Похороните меня под обшивкой

852. М30.

Здравствуй, Пертурабо, мой дорогой брат. Я не знаю, прочтёшь ты это или нет, но сейчас, в моём состоянии, я ощущаю острую необходимость обращаться хоть к кому-то. Я нуждаюсь в слушателе, и, хочешь ты этого или нет, но с этого дня им будешь ты. Я не думаю, что когда-нибудь этот текст попадёт к тебе в руки, и, более того, я надеюсь, что этого не произойдёт. Потому что иначе это будет значить, что все мои тревоги обоснованы, а я вполне допускаю, что худшие предположения всё же могут подтвердиться, и, более того, я уже сейчас, спустя меньше, чем год, вижу к тому всё неутешительные предпосылки.

Я хочу кое с кем тебя познакомить.

860.М30 Сильнее всего прочего странного, что можно было обнаружить в этой обители, внимание привлекали огромные, разросшиеся от пола до потолка с выложенной позолоченными горбылями старинной картой звёздного неба, окна. По бокам их выстилали старые, оставшиеся от прошлых хозяев помещения, тяжёлые и крупно обмазанные лепниной откосы, очень неумело по краям переходящие в карниз из тёмного и потёртого временем дерева. Розовые лучи отражались от золота отделки и усыпали стены, пол и потолок помещения множеством солнечных зайчиков причудливой формы. Всё здесь было такое, как эти окна: на тонкой границе древности и чрезвычайной, почти абсурдной новизны. Резной мольберт из кедра с усеянным драгоценными камнями пюпитром был занят в сложной композиции с участием проектора и лазерной указки в правой части комнаты. Скорее всего, указка служила стилом, почему и расположилась в пустом стакане для кисточек. Эта композиция себя совершенно не стеснялась и устроилась на сцене напротив подпирающего потолок книжного шкафа, полки которого были завалены чем угодно (включая измерительные инструменты, два телескопа, гарнитуры вокса и прочую технику, а также туфли и прочие предметы гардероба, брошенные туда в самых ярых сердцах), кроме собственно книг. Шляпа с пером на одной из наиболее отдалённых от окна полок прятала под искусственным пухом издыхающий куст неопределённого растения. Напротив этого бардака, по которому хотя бы можно было перемещаться без страха задеть хрупкое равновесие предметов, расположилась не менее сложная инсталляция из замотанных в одежды стульев и кресел, а также нескольких столов и столиков, заставленных всяческим хламом с такой старательностью, что пальцем было некуда ткнуть. Под одним из них расположилось забитое изорванным пергаментом жестяное ведро, а под другим миска с чем-то тёмным и подозрительно пахнущим машинным маслом. Следуя демонстративно пренебрежительному отношению к заслуживающему почтения шкафу, роль книжной полки исполнял разрубающий окно на две части подоконник. В самом дальнем его углу, как раз против шкафа, расположился бюст неизвестной богини, взирающей на свой новый дом с выражением глубочайшего недоумения. Подставкой для бюста служила пёстрая стопка журналов и книг, кое-где для надёжности перетянутая бечёвкой и со знанием дела подпёртая стальным планшетом с треснутым экраном. Третья и наиболее захламлённая часть мастерской была отдана под теснящееся в тёмный угол спальное место и склад всего того, что создавалось, портилось, улучшалось и разрушалось в первых двух. С потолка свисали закреплённые прищепками картины и витражи, оригиналы и реплики, личные интерпретации, сплетающиеся в один удивительный цветастый узор, с каждого ракурса комнаты менявшийся, подобно калейдоскопу; вдоль стен стояли тумбочки, от грубо сколоченных до реквизированных из тиранских покоев, которые косо и криво, но весьма устойчиво были составлены друг на друга на манер шкафов и до отказа забиты моделями разной техники, крошечными механизмами, то тут, то там подткнуты не дающими дверцам закрыться тубусами, а также всякого рода менее популярными, чем поселившиеся на столах, инструментами. Краше всего этого безобразия, впрочем, был видимый из окна садик на балконе, по которому с первого взгляда было не понять, в каком именно положении в пространстве пребывает он и его обитатели. Лианы, спускаясь с тонких белёсых деревьев, хищно тыкались кривыми пальцами в окно, при каждом дуновении ветра, что в горах было нередким явлением, создавая нестерпимое для тонкого слуха обилие шума. Розовый свет заката под подоконником окрашивался зелёным от обилия растений по другую сторону стекла. В саду также наблюдались стены и потолок из древесных шпалеров и пергол, обвитые живой изгородью с яркими фиолетовыми цветками, и два больших кресла, расположенные в самой дальней и свободной части. Из-за того, как много изменений по прихоти владельца претерпело это место, было очень трудно определить, для каких целей оно использовалось раньше, но, тем не менее, Пертурабо безошибочно узнал в нём павильон малой дворцовой библиотеки. Тёмное дерево в отделке, сцена на полу, огораживавшая читальное пространство возле шкафа, стыдливо выглядывающая из-за слоёв хлама на противоположной стене потёртая фреска и её скрытый мебелью близнец в противоположной части комнаты — определённо, это именно она. — Ты прочёл? Примарх отвернулся от окна и взглянул на свою спутницу. Каллифона, придерживая на руках огромного чёрного кота, двумя пальцами приподняла обложку книги с одного из столов и повернула её так, чтобы ему было видно название. Перемещаясь, талмуд