Рассвет над Итакой

      Над Итакой разгорается новый рассвет. Такой нежный, такой яркий — но восторгаться им у Астианакса совсем не получается. Ему не кажется, что это вышла из тьмы розоперстая Эос. Это кровь, всё кругом в крови. Море смывает её, но слишком медленно.       Астианакса мутит, голова тяжёлая, глаза слипаются. Почему он так упрямится, почему не приляжет поспать? Но он не может. Стоит закрыть глаза, и вся жизнь обратится в сон.       Да жизнь его и так уже сон. Разве не сном была Огигия — таким крепким и таким приятным? Сон о райском острове, где ты ни в чём не нуждаешься. Только сон этот сменился кошмаром.       Астианакс смаргивает некстати набежавшие слёзы, и думает, что он теперь немножко лучше понимает Калипсо. Одиссей и ему сердце разбил. Бросил на песок и как следует потоптался.       Я, говорит, не отец тебе, а капитан. Покуда мы не доплывём до Итаки и я не скажу, что мы выжили. Так когда скажешь-то наконец? Когда уже этот кошмар — с монстрами, с бурным морем, с враждебным богом, с резнёй в залах дворца — когда уже это всё закончится?       И вот он всё сидит, и ждёт, и глаза всё сильнее слезятся. Но закрывать их нельзя. Ещё откроешь — и очутишься на Огигии. И только деревья будут качать ветвями, будет шуметь море, а Калипсо будет бесконечно жаловаться, какой же Одиссей мерзавец, чудовище настоящее.       В сражении с Посейдоном он правда походил на чудовище. Астианакс многого не увидел, но ему хватило. И когда убивал врагов, заполонивших его дом по одному, в темноте, тоже человека напоминал слабовато. Когда обнимал свою жену крепко-крепко, руками в крови по локоть… Когда служанок-предательниц вешали на стене…       К горлу подкатывает, и даже не потому, что Астианаксу так уж жалко всех этих людей. Он их не знал, но кое-что понял твёрдо — они желали его отцу смерти. Значит, заслужили. Только вот… Точно ли это его отец?       Он знал Одиссея другим. Слабым, поломанным, но достаточно сильным, чтобы не сдаться окончательно. Добрым к нему, и намертво закрывшим сердце от Калипсо. Даже посреди океана, полного монстров, он все ещё знал его. Пусть не отец, пусть капитан, но всё ещё его капитан.       А теперь он другой. Царь Итаки. Муж Пенелопы. Отец Телемаха.       Может… Может они и не выжили вовсе? Может, умер тот, его Одиссей?       Значит, и Астианаксу здесь места нет.       Его всё равно здесь не примут. Служанки, пытавшиеся его отмыть и накормить, относились к нему как к дикому зверёнышу. Шептались ещё, что он, судя по возрасту, сын господина и какой-то троянской пленницы, и ох, что же скажет госпожа Пенелопа. Уж наверняка ничего хорошего.       Калипсо Пенелопу яростно ненавидела, хоть и не встречала никогда в жизни. И Пенелопа точно так же возненавидит эту выдуманную троянскую женщину, и Астианакса заодно.       Но, может, он это заслужил. Он же ненавидит Телемаха?       Как назло, за спиной раздаётся его дружелюбный голос:       — Эй! Ты не заблудился?       Астианакс срывается с места, поворачивает направо, возвращается, потому что и правда запутался, но каким-то чудом всё же выбегает на двор. Спрятаться здесь негде, поэтому он бросается к ближайшей стене.       Ненавидеть Телемаха так легко — какое право он имеет быть таким высоким, таким красивым, настолько его лучше во всём? Ненавидеть Телемаха так трудно — какое право он имеет улыбаться так солнечно и говорить так мягко?       Вот и разрывается Астианакс пополам, между двумя мыслями. Первая — что Телемах сумел бы лучше помочь Одиссею, сумел бы его защитить, что именно он и нужен был Одиссею все эти годы. Вторая — что он бы и двух дней на Огигии не продержался бы со всем этим волшебством и скандалами, и просто бы сошёл с ума.       Астианакса сводит с ума Итака, потому что он обнаруживает, что каким-то образом повис на стене на высоте своего роста. И вверх не подтянуться, и спрыгнуть боязно. Вчера не боязно было нападать снизу или со спины, перерезать сухожилия, и снова скрываться в темноте, а сейчас вот страшновато.       Пальцы всё-таки разжимаются, но за мгновение до этого он слышит:       — Не бойся, я поймаю!       И оказывается в чьих-то объятиях.       Не такие крепкие и надёжные, как Одиссеевы. Не удушающие объятия Калипсо. Да Телемах это, кто же ещё.       Астианакс ему благодарен. Правда. Но всё равно начинает из всех сил брыкаться, и шипеть:       — Отпусти!       