В ритме чужих правил

Утро как всегда начинается с боли в голове. Остатки бессонной ночи сжимаются в висках, как будто внутри пустой комнаты кто-то бросает камни, и я не могу избавиться от этого звука. Я ещё не встаю, пока эта тяжесть не начнёт отступать хотя бы чуть-чуть, и, закрыв глаза, лежу, прислушиваясь к тянущей боль в шее и голове. Это привычно. Как каждый новый день, как каждая бессонная ночь, они всегда идут вместе. Когда, наконец, я поднимаюсь с кровати, в комнате всё ещё стоит полумрак, сквозь окна почти не проникает свет. Я не включаю свет — он не нужен. Достаточно и тусклого отражения в зеркале на туалетном столике, чтобы начать день. Руки сами тянутся к бутылочке с водой, но в голове снова звон, словно меня кто-то потряс за плечо. Я глотаю воду, чувствуя, как она остужает горло, но боль не уходит. Я смотрю в зеркало. Лицо кажется чужим. Я дотрагиваюсь до щёк, до линии подбородка, прислушиваясь к собственным чувствам. Немного припухшие глаза, кожа, слегка тусклая, словно мне не хватает света. Губы без яркости, без формы. Всё, что обычно кажется нормальным, теперь — не то. Слишком много мелочей, которые требуют внимания. Я вглядываюсь в себя дольше, чем обычно, пытаясь найти нужное выражение, правильный тон, ту самую уверенность, которая не исчезнет даже при взгляде в зеркало, не предаст меня в этой серой тишине утра. Я беру пудру, аккуратно наношу её, чувствуя, как на коже скапливаются остатки ночной усталости, которые я снова прячу. Но этого недостаточно — глаза. Я чётко вижу тени под ними. Проклятые синие круги. Проклятые они всегда. И я снова беру консилер, ловко и быстро, не давая себе ни секунды расслабиться. Стираю следы бессонной ночи, как стирают невидимые пятна на одежде. Ещё раз смотрю на себя. Теперь лучше. Всё, как должно быть. Я снова тянусь к расчёске, хотя волосы, наверное, уже и так на месте. Но всё равно, я не могу удержаться. Два или три быстрых движения, и волосы снова гладкие, аккуратные. Пальцы скользят по прядям, и я проверяю, не осталась ли где-то торчащая неуправляемая прядь. Вроде бы всё идеально, но я ещё раз смотрю. Просто так. Просто чтобы удостовериться. Теперь выбор наряда. Это всегда сложнее, чем кажется. Я открываю шкаф, и сразу чувствую, как выбор съедает меня. Как будто за каждым платьем или костюмом стоит неизвестная угроза, каждый выбор — маленькая битва. Сколько бы я не пыталась, все они кажутся неправильными. Один слишком тёмный, второй слишком светлый, третий не в тему, четвёртый выглядит скучно. Я долго стою перед шкафом, перебирая одежду, чувствую, как давление возвращается, как будто я должна выбрать что-то, что будет точно соответствовать моменту. И вот, наконец, я нахожу то, что нужно. Белая блузка с тонкими чёрными полосками, юбка по колено. Всё настолько просто, что и не думаешь, что это требует усилий, но я всё равно подбираю этот комплект ещё несколько раз, проверяя, точно ли не ошиблась. Ещё пару секунд, и я решаю, что больше никаких изменений. Стоп. Всё. Теперь можно идти. В голове остаётся лёгкая головная боль, но она уже не так заметна. Как и все мои волнения. Всё под контролем. Я спускаюсь на кухню, стараясь не спешить, хотя каждый шаг отдается в голове. Головная боль, от которой не удается избавиться даже за несколько часов, когда ты пытаешься заснуть, всё равно даёт о себе знать. Она не проходит — остаётся, как тяжёлый груз за глазами. Но я сжимаю зубы и продолжаю двигаться вперёд, не позволяя себе задуматься, сколько мне ещё предстоит выдержать. На кухне всё готово, как всегда — тосты, кофе, фрукты. Домработница, как всегда, на своём месте, её руки двигаются быстро и чётко, но даже её