жалобно заскрипел переплётом и нарушил зыбкое спокойствие на усыпанном хламом столе, сбросив на пол несколько тут же свернувшихся трубочкой больших листов. Не было сомнений, что именно это произведение она прислала ему вместе с гонцом на «Железную Кровь» в качестве доказательства своих слов. — Да. Качественный, но ничем непримечательный труд. Воцарилось неприятное выжидающее молчание, и Железный Владыка продолжил: — Не жди от меня восхищения человеком, изобрётшим велосипед, имея лишь палки и камни, когда у меня есть личная флотилия звёздных кораблей. — Даже если этот человек недавно отпраздновал девятый день рождения? В ответ на это справедливое замечание Примарх промолчал и вернулся к изучению убранства мастерской. В организации помещения не наблюдалось абсолютно никакой логики, но привыкшему к подобному Пертурабо бросались в глаза незначительные, казалось бы, детали, соединяющие кажущийся хаос в единую функционирующую под чутким руководством владельца систему. Местный бардак был всего лишь временным следствием активной работы. Какая ещё атмосфера должна быть в мастерской? Места, где царит идеальный порядок, никем не используются, а потому никем не захламляются. Ни туфли, ни шляпы, ни покрывшиеся пылью неисправные образцы археотеха или инструменты на шкафу не стоили и секунды внимания, но Примарх продолжал с жарким напускным интересом изучать его. Очевидное желание полностью забыть как о существовании Каллифоны, так и об истинном хозяине этого места, сквозило в абсолютно каждом его жесте и было бы совершенно понятно даже человеку, который впервые его видит и ещё не осведомлён обо всех тонкостях его характера. Если во избежание непродуктивного и неприятного обсуждения некоторое время нужно было пялиться на шкаф, Пертурабо был готов заплатить столь небольшую цену за ещё несколько мгновений спокойствия. — По-моему, ничем не хуже мансарды — Каллифона бесцеремонно поднялась на сцену и, словно была ему равна, встала рядом с названным братом, пытаясь отыскать, что в этом треклятом шкафу могло его так увлечь. Не среагировать на этот намёк было очень тяжело. Стоило женщине закончить фразу, как в глазах Примарха мастерская моментально лишилась всего своего шарма. Словно спала творческая дрёма, пелена снисходительного понимания, и романтичная обитель мастера превратилась в захламлённую конуру ребёнка, который был не в состоянии определиться, каким именно хобби он хочет заниматься. Многодневная пыль на полках и по углам вызвала приступ отвращения, затхлая книжная вонь вперемешку с запахом высыхающей краски ударила в нос с такой силой, что Пертурабо скривился и отшатнулся от шкафа, а заодно и от Каллифоны, словно мог чем-то заразиться, стоило ему сделать лишний вдох. Неизменно приятным глазу осталось только великолепное окно. Оно притягивало внимание не столько тем, с каким сравнительно примитивным мастерством было сделано, сколько той странной аурой спокойствия, которая неизменно витает вокруг тех вещей, которые создавались с большой любовью. В отличие, например, от на скорую руку собранных инструментов, незаконченных картин или не идеально пропорциональных моделей техники, оно было сделано по простой прихоти, а не в качестве вызова себе, демонстрации мастерства или по необходимости. Ещё будучи при дворе Даммекоса, он и сам создавал подобные вещи: в его случае это были птичьи клетки. Резкая, вновь обращающаяся к замечанию сестры мысль, вызвала гнев. — Избавь меня от подобных комментариев, пока мы не получим заключение из апотекариона. — Ладно-ладно, — Каллифона выпустила кота и примирительно подняла руки, отворачиваясь от Пертурабо и спускаясь к столам в центре комнаты. Подойдя к одному из них, она принялась бережно и с большим трудом собирать упавшие от её неосторожного движения чертежи. Сложив несколько листов пергамента на стол, она аккуратно развернула один из них и принялась изучать изображённый на нём эскиз. Её спрятанная в тёмную перчатку ладонь, неспособная ощутить прикосновение пергамента, всё равно с какой-то особой любовью провела по чертежу, после чего Каллифона едва различимым шёпотом произнесла: — Некоторые люди не меняются. Она, конечно, знала, что примарх её услышит, но совершенно не озаботилась этим. Она целиком и полностью была поглощена изучением чертежа и проведением своих иронических параллелей, ей было совсем не до него. Может быть, она и вовсе обращалась к коту, ластящемуся об её ноги, но это было не так важно. Каллифона знала Пертурабо слишком хорошо, чтобы пренебрегать его яростью ненамеренно, просто ей, как и всем, стало плевать на него сразу же, как он вернулся домой. — А там что? — с очень сложным выражением лица Примарх обвёл рукой сад за прекрасным окном, после чего кивнул Каллифоне. Она оторвала взгляд от чертежа и выпрямилась, щурясь от слабеющего, но всё ещё яркого света. Проходя сквозь стёкла, розовые лучи ложились на посуровевшее, напряжённое лицо, оттеняя каждую крошечную морщинку и больше всего — глаза, даже спустя почти декаду всё такие же глубокие и царственно строгие, смотрящие в самую душу и ненавязчиво предлагающие в себе утопиться. Глаза были единственным, что в Каллифоне не изменилось. — Это подарок, — тепло произнесла женщина, поворачивая голову вслед за узором реек. Встретив на пути ещё более озадаченное, чем ранее, выражение лица