Смотреть

Звëздочки блëклые, но хорошенькие и манящие издалека—Хëна смотрит на них очень долго и ни разу не переводит взгляд на него. Она отчего-то смеётся, тихо, нежно, но с прежние задором. У неё на груди очень хорошо, и она перебирает его светлые волосы горячими пальцами—тоже тихо и нежно, потому что знает, как легко ему навредить, и бережёт его слабое сердце. Её тело бьётся за него, потому что она здоровая. А его надо беречь, он фарфоровый, стеклянный, маленький и хрупкий. У него белая-белая кожа, совсем не такая, как у Хëны, и его хозяин говорит, что только такая кожа может считаться красивой—он не вправе не соглашаться с ним, но считать Хëну уродливой странно: у неё красивая улыбка, белые зубки и глубокие глаза, выделяющиеся в её милом личике. Она совсем не соответствует всему, что ему рассказывали: её маленькие руки все в страшных мозолях, она лазает по деревьям и умудряется плавать в речке без позволения взрослых. Она хихикает над ним, пока он стоит на берегу: ему нельзя так делать, но он бесконечно на неё смотрит. Совсем не понимает, да, но смотрит. Кажется, его тонкие ноги подкашиваются от одних только упоминаний всех этих активностей, но ему нравится видеть, как Хëна движется: она живая и какая-то до жути свободная. Это очень-очень страшное слово, его надо произносить шёпотом и только после разрешения, но хëна совсем его не боится и кричит его во весь звонкий голос через весь луг. Это невоспитанность, но Хëна не такая, как другие дети, просто-напросто не уважающие своего хозяина. Она понимает здешние правила и нарушает только по-тихому. Так тоже нельзя, но Лука никому о ней не рассказывает, хотя порядочно доносит на тех, кто пытается переговариваться во время тестов или прогуливает уроки в саду: он не хочет, чтобы её наказывали. Наказания неприятные, хотя он хорошо понимает, что они доказывают небезразличность хозяев. Он сам рассказывает о своих проступках, шаркает ножкой и послушно уходит спать без ужина, а потом просыпается без завтрака и бодрствует без обеда—его живот жутко болит, и ему тяжело двигаться, но он очень благодарен: он самый красивый в саду, и его хвалят воспитатели, постоянно обсуждающие его. Ему просто не хочется, чтобы Хëне было так же больно: тогда она больше не сможет бегать и прыгать. И ей будет очень грустно, и тогда она совсем перестанет смеяться. Её смех тоже очень грубый, не по правилам, не чистый и мелодичный, не тот, который нужно использовать на камеру. Лука не умеет смеяться по-другому и не умеет кататься по траве. Это не мешает ему, правда, совсем. Ему сейчас очень-очень хорошо. Он хочет, чтобы Хëна всегда была только рядом с ним. —Давай позовём Хëнву? Красиво!—предлагает Хëна, щебеча у его уха. —Нет. Он спит,—шепчет Лука.—Не надо. Это ложь, а врать, кстати, нельзя, но врать нельзя взрослым, особенно хозяевам—Хëне можно, если совсем немножко. Неважно, какие средства придётся использовать: он не хочет, чтобы Хëна обращала внимание на других. Они этого не заслуживают, они не выиграли кучу наград, они недостаточно вежливые и грациозные, а Лука всегда держит спину прямо и улыбается на публике. Сейчас улыбаться не нужно. У него устали губы. Только его постоянно вытаскивают из сада на какие-то съëмки и странные интервью, во время которых он обычно сидит на полу, только его журят при всех за девяносто девять баллов, только ему дают один ужин за три дня. Всё болит так сильно, что Хëне иногда приходится просто перенимать весь вес его тела на себя, чтобы дотащить его до кровати. Это привилегия, это потому что он лучше них всех. Они же все глупые, ни черта не учат, плохо поют, много едят, не держат осанку и выходят на солнце. С Хëны эта чернь не сходит вообще никогда, и это очень странно—если её щупать, она кажется нормальной, совсем как белая. Ему очень нравится быть с ней так близко, несмотря на то, что она иногда пугается его прикосновений. С ней близость совсем другая, она не лезет к нему под рубашку, не трогает его ноги—это не похоже на то, как он целует хозяина в щëку на ночь. Его кожа сухая и горячая, а Хëна вся мягкая и аккуратная, несмотря на синяки и ссадины. Луке нравится их разглядывать, потому что они случайные: на него всё наносят ювелирно, и любые раны параллельны друг другу, и ему всегда одинаково больно, а хëна каждый раз по-разному ойкает, когда царапается об деревья. Ему не разрешают лазать, но ведь всё ещё можно смотреть—смотреть, смотреть и впитывать. В первую очередь нужно смотреть. Смотреть на реакцию прессы, на волосы Хëны, на вопросы в тесте, на её разбитые коленки, на себя в зеркало, на её лицо, на своего хозяина, на то, как она носится от воспитателей. Смотреть-смотреть. Не прикрывать ресницы без позволения. Прессе нравится видеть эти глаза. По твоему образцу выводят питомцев, Лука. Улыбайся и крутись. Ветра нет: сад огорожен со всех сторон. Он ëрзает у неё на смуглой груди и слушает её дыхание. Она понемногу засыпает, и ему не хватает смелости её разбудить. Он полежит с ней тут до самого утра, а потом уйдёт обратно в спальню, чтобы никто не доложил хозяину—у него слабое сердце, он тяжело переживает непослушание Луки, и Лука не хочет, чтобы его здоровье ухудшилось из-за его питомца, в которого он столько вкладывает. Он часами разговаривает с Лукой, он очень умный, и Луке нравится его слушать: благодаря ему он лучший ученик. Под звëздным небом он чувствует себя совсем крошечным: это чувство не отступает почти никогда, потому что он тоньше и ниже других детей, потому что он не видит лица своего хозяина, если стоит на полу и потому что все всегда поражаются тому, какой он маленький—это даёт странное чувство беззащитности, хотя хозяин говорил, что никто и никогда не обидит его, если он того не заслужит. А ещё Хëна сказала, что сломает лицо всем, кому нужно. Так нельзя, но это звучит впечатляюще. Хëна так умеет. Хëна умеет всё, чего не умеет он. Учиться этому он не будет, поэтому ему остаётся только стоять в сторонке во время физических тренировок и ждать, когда она за руку потащит его к речке. Её дыхание выравнивается: она утомилась за день. Она шепчет что-то про Хëнву, и лука смыкает её губы своими пальцами, сползая чуть вниз по её груди. Хлорированная речка всё ещё шумит, листья глухо шуршат, не срываясь с деревьев, земля перемешиваются с её тëмными локонами—Лука сжимает её руку и покрепче прижимается к ней.