присутствие здесь кажется частью автоматизма. Она не смотрит на меня, а только чинно выполняет свои обязанности. Мама сидит за столом, не торопясь, но с видимой уверенности, что я должна быть уже здесь. Она поднимает глаза, когда я подхожу, и сразу замечает. — Ты опоздала, — произносит она, взгляд быстрый и холодный. Как бы я не старалась, она всегда найдёт, что сказать. — Ты не забыла, что завтрак начинается в шесть? Я молчу. Опоздание — это не просто случайность. Это маленькое нарушение порядка, которое она не простит. Я сажусь за стол и пытаюсь сделать это спокойно, но внутри меня снова растёт напряжение. Мама делает ещё один быстрый взгляд, теперь на моё лицо. Трудно скрыть усталость. Я чувствую, как её взгляд прицепляется ко мне, как она ищет каждый признак слабости, каждой морщины, каждого следа бессонной ночи. — Ты выглядишь усталой, — говорит она, её голос слабо звучит как обеспокоенность, но это лишь маска. На самом деле она просто фиксирует ещё один момент, который она сочтет нарушением. — Почему ты не спала нормально? Я же тебе говорила, что нужно меньше волноваться. Ты должна быть в состоянии контролировать свои эмоции. Я чуть пожимаю плечами, пытаясь скрыть, что голова пульсирует и каждый мой нерв чувствует, как напряжение растёт. Но я не могу дать ей ни малейшего повода для упрёков. — Как проект с Егором ? — спрашивает она, не откладывая. Я знаю, что это не просто вопрос о проекте, это ещё один способ проверить меня. Её глаза сверкают, словно она ищет подвох. Она всегда должна быть уверена, что я не сбиваюсь с пути. — Почти готово, — отвечаю я, пытаясь говорить так, чтобы не выдать ни тревоги, ни утомления. Но её проницательный взгляд замечает малейшие детали. Она всё ещё не отрывает глаз от меня. Я чувствую, как напряжение в воздухе становится плотным. Тот момент, когда даже молчание подсказывает мне, что я должна быть готова к её следующему вопросу, замечанию, упрёку. — Я надеюсь, ты не забудешь, что у тебя сегодня есть репетиторы, — говорит она, и в её голосе нет ни намёка на сострадание. Я кивну, не в силах больше что-то сказать. С каждым новым её замечанием кажется, что я теряю даже ту малую силу, что оставалась. Я подношу чашку с кофе к губам, пытаясь не выдать, как сильно она дрожит в руках. Горячий напиток обжигает, но мне нужно что-то, что хоть немного вернёт меня в себя, хотя бы на минуту. Мама продолжает говорить, но я уже почти не слушаю. Её слова — как всегда, они кружат вокруг моих обязанностей, моих проектов, моих “ошибок” и упущенных моментов, которые она никогда не простит. Каждое её замечание — как капля. Сначала они просто падают, звонко и чётко, как будто бьют по стеклу. Но потом начинают скапливаться, образуя глухой, нарастающий шум, который перекрывает всё остальное. Эти капли разбиваются в моей голове, превращаясь в хаотичный водоворот фраз: “Ты должна”, “успевай”, “не можешь”, “взрослая”. Они звучат одновременно и вместе, набирая силу, пока не превращаются в гул, который заполняет всё пространство вокруг. Я ловлю себя на том, что обвожу взглядом кухню, замечая, как ровно стоят приборы, как тщательно подобраны фрукты. Даже чаша для лимонов идеально вписывается в композицию. Всё вокруг будто подчинено правилам, а я одна сбиваюсь с ритма, неуклюже шагая по этим линиям, как будто меня пытаются втиснуть в слишком узкую рамку. — Ты должна решить, как всё успевать, — продолжает мама, её голос режет сквозь гул, но теперь эти слова только ускоряют хаос. Капли сливаются в потоки. — Ты уже взрослая, Элизавета, и пора понимать, что ты не можешь тратить время на ерунду. Киваю, но воздуха становится всё меньше. Кажется, что эти