Телемах аккуратно ставит его на землю. И улыбается, конечно, улыбается, да он почти смеётся!       Астианаксу очень хочется вцепиться в него зубами. Но вместо этого он резко разворачивается, и принимается шагать… Сам не знает куда.       Телемах нагоняет его в два широких шага.       — Тебя проводить до ворот? Ты хочешь к морю? — спрашивает он.       — Не хочу! — откровенно огрызается Астианакс. Ему, наверное, теперь к морю долго не захочется. Вряд ли он скоро забудет поднимающегося над волнами владыку Посейдона и жестокую битву. — Никуда не хочу, и идти мне некуда!       Телемах хмурится. Неужели удалось вывести его из себя? Что он сделает? Пожалуется отцу? И что тогда сделает Одиссей.       Астианакс закусывает губу, и думает, стоит ли извиниться пока не поздно. Но Телемах хмурится вовсе не из-за его поведения.       — Ты ведь так и не смог заснуть, да? Мне тоже не спалось. Ночь была какая-то странная, всё никак не рассветало.       Астианакс фыркает. Ему кажется, что поздний рассвет — далеко не самое странное на этом острове.       — Пойдём всё-таки, — тем временем зовёт Телемах. — Знаю я одно место для случаев, когда дома не спится.       — А он… они ещё спят? — спрашивает Астианакс, упрямо смотря в землю. Да, его тянет куда-нибудь подальше отсюда, хоть он и не понимает — куда, но вдруг, стоит ему уйти, Одиссей проснётся и начнёт его искать?       «Искать тебя? Да ему всё равно. Ему теперь все в мире безразличны, кроме его драгоценной Пенелопы. И даже не теперь. Так было всегда» — говорит голос в голове, чужой и холодной. Астианакса отвлекает от него только проказливая улыбка Телемаха.       — Евриклея к ним одним глазком заглянула, и запретила беспокоить до полудня точно. Эх, они, наверное, всю ночь проговорили…       И вот в последней фразе уже проглядывает… тоска? Такое чувство, что Телемах точно так же ждёт, когда отец проснётся. И точно так же немного боится этого момента.       Астианаксу интересно, отчего это. Только поэтому он идёт за Телемахом. По дороге от главных ворот, потом по петляющей тропинке. Телемах размахивает руками, что-то напевает себе под нос, и вроде бы такой весёлый-развесёлый. Но Астианакс хорошо отличает, когда люди — или даже богини — притворяются.       Боязно ему. А чего боятся? Будто Одиссей куда-то своего родного сына выгонит. По которому тосковал двадцать лет. Смешно. Это Астианакс тут сбоку припёка, случайно судьбой подкинутый.       Они останавливаются под старым оливковым деревом. Телемах растягивается в тени. Астианакс угрожающе стоит над ним.       — Слушай-ка, — говорит он сурово, но смягчается. Телемах тоже старался с ним вести себя по-доброму. — Чего ты трясёшься. Он всё равно тебя больше любит. Вечно не затыкается — Телемах то, Телемах это. Так что… Так что…       Телемах широко распахивает глаза, и будто бы в последний момент удерживается от смеха.       — Я не боюсь, — объясняет он. — Я счастливейший человек по ту и эту сторону винно-чермного моря… Только как-то непривычно это всё.       Астианакс ничего не отвечает, просто ложится рядом. Сквозь ветки видно небо — синее-синее. Солнце уже взошло.       — Но мы привыкнем, — говорит Телемах упрямо. — И всё будет в порядке… Нет, всё будет отлично!       — И матушка твоя привыкнет к тому, что её муж притащил откуда-то непонятного ребёнка? — мрачно бубнит Астианакс себе под нос, и надеется, что Телемах не услышит. А если уж услышит, то хоть ничего не скажет.       — Почему непонятного? — опять хмурится тот. — Понятно, откуда ты — из-под Трои. И понятно, что ты ему не родной сын, названый. Ты с лица совсем на него не похож.       Вот какое право он имеет лежать тут и разглагольствовать про названных сыновей? Сам будто на Одиссея сильно похож. Чересчур высокий, и волосы не вьются. Хотя… Если этот дурачок Телемах в будущем пару раз нос сломает… Ой, а глаза такие же. Пронзительно-серые.       — Зато ты такой же храбрый, как он, — торопливо продолжает Телемах. Кажется, он думает, что это он Астианакса чем-то обидел. — Ты так сражался вчера, как… Как…       «Как волк, — устало думает Астианакс, и ему отчётливо мерещится запах крови. — Как дикий зверь. Как монстр.»       — Ты тоже сражался, — сонно бормочет он. Всё-таки это была слишком долгая ночь.       — Да что там, — Телемах горько вздыхает. — Они так долго нас изводили, такие вещи говорили о матушке… Отец поступил правильно, а я… Я всё ещё слишком слаб.       