Пертурабо, она поспешила пояснить: — На мой день рождения. Зная твоё отношение отмечу, что подарок всё же не столько для меня, сколько для нас. Почему-то Пертурабо был уверен, что в этом «нас» места хватало только для двоих, и вторым рядом с сестрой был явно не он. Отношение юного Примарха к подаркам и праздникам всегда было сложной темой в семье Даммекоса. Саму концепцию передачи какого-либо предмета в пользование другому человеку с целью сделать того счастливее до Пертурабо донести удалось, что, впрочем, не сработало с поводами для этих самых подарков. День рождения, смена сезона или государственный праздник — всё это просто точно такие же дни, как и все остальные в году. Зачем привязывать такие жесты к какой-то дате? Не лучше ли самому выбирать момент для подарка? «Наверное, лучше» — примирительно соглашалась Каллифона, не желая лишний раз спорить. Женщина ловко лавировала между столами и в конце концов подошла к одному незахламлённому участку подоконника. Нашарив под поверхностью небольшую выпирающую бляшку, она нажала на неё, и кусок подоконника со скрипом поднялся и остался в вертикальном положении, после чего на улицу открылась очень умело спрятанная в узоре на стекле дверь. — Не хочешь взглянуть? — чисто формальным тоном поинтересовалась Каллифона, делая шаг за стекло и тут же исчезая из виду. Окно было гораздо сложнее, чем казалось на первый взгляд. Это не мог быть огромный голо-экран, как не могло быть и просто стекло, слишком уж натурально смотрелись розовые лучи от заката. Золотые горбыли тут же сложились в ещё один, дополнительный, скрытый за звёздной картой узор, в котором постепенно угадывались крошечные механизмы: дверные петли за столешницей подоконника, очертания самой двери и нескольких подвижных сегментов в других местах. Впрочем, способ, которым удалось добиться сокрытия присутствия кого-либо с той стороны окна, оставался необъясним. Пертурабо спустился со сцены, с отвращением огибая грязную мебель, и приблизился к проходу в окне. К его удивлению, ему, с его-то габаритами, не пришлось ни поворачиваться, ни нагибаться, чтобы пройти, но почему-то вместо одобрения эта особенность устройства вызвала только ещё больше отвращения. Удобство и практичность, подходящие, но не предназначенные для него лично. Как единственное комфортное по размеру кресло на чужом флагмане. Бесит невыносимо. — Мне здесь нравится, — Каллифона прошла в сад, и её бледного лица коснулся не искажённый странным окном настоящий солнечный лучик. — Последнее время, я всё чаще и чаще прихожу сюда. Думаю, будь у нас больше времени, тебе бы тут тоже понравилось, Бо. — Сомневаюсь, что здесь найдётся место для меня. Пертурабо скользнул взглядом по извивающейся деревянной дорожке, на которой стояла Каллифона, плавно обходящей ничем не огороженные розовые кусты и ведшей через весь буйный сад к самому краю балкона. Ни розовые кусты, ни лианы, ни кладка досок на дорожке не интересовали его так сильно, как устройство окна, с другой стороны которого было отлично видно мастерскую. Ради интереса он провёл рукой с другой стороны толстого матового «стекла», проверяя, будет ли видно ладонь из сада. Её, к несчастью, было видно, и это окончательно внесло путаницу в принцип работы окна. В теории пролить свет на этот механизм могли хоть и умело, но всё ещё заметно встроенные вдоль дороги излучатели чего-то, должно быть, некоторых искажающих лучей, но это было только одно из предположений. Оглядевшись в поисках чего-то ещё, что могло бы быть частью этой системы, Примарх обнаружил полностью закрывающий небо потолок из пергол и ни одного странного приспособления помимо тех, что были под дорожкой. — Отчего же? — Разве это не очевидно?! — рявкнул Пертурабо, резко обернувшись на Каллифону. Та вздрогнула и застыла от крика, а кот из-за её спины, шипя, попятился в сторону кустарника. — Пошёл вон отсюда! — Гром на тебя и голову твою, угомонись сейчас же! У меня нет времени на твои истерики! Пертурабо набрал было в могучую грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но быстро осёкся. За суровостью взгляда Каллифоны ему отчётливо виделась усталость умирающего, и заставлять её лишний раз напрягаться, тем более по таким пустякам, было просто нелепо. Она… постарела, и на фоне бесконечно свежего и живого сада это было видно слишком хорошо. Не то чтобы дело было лично в ней или в том, что далеко не все достижения имперской медицины доходили до Олимпии с одинаковой скоростью, нет, проблема крылась в другом. Каллифона не умирала от старости, она просто… исчерпала все доступные её телу ресурсы. Не осталось почти ничего, что напоминало бы о той прекрасной, полной сил женщине. Не осталось кудрей цвета смешанного с вином тёмного шоколада; не осталось гордой осанки, подчёркивавшей стройный, но крепкий стан; не осталось твёрдой походки истинной, достойной своего трона королевы. Волосы поседели и сжидились, ощетинились тяжёлыми, плохо сочетающимися украшениями; фигура утонула во тьме и жаре массивных, скрывающих истощённость одежд, а шаг стал неровным, прихрамывающим на одну ногу, скошенным влево, куда неосознанно клонилась и голова. Так она перед ним и стояла: уже уставшая от не успевшего начаться конфликта, болезненно кривящаяся и мерзляво сложившая на груди тонкие руки в широких рукавах и коротких перчатках. Неизменны остались