слова не просто звучат, а давят, окружают меня стенами, которые всё ближе с каждым её замечанием. За каждым словом — не просто контроль, а требования. Чистые, чёткие, без компромиссов. Я хочу встать, сделать что-то, чтобы этот гул исчез, но я застываю, как всегда. Потому что знаю: если хоть на миг покажу слабость, капли прорвутся, затопят всё. Мама, наконец, замолкает, а я почти не замечаю, как невыносимо тянет в сторону окна. Хочется как-то выйти, уйти, исчезнуть хотя бы на минуту, чтобы не быть под этим её взглядом. Но я сдерживаюсь. Если уйду — она заметит. Я должна быть стойкой, даже если голова снова пульсирует, а глаза усталые, словно я не спала недели, а не пару часов. Домработница тихо проходит мимо, снова убирая за собой, и в этот момент мне кажется, что она — единственный человек, который не осуждает меня, не оценивает, просто делает свою работу. Она не заставляет меня быть кем-то другим. — Ты ведь понимаешь, что я делаю это всё для твоего блага, — вдруг говорит мама, её голос мягче, но я знаю, что это снова манипуляция, почти невидимая, но такая чёткая. — Ты можешь быть лучшей. Ты должна быть лучшей. Слово "должна" снова вызывает тот неприятный холод в груди. Я пытаюсь держать выражение лица спокойным, но внутри меня что-то снова сжимается. Какой бы идеальной я не была снаружи, внутри я уже не знаю, сколько ещё могу выдержать. — Да, мама, — едва слышно отвечаю я, чувствуя, как слова застревают в горле, как будто они не хотят вылетать наружу. Я быстро доедаю завтрак, стараясь не думать о том, как тяжело мне даются эти простые движения. Мама уже уходит, погружённая в свои мысли, и я чувствую облегчение, что она больше не смотрит на меня. Я встаю и, поблагодарив домработницу за завтрак, быстро спешу в свою комнату. Как только я закрываю дверь, в груди снова что-то сжимаются, а голова от боли становится всё тяжелее. Я едва переступаю через порог, как меня бросает в темноту. Усталая, измученная, я падаю на колени у тумбочки, роясь в ящиках. Руки дрожат, когда я вытаскиваю коробочку с таблетками. На глазах всё плывёт, сердце бешено колотится, но я не могу ждать. Я беру пару штук и, не раздумывая, запиваю их. Голова раскаливается, как будто внутри разгорается огонь. Тело ощущается как чужое, а руки, трясущиеся от нервов, не слушаются. Я заставляю себя выпрямиться, стиснув зубы. Как будто в этот момент мне не хватает сил дышать. Вижу в зеркале своё отражение — глаза опухшие, веки сжаты от усталости, но мне нужно быть собранной. Стараюсь как-то привести себя в порядок: поправляю волосы, вытираю слёзы, которые успели собрать уголки глаз. Мокрые, они напоминают мне, что я не могу продолжать в том ритме, в котором меня загоняет этот бесконечный круг. Когда я наконец сажусь на кровать и беру рюкзак, ощущаю себя, как будто собираю силы для следующего шага. Никаких мыслей о том, как мне будет дальше. Просто нужно идти. Я выхожу из комнаты, встаю перед дверью, собираясь наконец покинуть этот дом. Вижу на лестнице тени мамы и домработницы, но меня это уже не беспокоит. Могу лишь повторять себе, что это ещё один день. Обычный. Нужно только его пережить. Ветер прохладно щекочет кожу, и я на секунду ощущаю себя легче — прохлада хоть немного отрезвляет. Но достаточно одного взгляда вперёд, чтобы спокойствие исчезло. Милана стоит у ворот, заметив меня, и уже размахивает рукой, будто приветствуя. На её лице — такая безмятежная улыбка, словно она только что выбежала из уютного дома, а не притаилась тут в ожидании. Но я лишь убыстряю шаг, мимо неё, в сторону машины. Я слышу, как её приветствие глохнет, повисая в тишине, а сама Милана в замешательстве остаётся стоять