Астианакс даже просыпается.       — Неправда! И вовсе неправда! — горячо выпаливает он.       Потому что вчера он видел эту семью. И все они были залиты кровью, и все убить готовы друг за друга. Ему не хотелось думать, скольких вчера убил Одиссей. Ему не хотелось думать, могла ли царица Пенелопа лично прирезать кого-то из женихов — но кинжал у неё в руках он видел. Ему не хотелось думать, скольких он сам подтолкнул ближе к смерти. И странно было рассуждать, сколько крови на руках достаточно или недостаточно.       Это было легко — вот так вот распоряжаться чужими жизнями. Но почему-то оставалось чувство, что ты теперь не вполне человек.       Астианакс решил, что всё-таки он не ненавидит Телемаха. Потому что не хотелось, чтобы Телемах что-то такое странное и тёмное чувствовал. Пусть себе дальше улыбается и песенки поёт. Он и сейчас улыбается — Ну конечно.       — Спасибо. Я ещё кое-что тебе хотел сказать. Если вдруг отец будет занят — ну вот как сегодня он с матушкой — ты всегда можешь меня попросить. О чём угодно проси, и я помогу.       Он это серьёзно. Хоть какая у него там идиотская улыбка, а он это серьёзно.       Какая-то часть Астианакса — может та, которая отвечала за ненависть к Телемаху — требует фыркнуть презрительно, и сказать что-то вроде «Да больно надо!». Другая часть — та, которой ближе имя Скамандрий — искренне хочет сказать спасибо.       Но Астианакс только выдавливает невнятное:       — Угу.       Разве что придвигается к Телемаху чуть ближе. Может быть.       ***       — Просыпайся, Скамандрий. Просыпайся, — зовёт его голос. Мужской, грубоватый, но при этом такой бережный.       Прежде чем Астианакс успевает это осознать, он уже кричит.       Почему? Что ему померещилось? Морские монстры? Мстительные боги? Кровожадные люди? Он забывает сразу же, как только видит Одиссея.       Отца. Он видит отца, и никаких больше сомнений.       И отец улыбается — впервые за долгие дни, месяцы, годы, он улыбается так ярко и искренне.       — Мы выжили? — спрашивает Астианакс, всё ещё полусонный. Он не понимает, где они. Незнакомая комната, незнакомая постель — снова дворец? И Телемах тут, наверное он его отнёс. И госпожа Пенелопа.       — Выжили, — Одиссей серьёзнеет, но только на мгновение. — Пойдём есть, волчонок. Ты проспал почти до заката.       — Ты любишь козий сыр? — спрашивает Пенелопа. И такое облегчение — не увидеть в её глазах ненависти. Только обещание привыкнуть — и, может, со временем полюбить.       Астианакс неловко пожимает плечами — коз у Калипсо на острове не было. Должно быть, вид у него совсем потерянный, потому что Пенелопа садится рядом и ласково проводит ладонью по его щеке.       — Спасибо, что заботился о моём супруге.       Астианакс вспыхивает до кончиков ушей. Потому что похвала кажется ему незаслуженной, и ещё потому, что Пенелопа, кажется, уже немножко его любит.       Она встаёт с края постели и берёт Одиссея за руку. И это какой-то третий, доселе невиданный Одиссей. Открытый, беспомощный, а в глазах — любовь глубже и неумолимее океана.       — Может быть, — медленно говорит Пенелопа, — мы опоздаем к ужину.       — Немного, — Одиссей кивает будто завороженный. Но только будто — с волшебством Астианакс знаком, а это что-то посильнее.       И они уходят, исчезают в галереях дворца. Астианакс рад, но все же издаёт длинное:       — Фу-у-у!       — Ой, да ладно тебе! — Телемах слегка толкает его, будто они много лет знакомы. — Значит, Скамандрий. А мне казалось, тебя по-другому зовут.       Астианакс смотрит ему в глаза, и думает, готов ли он. Вдруг это все снова притворство? Даже если притворяться достаточно долго, настоящей семьёй не станешь. Так вышло с Калипсо. Но… Одиссей-то так и остался ему отцом, верно?       — Это особое имя. Только для семьи, — говорит он, пожалуй, чересчур резко. Телемах явно огорчается.       — Ясно. А… Мне…       Вот уж кто совсем не умеет притворяться!       — Я просто сам не часто его использую, — оправдывается Астианакс. — Но если отец собрался меня так звать, то, может и привыкну. А пока зови меня Астианаксом.       Телемах улыбается, и это особая улыбка — с хитрым прищуром, унаследованным не то от отца, не то от матери.       — А что насчёт младшего брата?       Закат над Итакой кроваво-красен, но воздух полон лишь ароматами цветов да готовящейся еды. А ещё за каждым закатом придёт рассвет — вот что самое главное.