только глаза. Даже характер, кажется, истончился, словно декоративный меч, когда-то столь пугающий и вызывающий так много восхищения на стене и обломавшийся, раскрошившийся после одного-единственного, но самого тяжёлого боя. Во дворце Даммекоса было много стоек с оружием, которое не было предназначено для реального сражения. Мечи, глефы, ножи — они были произведением искусства, они ранили взгляд, но не плоть. Однажды вынужденно использованные в сражении, они больше не могли найти пристанища на своём бывшем пьедестале, оставаясь лишь уродливой пародией на самих себя и своих более эстетичных соседей, как не могли и остаться в ножнах у нерадивого, так бездумно и жестоко использовавшего их не по назначению воина. Гнев Примарха сменился затравленным, болезненным отчаянием. — Мне надо сесть, — хрипло, почти шепча произнесла Каллифона, устало отворачиваясь и направляясь к двум креслам. Нарушая первозданное спокойствие сада, по траве зашуршали тяжёлые тёмные юбки. Пертурабо последовал за ней, как бы обозначая завершение конфликта, и женщина, обернувшись, едва заметно ему улыбнулась. Она всегда понимала его без слов. От этого видеть её в столь плачевном состоянии было ещё тяжелее, хотя в какой-то момент ему показалось, что это уже невозможно. Когда она умрёт, что, видимо, случится очень скоро, кто ещё будет так с ним… возиться? — Почему ты не связалась со мной раньше? В голосе Пертурабо, не пожелавшего занять второе кресло и вставшего прямо напротив Каллифоны, слышалась настолько сильная печаль, что женщина, сама того не желая, мгновенно ею прониклась. Вздохнув, она уложила лоб на упирающуюся в подлокотник руку, думая над ответом. — Ну, как минимум, ты был занят, — она грустно усмехнулась. — Ты с такой лёгкостью и энтузиазмом покинул планету, я не думала, что ты захочешь слышать о чём-то, что связывает тебя с твоей пренеприятнейшей бывшей семьёй. Да, и как-то не до этого было. Знаешь, как трудно уследить за этим безобразием? Это не ребёнок, это настоящее стихийное бедствие с интеллектом академика, воображением художника и мышлением, как ни странно, ребёнка. Что-то внутри Пертурабо подсказывало, что дело было совсем не в этом. Попытку Каллифоны перевести тему легко можно было бы пресечь, можно было бы надавить на неё и потребовать отвечать прямо и без лишних слов, как он делал в легионе, но он не стал. Ныне такая хрупкая, она, наверное, вовсе рассыплется, если он ещё раз ей что-нибудь эдакое скажет. — И чего ты хочешь от меня теперь? Лечения? Принятия престола? Восхищения? — как он ни старался, всё равно получилось ужасно грубо. На некоторое время, пока женщина заново устраивалась в кресле поправляя слои одежд, воцарилась тишина. — Я хочу, чтобы, возвращаясь, ты забрал её с собой. Не успел на лице Пертурабо отразиться весь спектр испытанного им удивления, как он тут же с жаром, словно Каллифона могла его силой заставить, начал ей отвечать. — Это исключено. Великий Крестовый Поход моего настоящего отца — это война, а не школа для одарённых детей. Сдай её на попечительство Андосу или Геракону, да хоть Даммекосу, ему плевать, кто будет придворным шутом с молотком и кисточкой, ты же знаешь. Твоя просьба не столько невыполнима, сколько абсурдна, Каллифона. Мой ответ — нет. — У Андоса своя семья и своя жизнь, я не могу повесить ему на плечи… такое, — Пертурабо подавил стон сожаления. А ему, значит, может. — Геракона Даммекос не так давно утопил в бочке с вином, но это, поверь, не единственная причина, по которой его отношения с Перцефоной не задались. — Даммекос утопил Геракона? — Ага, в вине. За попытку свергнуть его. Не самая хорошая атмосфера для столь пылкого ума, я надеюсь, ты понимаешь, о чём я. Конечно же, Пертурабо понимал. Он отлично понимал и в глубине души даже был отчасти согласен, хоть и не признал бы этого даже под пытками, но, о, Трон, он не мог. Несмотря на все долгие речи, сквозящие намёками именно на такую просьбу, которые он уже успел выслушать от Каллифоны, несмотря на хоть и призрачное, но любопытство, он просто не мог. Как бы он это объяснил…? — Пристрой её в академию. — Если успею, когда-нибудь я поведаю тебе, чем закончилась одна такая попытка, но сейчас просто скажу, что это невозможно, и невозможность доказана практикой. Пертурабо глубоко вдохнул и приложил пальцы к переносице. — Я не могу. Прости, Каллифона, но я не могу. Не сейчас. Этой точки зрения в нём придерживалось очень многое. Его прагматизм, достаточно аргументированно объяснявший, почему шебутной, но обладающий интеллектом Примарха ребёнок в экспедиционной флотилии — это, как минимум, потенциальный источник некоторых неудобств; его разум, уверенный, но из-за недавней речи Каллифоны не до конца, в том, что фронт — не лучшее место для взросления; наконец его страх и стыд, что он, мало того, что совершил почти десять лет назад несусветную глупость, так ещё и о последствиях не просто не мог, а банально не знал, как позаботиться. И времени на поиск решения у него было катастрофически мало. Не дослушав ответ Каллифоны, Примарх развернулся и направился прочь из сада в единственное место во всём дворце, где широкому потоку его мысли ничего не мешало. Только на выходе из мастерской он понял, что так сильно его раздражало в этом месте на самом деле: помимо окна, здесь не было ни одной законченной работы.

