой. К тому же, не думаю, что останусь в безопасности, если поеду туда. — Бывший царь с напором делает шаг вперёд, принуждая сына убрать преграждающую ему путь руку с дверного косяка. — Тебя в любом случае ждёт дом в Царском селе. — Провожая взглядом отца, произносит Союз и закрывает дверь прямо перед самым носом охраны. — Хочешь поговорить — говори, но только без лишних ушей. — Он бросает быстрый взгляд на подслушивающую Мирославу, и она тут же юркает под одеяло. РИ ласково улыбается, тоже заметив девчушку, быстро оборачивается к сыну. — Буду откровенным: я всю жизнь прилагал больше внимания и усилий РСФСР, чем тебе, однако получил одно разочарование, наблюдая за ним со стороны. Я не предполагал, что имея меньше времени на учёбу и меньше внимания учителей ты вырастешь таким образованным. Да, ты определённо умнее и дисциплинированнее старшего брата. — Ты только за этим приехал? Посмотреть, что из меня стало? — Нет. Хочу предложить тебе помощь. Ты ведь тоже борешься за власть, не так ли? — СССР бледнеет, во все глаза смотря на отца. Раскусил он его быстро, ввёл в замешательство, однако несмотря на некоторое возникшее внутри беспокойство он быстро успокаивается и расслабляет плечи. — Старший брат сам себе роет могилу. Мне даже стараться не нужно, чтобы занять его место. Год-два в таком темпе и народ взбунтуется против организованного им Временного Правительства. Мне нужно лишь уловить удобный момент, чтобы переманить людей на свою сторону, а значит и твоё пособничество мне не нужно. — Но ведь всё можно устроить гораздо быстрее… — РИ проходит к столу медленными шагами и опирается на него спиной. А затем, не успев закончить предложение, вздрагивает, увидев направленный на него Браунинг. — Я всё сказал. Голову снесу, если не оставишь меня в покое. — Нет, не надо убивать царя-батюшку! — Мирослава выскакивает из-за двери в комнату в одной длинной ночнушке и с неприкрытой головой. Стискивая в объятиях Союза, она утыкается носом ему в бок, пальцами тянет за ткань одежды и чуть не виснет, продолжая просить. — Не надо! Это же папенька ваш! — Надо же… — С ноткой печали отзывается Российская Империя, выпрямляясь и с лаской смотря на служанку. Затем он переводит взгляд на растерянное лицо сына и подходит ближе, более не ощущая угрозы. Он не знает, что его поразило больше: направленное оружие Союза в его сторону или слёзные мольбы девчушки, но он понимает, что его мысль о том, что попытка поговорить окажется бесполезной, таковой и оказалась. — Я поеду в Царское Село, однако, надеюсь ещё вернуться сюда. — Выносит он своё решение, даёт своё согласие и под внимательным взглядом подходит к входной двери. Не дожидаясь каких-либо слов, РИ бросает последний взгляд на наследника и покидает дом вместе со свитой.