с приподнятой рукой. Внутри, под этим взглядом, всё сжимается, но я поджимаю губы, оставаясь невозмутимой. Сажусь в машину и осторожно кладу рюкзак рядом, чувствуя, как сердце колотится так, будто мне не под силу замедлить его темп. В этот момент хлопает дверь — Милана стремительно усаживается рядом, судорожно щёлкая ремнём. — Привет, кстати, — бросает она, пытаясь поймать мой взгляд. — Ты вообще ничего мне не хочешь сказать? Её обида повисает в воздухе, вгрызаясь в мою и так слишком натянутую тишину. Я поворачиваю к ней лицо, задерживая дыхание, чтобы не показать слабость, что будто прячется в каждом движении. — Привет, Милана, — выдавливаю я, стараясь говорить ровно. Натали, сидящая за рулём, ловит мой взгляд в зеркале заднего вида. — Пожалуйста, отвези нас в школу. Натали кивает, не задавая вопросов, и машина начинает плавно двигаться вперёд. Я отворачиваюсь, вглядываясь в мутное окно. Тени деревьев, ограды, столбы — всё сливается в неясные пятна, расплываясь перед глазами, словно кто-то наслал туман, через который мне приходится пробиваться. Голоса в голове гудят отголосками — то громче, то тише, но словно поднимаются и опадают вместе с ритмом сердцебиения. Таблетки уже начинают действовать, но шум отступает медленно, как будто лениво сползает, оставляя после себя некое глухое эхо. Смотрю на свою руку, лежащую на коленях, и замечаю, как пальцы всё ещё дрожат, хоть уже не так сильно, как утром. Хочется прижать их к лицу, будто это может разогнать остатки бессонницы и беспокойства. За окном мелькают огни витрин и люди, но мне кажется, что между мной и этим миром — барьер, слой неосязаемого тумана, из-за которого всё кажется ненастоящим. Машина тихо набирает скорость, и я всё так же смотрю в окно, будто этот городской пейзаж может унести мысли подальше от того, что происходит внутри. Но Милана, как назло, не сдаётся. Её терпения хватает буквально на пару минут. — Ты что, серьёзно? Даже не скажешь, что у тебя происходит? — её возмущённый голос звучит близко, будто готов ворваться в эту зыбкую тишину. Я закрываю глаза на секунду, собираясь с мыслями, чтобы не сорваться. Всё внутри поднимается на поверхность: и головная боль, и этот шум, который никак не утихает полностью, и раздражение, которое пульсирует, как ритм машинного двигателя под нами. — Милан, — я оборачиваюсь к ней, стараясь говорить максимально ровно. — Просто помолчи. Пожалуйста. Я не настроена сейчас обсуждать что-либо. На мгновение воцаряется тишина, и я вижу, как её лицо меняется — от обиды до лёгкого непонимания. Она нервно поправляет свои волосы, поджав губы, но ничего больше не говорит. Хорошо. Я снова отворачиваюсь к окну, и, наконец, голоса в голове начинают смолкать. Таблетки, будто стараясь успокоить меня, постепенно гасят внутреннюю бурю, оставляя только глухое послевкусие. Впереди школа уже маячит за поворотом, и мне хочется хоть пару мгновений просто посидеть в этой тишине, как будто она — единственный оазис спокойствия перед ещё одним долгим днём. Когда я вышла из машины, прохладный воздух словно обрушился на меня, обдавая свежестью, от которой я на мгновение закрываю глаза, пытаясь хоть как-то прийти в себя. Милана кидает на меня выжидающий взгляд, и я понимаю, что молчать уже не получится. — Прости, Мил. Опять бессонница была, — произношу с вымученной улыбкой, чувствуя, как она наконец смягчается. Она поджимает губы, но кивает, словно позволяя мне искупить свою резкость. Потом привычно берет меня под руку и начинает болтать, но её взгляд становится внимательнее, цепляясь за каждую деталь моего лица. — Знаешь, Лиз, это уже не смешно, — вдруг говорит она, сбавляя тон. — Ты