***

Лохос был не единственным красивым городом в галактике. Что там, на самой Олимпии были места поживописнее, хоть и не так хорошо защищённые. Одни только руины Соморры чего стоили, да и другие города тоже. — …если так рассуждать, углубляясь, так сказать, и уподобляясь твоему методу объяснения… Не так давно Перцефона тайно навязала свою компанию извозчику, благодаря чему сумела побывать в этом легендарном месте и вживую насладиться его крошащимся величием, а потому не могла не сравнивать с ним тут же обросший новыми деталями родной город. Усилению впечатлений от поездки по-своему поспособствовала устроенная после несанкционированного недельного отсутствия порка, продолжаемая прямо сейчас в психологическом варианте. Сие прискорбное событие не то,чтобы было болезненным само по себе, как минимум, когда дело касалось физического здоровья, скорее очень обидным: она только вернулась во дворец, полная новых идей и впечатлений и готовая делиться ими с каждым встречным, а её отправили к Агнес, даже не удосужившись выслушать! После незаслуженного наказания желание кому-то что-то рассказывать про Соморру отпало напрочь. — …в твоём распоряжении целый экипаж, куда можно было бы пригласить дидаскала-историка да парочку драбантов, не забывая о твоём положении и нашем положении также, а ты… Скучающе вышагивая подле традиционно после телесных наказаний склонной философствовать Агнес, Перцефона выставила вбок руку, касаясь нескольких пушистых папоротников на каменном мосту. Отойдя в сторону клумб, девочка перегнулась через заграждение и печально уставилась на шумящих на нижней площадке детей и подростков. По вечерам в таких местах обычно собиралось много народу, особенно молодёжи, чему способствовали в равной степени приятный глазу вид на долину и ещё сохранившее дневное тепло убранство площадок, достаточно строгое, чтобы не отвлекать от созерцания уже подёрнутых зеленью полей, и при этом достаточно вычурное, чтобы позволить себе убогенький фонтанчик. Конкретно же это место, под мостом, подобным вниманием обычно было справедливо обделено: вместо скамеек здесь были лишь неприятно саднящие кожу каменные сидушки, на предназначенном для фонтана постаменте красовалась унылая статуя, а потрескавшаяся рыжая кирпичная плитка, устилавшая поверхность, абсолютно никуда ни годилась ни по цвету, ни по состоянию. Единственным достоинством этого места было то, что там было тихо. Отчасти потому, что оно не пользовалось популярностью. Ещё там жил кот, почти такой же чёрный, как Алекзандер, но абсолютно тупой, а оттого страшно бесящий, но его редкое присутствие вполне можно было стерпеть. — Да что ты встала, идём! Если бы Перцефона хотела, она легко бы вырвалась из хватки распалившейся в речи Агнес, но она смирилась со своей участью ещё три сотни предложений назад, а потому послушно пошла следом. Агнес, в целом, была неплохой, даже классной. Она много говорила, но ещё больше она слушала, и всегда бесконечно и с каким-то благоговением восхищалась любой деятельностью Перцефоны, а уж на деятельность та не скупилась. Эта милейшая женщина, страдающая от необходимости периодически проходиться поучительным кнутом вдоль хребта юного дарования почти так же, как юное дарование периодически страдало от её речей, была воплощением абсолютного материнского добра, из-за чего, во-первых, на неё было просто невозможно обижаться, как, например, на «достопочтенную мамашу твою», а во-вторых ею было очень просто манипулировать, чем она также отличалась от вышеупомянутой достопочтенной мамаши. — Вот тебе дома неймётся! Вот почему отец твой, господин Данакт, проводит вечера за литературой, как и госпожа Каллифона, а тебе лишь бы куда залезть, да и не вылезти, там остаться? Очередной риторический вопрос. Можно спокойно игнорировать. Агнес ещё много говорила, и постепенно из нравственной речи её унесло куда-то к сравнению Перцефоны с нормальными детьми и неизменно за этим следовавшему её вознесению над ними: «Неужто ты так стремишься уподобиться своим сверстникам, которые, как ты сама говоришь, даже из песка дом построить не в состоянии, не то что из металла?». Потом она переключилась на тоску о так быстро пролетевшем детстве, сначала перцефонином, а потом и собственном; потом, не без гордости и радости, присущей обычно взрослым, которые обыгрывают детей в карты, она отметила, что в Перцефоне всё же ещё куда больше от ребёнка, чем ей и её матери хочется думать, да и вообще, если отбросить все эти рисунки и фигурки, то и совсем обычная девочка получается, даже ростом под возраст подходит. — Я знаю, ты всё понимаешь, что я тут тебе рассказываю, но неужели ты и нас понять не можешь, стариков? — Ты не старая, тебе всего сорок, — впервые за долгое время подала голос Перцефона, чувствуя, что тирада окончена, и можно оживать. — Ой, тю, ребёнок, скажешь тоже, близок час, когда я, как твоя мать, буду так долго ходить только с тростью, а лучше с экипажем. Они действительно гуляли уже добрых пять часов и за это время уже почти дошли до края Лохоса. Во дворец им, скорее всего, придётся возвращаться фуникулёром. — Почему? — искренне удивилась девочка и подняла взгляд на Агнес, цепляясь той под руку на манер кавалера. — Годы рано или поздно возьмут своё. — Но есть же аугметика, — совсем по-детски сконфуженно, всем сердцем не понимая чужого волнения, пробурчала Перцефона. Вопреки расхожему мнению о юной госпоже, несмотря на свои поражающие воображение академические знания, по сути своей она всё ещё оставалась ребёнком, и, когда она не рассуждала о лингвистике или не сидела задумчиво над новой своей игрушкой, совершенно непохожей