Червивое яблоко.

Чувство невероятного стыда преследовало мальчика на протяжении всего дня, будто тысячи людей смотрели на него, не отводя взгляда на протяжении многих часов, пусть он и был один в этой комнате. А вчера в этой комнате он был наедине с тем, чей пристальный взгляд заменял те тысячи, прожигал его бедную грудную клетку невероятным холодом и оставлял грязные следы подошв на сердце. Смотря на других людей, имеющих с его ровесниками ту же родственную связь, он искренне хотел верить, что его жизнь тоже нормальная, что его тоже любят, иначе, но любят. Сырой неотапливаемый пол так и манил лечь на него и раствориться в холодном кошмаре ночи. Мальчик начал тонуть в черной и вязкой субстанции своих ежедневных мучений. Чья-то теплая рука схватила его запястье, и то тепло, поднеся палец к губам, беззвучно приказало молчать, маня в свои горячие объятия. Растаявший и ставший водой лед сочился из глаз солеными слезами, пытаясь остановить утечку грязным рукавом своей старой рубашки, ребенок шел вслед за теплом, перед собой ничего не видя, кроме размытого серо-голубого пятна, ведущего его за собой наружу. В полной тишине они рванули прочь от дома, пахнущего ссадинами и ушибами, к дому, пахнущему яблоками, пускай и частично сгнившими. В качестве еды любое яблоко всяко лучше пустоты. В этот дом они вошли тихо. Так же тихо они пробрались в самую маленькую комнату на втором этаже, бывшую наименее сгнившей частью в этом яблоке. Мальчик сел на кровать, поджал ноги и обнял вечно болевшие колени руками, почти спрятав лицо. — Ты должен был раньше дать мне знать, что тебе нужна помощь. — Как, черт возьми? — он трясся от холода или от страха. Тишина. Пусть он чувствует вину, но он этого не признает. — Джим, слушай, я ни под каким предлогом не мог выйти из дома, я искал тебя. — Не ври, не искал. — Он закрыл лицо рукавом и шмыгнул носом.  Молчание. Джим почувствовал, как прогнулась кровать рядом с ним, и его плечи обняли теплые руки. Он заплакал, тихо, как привык.