постоянно жалуешься на бессонницу. Может, тебе стоит с кем-то поговорить? Ну, с мамой или хотя бы с доктором каким-то. — Милана, — я тут же её перебиваю, стараясь сохранить спокойный тон. — Всё нормально. Это просто нервы. Учёба, проекты, ты же знаешь. Ничего серьёзного. — Лиза, я серьёзно, — её голос становится мягче, но в нём слышна тревога. — Ты ведь не можешь всё это на себе тащить. — Мил, хватит, ладно? — отрезаю я чуть резче, чем хотелось. — Мне не нужны ни врачи, ни разговоры с мамой. И, пожалуйста, никому ничего не говори. Милана останавливается на секунду, отводя взгляд. Её губы сжимаются, и я вижу, как обида мелькает в её глазах. — Ты же знаешь, я никому ничего не расскажу, — произносит она чуть тише. — Знаю, — вздыхаю я, чувствуя лёгкое угрызение совести. — Прости. Просто… не люблю, когда из ничего делают проблему. Я действительно в порядке. Она вздыхает и с новой силой цепляется за мою руку, будто хочет, чтобы я наконец расслабилась, но в её взгляде всё равно остаётся тень недовольства. — Ну ладно. Но если что, ты знаешь, где меня искать, — её голос звучит чуть примирительно, но всё ещё с долей упрёка. Я киваю, и Милана начинает болтать снова — о какой-то драке у спортзала. Её слова звучат обрывками, пока я автоматически киваю, вполуха слушая. Но странным образом её привычная живость, даже с лёгкой обидой, успокаивает. Наши разговоры прерываются, когда взгляд вдруг падает на стену у входа в школу. Там — новое граффити. Я останавливаюсь, как вкопанная. В этот раз это не просто пара смазанных мазков, которые кто-то обычно закрашивает на следующее утро. Здесь развернулась целая сцена, словно кто-то постарался придать этому изображению особую значимость. Передо мной силуэт человека с закрытыми глазами и расплывающимися очертаниями, будто его фигура медленно растворяется в стене. Руки опущены, контуры теряются в фоне, и от этого он кажется почти призраком. В области груди зияет узор изломанных линий, трещин, будто вот-вот разорвется изнутри, словно кто-то запер пламя, которое всё равно находит, как выбраться наружу. Темные потеки краски стекают с изображения, оставляя на кирпичах грубые следы, будто сам рисунок слишком тяжел, чтобы его можно было удержать. А под этим — крупные, дерзкие буквы: «Тяжело увидеть мир без рамок?» Пульс в висках начинает глухо бить, и я чувствую, как внутри поднимается волна едва уловимого возмущения и странной, неясной боли. Милана замечает мой взгляд, и её весёлость немного стихает. — С ума сойти. Эти "революционеры" всё никак не угомонятся, — шепчет она с удивлением. — Интересно, кто вообще столько времени на это тратит? Но я не могу оторваться. Эти слова не просто так написаны — это словно ответ мне. В моей памяти всплывает наш с Егором спор. Я помню его сияющие глаза и эту вечную улыбку, с которой он говорил: "Это не просто мазки, это крик о помощи, это голос для тех, кого не слышат". — Лиз? — Милана толкает меня чуть сильнее. Но меня тянет ближе к надписи, к этим толстым, грубым линиям, в которых есть что-то… настоящее. Краска еще влажная, и я неосознанно провожу пальцами рядом с ярким, дерзким цветом. Это напоминает вызов, который будто брошен мне лично. — Лиза, ты чего? — теперь её голос уже настороженнее, она внимательно разглядывает меня. Но я не могу ответить, и внутри возникает странное чувство, словно эти слова были написаны именно для меня. В следующий миг меня прерывает резкое движение сбоку. Шум спешных шагов, толчок в плечо — и я едва не теряю равновесие. — Осторожнее! — раздражённо бросаю я, пятясь назад и цепляясь взглядом за виновника. Голова гудит, нервы на пределе, и первым порывом хочется отругать