на игрушки сверстников, это было особенно заметно. Перцефоне не хватало того, что обычно приходило к людям вместе с настолько обширными знаниями — жизненного опыта, и эта наивность, которая бывает только в таком возрасте, умиляла Агнес. — Аугметика не сделает меня бессмертной, — поучительно произнесла женщина. — Но она лишит тебя проблем, которые преследуют мою мать! — воскликнула Перцефона. — Возможно, если я сменю свои ноги на колёса машины, но я не буду этого делать, даже если у меня будет риск навсегда перестать ходить. — Аугметика Механикум уже давно вышла на более высокий уровень! — Да ну?! А откуда ты знаешь? — А у нас ходит по дворцу один такой, высокоуровневый, прислугу пугает. — Ты про того… нового сервитора? — …это сервитор? Агнес залилась беззлобным, звонким смехом, а девочка остановилась и недоумевающе уставилась на гувернантку, требуя объяснений. — Неужели ты его не узнала? — …откуда бы? — в высоком детском голосе послышалось совсем недетское подозрение, а в интонации появились те нотки, которые обычно Агнес замечала у воспитанницы только когда она подвергала себя очередному мозговому штурму над чертёжной бумагой или, как казалось женщине и всем остальным, грудой мусора. — Ой! Ну ты! Ребёнок! Последнее слово Агнес произнесла так, словно Перцефона могла как-то исправить этот свой досадный недостаток. Воспитательница осмотрительно предпочитала не делиться с девочкой своими мыслями относительно странности привносимых на её веку на Олимпию имперских культурных особенностей. Заменившие собою обычных слуг, сервиторы оставались пугающим, исключительно жутким явлением, почему-то абсолютно нормальным для всех не-олимпийцев, находившихся на планете. Эти существа из плоти и стали пугали и Агнес, справедливо опасавшуюся когда-нибудь превратиться в нечто подобное, а также, конечно, другую дворцовую прислугу, но не оказывали совершенно никакого эффекта на Перцефону. Возможно, это могло бы стать аргументом в пользу их нормальности, но старомодную нервную женщину это совершенно не могло убедить. — Он совсем как человек, только молчаливый и грустный, — оправдывалась девочка. — Мало чем отличается от остальных слуг. От холодной жестокости, бесстрастности математического сравнения, сквозивших в последней фразе, Агнес стало не по себе. — Это, кстати, ещё один аргумент в пользу аугметики. Не успела Агнес ответить, что, при такой порядке вещей, она точно ни за что ни части у себя не заменит, их вялотекущую процессию настиг новый человек. — Добрый вечер, дамы, — сделав особый акцент на последнем слове, сбоку от Перцефоны возник высокий и худой, словно жердь, Гелиодор. — Здравс-ствуй, — раздражённо отводя взгляд и притягивая девочку к себе ответила женщина. Гелиодор был образованный и предприимчивый молодой человек семнадцати лет от роду, происходивший из одной из дворянских семей Лохоса и обладавший тем уровнем всех лучших человеческих качеств, которые заставляли всех достойных людей сторониться его компании. Предприимчивость была в целом свойственна всей его семье: с полгода назад его отец по старым олимпийским обычаям пришёл к Данакту и Каллифоне с «очень выгодным предложением относительно будущего юной госпожи». Такая невероятная наглость в силу характера Данакта была прощена, но, в силу уже характера Каллифоны, не забыта, и с тех пор непосредственно влияла на отношения двух семей. — Я вижу, вы тоже гуляете, — скорее утвердил, чем спросил, Гелиодор, слащаво улыбаясь и старательно следя за своими интонациями и жестами. — Надеюсь, вы не будете против, если я составлю вам компанию? Я держу путь туда же, куда и вы. Уродская, аристократичная манипулятивность сквозила в его словах: от «надеюсь, вы не будете против», которое как бы и не предлагало собеседнику отвечать на незаданный вопрос честно, что было бы в данной ситуации ещё более невежливо, чем так навязываться, до «туда же, куда и вы», учитывая, что Гелиодот не мог иметь ни малейшего понятия относительно так и не определённого за время прогулки места назначения. — А ежели будем? — умело парировала Агнес, переводя девочку слева от себя и вставая рядом с молодым человеком. — А отчего же вы будете против? Как я могу видеть, юной госпоже так и вовсе всё равно, и вам, я полагаю, тоже должно быть. Это он справедливо заметил, что юной госпоже на него всё равно. Когда-то вместе проходившие какое-то обучение, молодые люди не сошлись не характерами, а умом. — Неправильно Вы, господин, полагаете. Как же мне может быть не всё равно на того, кто хочет составить юной госпоже компанию? Эдак мне всё равно будет, так её и украдут у меня! Гелиодот залился выверенным, звонким смехом, а Агнес поддержала его сдержанной улыбкой. Перцефона скучающе повисла на руке гувернантки. — Неужто вы за ней до свадьбы будете ходить и под венец её поведёте? — Может быть и поведу, Вам ли дело до этого есть? — Мне есть до этого непосредственное дело! Возможно, Гелиодоту, как и Перцефоне, не были доступны в силу возраста некоторые высокодуховные социальные понятия. — Как же так? Вы водите с юной госпожой дружбу и надеетесь на свадьбе быть в качестве поддержки? — На какой свадьбе? — моментально напрягся и растерял весь свой птичий пыл Гелиодот, пропустив, встревожившись, колкое замечание. — На той, которую Вы сами и упомянули, господин. — Я никакой свадьбы не упоминал. А есть свадьба, которую стоило бы упоминать? — Свадьба, которую стоит упоминать, есть всегда. — Как это? — А вот, поживёте с моё, может, и поймёте, а пока Вы будете постигать, нам с юной госпожой пора… Перцефона! На месте, где ещё недавно стояла девочка, зияла красноречивая пустота.

***

Странное ощущение, настигающее усовершенствованный, но всё ещё человеческий мозг на перепутье сна, бодрствования и бреда, не обошло Форрикса и сегодня. Почему-то, начавшееся с момента воссоединения легиона с Примархом, это явление последнее время посещало его всё чаще и чаще. Наблюдая из-под полуприкрытых век за тем, как медленно комната заполняется нездоровым фиолетовым светом, бьющим словно из самих стен, он отстранённо оправдывал эти «приступы» — снами их было никак не назвать, так как он совершенно точно был в сознании и всё понимал — преследовавшим его с отъездом Пертурабо усталостью и нервным напряжением. Как бы совершенно ни было тело космодесантника, как бы гениален ни был Император, а руководить целой космической флотилией было тяжело даже с активной поддержкой двух других триархов. Ни второе сердце, ни стимуляторы, которые, наверное, таким сбоям в работе мозга только способствовали, совершенно не помогали справляться с грозящейся сломать плечи ответственностью. Форриксу было не привыкать, но ему всё равно не нравилось. Когда скромно обставленная каюта целиком погрузилась в густое тёмное индиго, а на границе слуха зашумели вокс-помехи, из пульсирующих чёрных пятен на сетчатке в дальнем углу начало собирать себя по кускам нечто. Оно было ужасно большое и нервно дрожало, притягивая к своему тщедушному, жмущемуся в угол телу новые пятна. Тонкие костлявые руки существа не имели определённой формы и постоянно ломались то тут, то там, ползя по стенам за новыми деталями для тела, в то время как несколько больших и маленьких глаз, то и дело подобно каплям воды соединяющихся и разъединяющихся в случайном порядке, пристально, но, как и руки, совершенно не зная состояния покоя, следили за движениями. Раньше, впервые столкнувшись с этими странными шутками своего разума, Кидомор понятия не имел, как на них стоит реагировать. Впоследствии же, когда, к своему счастью, он понял, что подобные приступы не только возможно, но и очень легко прекращать, он начал получать от них странное, горькое удовольствие больного, привыкшего к горячке так сильно, что плохо ориентирующегося вне её. Он мог бы просто вспомнить что-нибудь очень чёткое сейчас, например, состав трезубца, или совершить мельчайшее, не требующее никаких усилий движение пальцем, даже просто попытки разглядеть и осознать создание в углу было бы достаточно, чтобы моментально прогнать это наваждение, но он не делал ничего из этого. Собравшись в кучу, существо вместо того, чтобы, заметно прибавив в массе, осесть на пол и перестать трястись, истерически заползло на потолок и впялилось алеющими глазищами в лежащего в противоположном углу Форрикса. Нечто изучало своего соседа, дивилось его простой и неизменной природе, трясло перед ним комнату и плавило стены, пытаясь вызвать какую-то реакцию, а после истошно заорало и тут же возникло сразу же над ним. Это было страшно. Вполне контролируемо, всё ещё легко остановимо, но страшно. Наверное, даже жутко, как пугает не внезапное возникновение крика, а его продолжительность, давя изнутри на сознание. Почему-то впервые за всё время разум первого капитана даровал существу имя, словно бы привнеся в его бесконечно изменяющуюся природу капельку определённости, ограничений, столь приятных и привычных людям в материальном мире. Необратимость, продолжая вопить, налепилась тысячью тончайших ложноножек на потолок и вязкой каплей свесилась с него, приближая к лицу Кидомора разинутую пасть. У неё не было запаха, из неё не шло тепло дыхания живого тела, она не сокращалась и не наполнялась слюной, подобно пасти хищника, готовящегося расправиться со своей добычей. Да и быть не могло: Необратимость была нематериального толка, она не переваривала и не охотилась на живых, чтобы сожрать их, она состояла из пульсирующих пятен в напряжённых, не моргающих глазах. Какого бы рода эта тварь ни испытывала интерес к Форриксу, с него было достаточно. Зачем-то в последний раз исследовав вязкое, беззвучно пузырящееся тело, он напряг шею, чтобы резко тряхнуть головой, но не смог. Тело его не послушалось и продолжало беспомощно лежать на кровати, без смысла напрягая мышцы, но не приводя в движение ни единой своей части. Необратимость раскрыла пасть ещё шире, демонстрируя лишённую эпителия и зияющую ещё более чёрной, чем всё остальное, дырой глотку и наращивая по краям острые шевелящиеся отростки, и ниже склонилась над своей жертвой. Зубы-языки, следуя расширяющейся челюсти, полоснули по укрытой одной лишь туникой груди внизу и закрыли собою большую часть обзора наверху, проводя кровавые борозды под волосами. Челюсти сомкнулись за один удар сердца, и Необратимость поглотила Кидомора, сменяя истошный крик на бесконечную чехарду непохожих ни на что, что он мог бы встретить в реальности, образов и подобий. Бесконечно мерзкая череда неестественно ярких картинок сопровождалась какофонией из обрывков когда-то слышимых им фраз сотен тысяч людей, стонов умирающих и криков победы, грома осадных орудий и треска рвущейся ткани. Весь этот хаос, поначалу напугавший его и заставивший до боли в мышцах напрячь всё тело, спустя несколько часов связался в одну единую как бы сюжетную линию, связывающую каждый отдельный звук и цвет в единый посыл, но по какой-то причине, пытаясь осознать его, Форрикс неизменно терпел неудачу. Не в силах поймать смысл этого издевательства, он в ярости ударил кулаком по столу, покрытому неустанно сменяющимся узором всё тех же безумно окрашенных фракталов и стоящему в таком же море красок, после чего проснулся. — Убился он там что ли… Форрикс!!! — басом ругался за дверью каюты кто-то очень похожий по голосу на Эразма Голга, сопровождая свои крики звуком, который ни при каких обстоятельствах не был бы похож на тактичный стук