человека по полной, но я тут же узнаю эту фигуру. — Ты можешь хоть раз смотреть, куда идёшь?! — голос звучит резче, чем я планировала, но в груди что-то неприятно поднимается. Егор останавливается, будто только сейчас осознав, в кого врезался. Его глаза, как обычно, улыбаются, но в его движениях — лёгкая неуклюжесть, явно выдавшая поспешность. — Лиза? — он поднимает брови, а на лице медленно расползается фирменная ухмылка. — Что, с утра уже не в настроении? — Нет, Егор, — я осаживаю его тоном ледяной вежливости, хотя внутри всё кипит. — Просто есть такое правило: извиняться, когда чуть не сбил человека. — Извини, — он беззаботно пожимает плечами, и в его голосе почти слышится смешок. — Если это так важно. — Это называется воспитание, — бросаю я, чувствуя, как раздражение пробивается сквозь самообладание. — Ну, прости, Лиза, — теперь его тон нарочно театральный. — Просто это ты у нас эксперт по идеальному поведению. Может, мне на твои лекции записаться? Я уже готовлюсь съязвить, но замечаю, как его взгляд вдруг соскальзывает на стену. Его лицо меняется, и я вижу, как его глаза оживают, а ухмылка становится почти вдохновлённой. — Вот это да… — выдыхает он, будто забыв обо мне. — Ну что, как тебе? — Про это? — я киваю на стену, не скрывая скепсиса. — Очередное бессмысленное художество, которое завтра всё равно закрасят. Он хмыкает, его плечи слегка вздрагивают от смеха, будто я только что сказала что-то нелепое. — Бессмысленное? — Его взгляд возвращается ко мне, и в глазах читается вызов. — Ты правда так думаешь? — А что ещё это может быть? — я складываю руки на груди, чувствуя себя под его прицельным взглядом. — Просто очередной крик, который никто не услышит. — Разве? — Егор делает шаг ближе, и в его голосе появляется странная мягкость, которая почему-то нервирует меня больше, чем его обычная дерзость. — Ты ведь уже услышала. Стоишь тут, смотришь, думаешь. Я хмурюсь, не понимая, к чему он клонит. — Думать — не значит соглашаться, Егор, — отвечаю я, стараясь держаться хладнокровно. — Конечно, — он кивает, но в его голосе звучит лёгкая издёвка. — Ты же у нас всегда за порядок. Скажи, Лиза, разве не здорово хотя бы раз увидеть мир без рамок? Его слова неожиданно задевают меня, как будто он бросает вызов не только мне, но и всему, что я о себе знаю. — Без рамок? — я смотрю на него, пытаясь понять, издевается он или нет. — Без рамок — это хаос. — А вдруг хаос — это именно то, что нужно? — Он наклоняет голову, и в его голосе слышится что-то серьёзное, почти уязвимое. Я отвожу взгляд, не желая продолжать этот разговор. Но внутри что-то шевелится, будто он задел струну, которая не должна была звучать. Егор делает ещё один шаг вперёд, сокращая расстояние между нами до опасно малого. — Почему ты так уверен, что хаос лучше? — спрашиваю я, стараясь удержать ровный тон, но в голосе всё же проскальзывает напряжение, которое я не могу скрыть. — Потому что рамки душат, — отвечает он тихо, почти шёпотом, словно открывает мне какой-то очевидный секрет. — Они сковывают нас, не дают дышать. Не дают быть собой. Ты разве этого не чувствуешь? — Я чувствую, что если рамок не будет, то ничего не останется, — резко бросаю я, чувствуя, как в груди вновь поднимается неприятная тяжесть. В голове мелькают обрывки мыслей, хаос, который я так старательно старалась заглушить. — Никакой структуры, никакого порядка. Только бесполезный бардак. Он внимательно смотрит на меня, его глаза кажутся слишком проницательными, будто он видит больше, чем я хочу показать. — Может, ты просто боишься, что без этих рамок ты потеряешься, — произносит он, и в его голосе слышится что-то мягкое, но от этого не менее болезненное. Его слова ударяют так, что я на мгновение теряю равновесие, но тут же возвращаю себе контроль. — Я ничего не боюсь, — отвечаю я быстрее, чем следовало бы, и слишком резко. Сама резкость звучит как оправдание. — Просто предпочитаю не тратить время на бессмысленные иллюзии. Егор хмыкает, но вместо раздражения или злости на его лице отражается странная, непонятная уверенность. — Ты удивляешь меня, Воронова, — произносит он, делая шаг назад, словно хочет дать мне больше пространства, но его слова уже и так слишком близко. — Тебе ведь иногда тоже хочется вырваться. Правда? Его вопрос зависает в воздухе, как раскалённый металл, который обжигает всё вокруг. На миг мне кажется, что он слышит то, что я сама боюсь признать. — Ты слишком много фантазируешь, Лебедев, — бросаю я холодно, разрывая эту напряжённую паузу. Быстро отворачиваюсь и разворачиваюсь к школе, чувствуя, как внутри дрожит что-то опасное, что-то, что я не хочу трогать. — Может быть, — слышу его голос за спиной, спокойный и уверенный. — Но иногда фантазии — это единственное, что остаётся настоящим. Я ускоряю шаг, словно пытаюсь убежать от мыслей, которые Егора удалось поселить в моей голове. Но их тяжесть следует за мной, как назойливая тень. Вокруг привычная школьная суета: разговоры, шаги, щелчки закрывающихся рюкзаков. Всё как обычно, но внутри меня уже ничего не кажется нормальным. Мельком замечаю Милану на другом конце двора. Она смеётся, её яркий голос звучит так естественно, что на мгновение вызывает странную зависть. Рядом с ней Артур, он тоже улыбается, слегка склонив голову к её плечу, словно полностью увлечён её словами. Я отворачиваюсь, стараясь не обращать внимания, но чувство лёгкого раздражения всё равно цепляется за меня, как колючка. Однако Артур, кажется, замечает меня краем глаза. Он говорит что-то Милане, быстро разворачивается и устремляется в мою сторону. — Лиза! — окликает он, его голос звучит настойчиво, и я машинально продолжаю идти, не снижая шаг. — Привет, — коротко бросаю через плечо, даже не останавливаясь. — Почему ты не отвечаешь на мои сообщения? — Он догоняет меня, встаёт рядом и смотрит с лёгкой укоризной. — Я была занята, — отвечаю ровно, словно это очевидно. — Было много уроков. — Уроки? — переспрашивает он, поднимая бровь. — Или это просто удобный повод избегать меня? Я резко поворачиваю голову к нему, одаривая таким взглядом, который, как мне кажется, должен был бы заткнуть его на месте. — Возможно, и то, и другое, — бросаю я с вызовом, продолжая двигаться вперёд. Он улыбается, его шаги легко подстраиваются под мои, словно он не замечает моего недовольства. — Ясно, — говорит он, качая головой, — ты опять в своём "режиме злюки". Я резко останавливаюсь, разворачиваюсь и сверлю его взглядом. — Злюки? — мой голос звучит остро, как лезвие. — Ну… — Он делает вид, что задумался, но его ухмылка всё портит. — Ты совсем не похожа на ту Лизу с подоконника. — Какую Лизу? — спрашиваю я, не скрывая раздражения. — Ты что, думаешь, у меня раздвоение личности? — Я просто заметил, что ты тогда была другой, — пожимает он плечами. — Более… дружелюбной что-ли. — Отлично. Если тебе нужна эта "дружелюбная Лиза", то советую вернуться к Милане, — говорю я ледяным тоном, резко поворачиваясь и продолжая идти к школе. — Ты что, ревнуешь? — Его голос звучит сзади, одновременно удивлённо и весело. Я машинально сбавляю шаг, но сразу же беру себя в руки. — Я? Ревную? — фыркаю, не оборачиваясь. — К кому? К тебе? Он смеётся тихо, но я всё равно слышу это, и почему-то это только усиливает раздражение. — Не льсти себе, Артур, — говорю я холодно. — Просто раздражает, когда