гостя. Хронометр на стене показывал, что спал первый капитан от силы сорок минут. Кидомор резко сел на кровати и с шумом вдохнул, переводя дыхание и часто моргая пересохшими глазами. Наваждение пропало, но эффект от него как минимум первые несколько секунд после пробуждения ощущался очень отчётливо. Сердца быстро выравнивали ритм, но сам факт того, что что-то такое могло заставить их биться чаще, вызывал тревогу. Может быть, ему бы и стоило обратиться в апотекарион, а лучше в библиариум со своей проблемой, но он собирался до последнего это откладывать. Не хватало ещё, чтобы по и без того с трудом ломающегося под новые правила легиону поползли слухи о том, что кто-то из верховного командования сходит с ума. В силу ли его личных качеств или оказываемой ему Пертурабо благосклонности, он и без того имел достаточно шаткую хорошую репутацию, и подобные… информационные поползновения ситуацию бы точно не улучшили. В последний раз выдохнув и приняв решение больше не налегать на стимуляторы, первый капитан поднялся с кушетки и отправился к двери, в которую всё ещё настойчиво стучали. — Что тебе надо? — не своим голосом произнёс он, старательно вытягивая осанку на пороге отворённой каюты. Вместо грозного Голга за дверью оказался Иешуа Гац-Нори, «легионер в подвешенном состоянии». Он отшатнулся от Кидомора, словно увидел на его месте занявшего каюту триарха ксеноса. Пару секунд Иешуа ошарашенно пялился на него, и его лицо, принявшее несвойственное ему удивлённое выражение, вызвало у первого капитана улыбку. Обычно выглядевший угрожающе-безумно даже в спокойном состоянии, с изрытым морщинами лицом, на котором под вечно сведёнными бровями безумной яркостью сияли зелёные глаза, Гац-Нори за мгновение ока стал похож на неофита, вытаращившегося на раскрытый саркофаг дредноута со смесью ужаса и восхищения. Если бы Кидомор знал, как он в тот момент выглядел, он бы понял, что восхищением тут и не пахло. Напротив, его вид вызвал у Иешуа отвращение. Бледное и мокрое от пота лицо под короткими слежавшимися волосами как-то резко осунулось, побелело ещё сильнее, ощетинилось острыми чертами и особо заметно выдававшимся вперёд прямым острым носом. Хуже всего выглядели глаза: почти бесцветная серая радужка ярким пятном выделялась в заалевшем от лопнувших капилляров белке, и смазанные очертания зрачка на под полуприкрытым веком второго глаза, который обычно прятала съёмная аугметика, дёргались так, словно глаз был вполне себе здоров. — Додекатеон собирается сегодня, — выражение лица легионера сменилось на простое невежливое недоумение, но он всё же добавил под конец: — кузнец войны Форрикс. — И ты решил донести мне об этом лично? — со смесью раздражения и удивления ответил ему Кидомор. Уже некоторое время он избегал этих собраний, но причин не объяснял. Впрочем, никто не спрашивал. — Бывший капитан Гац-Нори. От такого обращения Иешуа заёжился, и глаза его отлепились наконец от лица Кидомора и тревожно пробежали по переборкам корабля. — Я считаю, что ты должен прийти на сегодняшнее собрание, — твёрдо произнёс он. — Ты считаешь? В узких кругах четвёртого легиона Гац-Нори имел репутацию настоящей белой вороны. Когда он ещё был в должности капитана, от которой впоследствии был отстранён, он был известен своими чрезвычайно смелыми идеями и удивительной притом мягкотелостью. С появлением Примарха в легионе существенно возросло откровенное презрение к подобным ему, и со временем Иешуа посерел и слился с интерьером, окончательно перестав как-либо себя проявлять. — Да, кузнец войны. Форрикс считал, что хорошо понимает таких, как Гац-Нори, и про себя окрестил их обычными слабаками. Когда железо не выполняет своих функций, его отправляют на переплавку. Если материал оказался так плох, что не смог её пережить, это проблема выброшенного материала, а не мастера. — А я вот считаю иначе, но ты ведь пришёл не для того, чтобы выслушать мой отказ. — Почему? К этому вопросу первый капитан оказался не готов. Он не то чтобы не знал ответ, скорее не был уверен в том, что в состоянии правильно его сформулировать и донести. Даже несмотря на то, что Иешуа обладал куда как большей широтой мышления, чем даже члены трезубца — вне тактических операций, пожалуй, просто как человек — Форрикс не был уверен, что он его поймёт, а потому выход оставался только один: — Говори, что тебе надо, Гац-Нори, или убирайся. Иешуа вздохнул и с жалостью оглядел триарха. — Отправленное в систему Сиенция отделение разведки вернулось, и оно… не в порядке. Кидомор нахмурился. — Что значит «не в порядке»? И о какой системе Сиенция речь? — Исходя из немногих собранных ими точных данных, Сиенцией систему называют населяющие её люди. А то, как именно они «не в порядке», будет обсуждаться сегодня в Додекатеоне. Лорд Харкор поэтому меня и пригласил, и за Вами послал. В легионе Железных Воинов было сравнительно много психически одарённых солдат, но едва ли кто-то из них обладал хоть сколько-то солидным или требующим специальных навыков для контроля даром. Иешуа был одним из таких. Должно быть, именно поэтому Харкор достал его из той кладовки, в которой он вместе со своим талантом покрывался пылью последние пару лет. — Что произошло с отделением разведки? Иешуа помолчал, ещё раз глянул на переборку над головой Форрикса и очень неохотно продолжил: — Они… очень странно себя ведут. Я не могу говорить об этом здесь. Харкор меня… попросил. Умоляю, кузнец войны Форрикс, милорды сами Вам всё объяснят. Гац-Нори разве что за руки Кидомора не хватал, лишь бы вытянуть того в коридор, и триарх был вынужден согласиться. — Ясно, — ему решительно ничего не было ясно. — Пошли. С горечью первый капитан про себя порадовался, что не у него одного едет крыша. Вторым таким явно был Харкор, а третьим, закономерно, Иешуа.