люди делают глупые выводы. — Это не выводы, это факты, — спокойно отвечает он, легко догоняя меня. Я крепче стискиваю лямку рюкзака, чувствуя, как его слова начинают проникать вглубь. — Знаешь, — вдруг добавляет он мягче, его голос звучит почти искренне. — Мне даже нравится эта твоя "злюка"-сторона. Я ускоряю шаг, игнорируя его. Смотрю только вперёд, цепляюсь за привычный вид школьного крыльца, будто это якорь, который поможет держаться. Но его слова не оставляют меня. Они, как непрошеные гости, продолжают звучать в голове, заставляя задуматься, даже если я сама этого не хочу. Артур догоняет меня у самого входа в школу, не сбавляя шага. Его тень мелькает где-то рядом, но я намеренно ускоряюсь, словно это поможет создать между нами непреодолимую дистанцию. — Можешь бегать сколько угодно, всё равно догоню, — бросает он с лёгкой усмешкой, но в его голосе слышится что-то настойчивое. — Может, перестанешь? — выдыхаю я, не оборачиваясь. — Перестану, если скажешь, что всё в порядке, — отвечает он, не отставая. Я замедляюсь и наконец поворачиваюсь к нему, стараясь выглядеть максимально собранной. — В порядке. Удовлетворён? — спрашиваю я сухо, поднимая бровь. Он смотрит на меня внимательно, словно проверяет, лгу я или нет. — Не совсем, — говорит он, и его голос становится тише. — Ты даже звучишь как человек, который врёт сам себе. — Да что ты вообще знаешь обо мне? — бросаю я с вызовом, чувствуя, как внутри вспыхивает раздражение. — Может, меньше, чем хочу, — честно отвечает он, и его откровенность сбивает меня с толку. — Зато говоришь так, будто знаешь всё, — парирую я, и в моём голосе звучит больше колкости, чем я планировала. — Нет, не всё, — спокойно отвечает он, чуть наклоняя голову. — Но я знаю, что ты не такая ледяная, как хочешь казаться. Я фыркаю, отводя взгляд. — А ты что, эксперт по маскам? — Возможно, — ухмыляется он. — У тебя, кстати, неплохая. Но она трещит по швам. — Спасибо за диагностику, доктор, — говорю я с сарказмом и снова поворачиваюсь к дверям школы. — Лиза, подожди, — его голос звучит мягче, почти уговаривающе. Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь, позволяя ему самому догонять меня, если ему так нужно. — Что ещё? — спрашиваю я с лёгким раздражением, но оно больше направлено на саму себя. — Ты всегда так? — Он подходит ближе, почти у самой двери. — Всегда выстраиваешь эту стену между собой и остальными? Я поворачиваюсь к нему резко, почти инстинктивно, слова слетают с языка прежде, чем я успеваю их осознать: — Может, потому что другим лучше держаться на расстоянии? — А ты уверена, что это "лучше" для тебя? — Его взгляд пронзительный, слишком открытый для этого разговора. — Послушай, Артур, — начинаю я, скрестив руки на груди. — Если ты пришёл читать мне лекции о жизни, то можешь не утруждаться. Всё, что ты скажешь, я уже слышала. — Правда? — Он усмехается, но в этой усмешке больше грусти, чем насмешки. — Ты ведь даже не даёшь себе шанса слушать. — А ты не даёшь себе шанса замолчать, — парирую я, чувствуя, как внутри начинает закипать смесь раздражения и чего-то ещё, менее понятного. Он делает полшага вперёд, так близко, что я чувствую лёгкий запах его одеколона, свежий, с лёгкой горчинкой. — Я просто хочу помочь, Лиза, — говорит он тихо. — Даже если ты этого не хочешь. — Мне не нужна помощь, Артур, — говорю я, глядя прямо в его глаза. — Ни твоя, ни чья-либо ещё. На мгновение он замолкает, будто мои слова сбивают его с толку. Но потом он выдыхает и улыбается — на этот раз мягче, почти виновато. — Ты сложная, Воронова, — произносит он, качая головой. — А ты слишком настойчивый, — огрызаюсь я, но мои слова звучат уже не так остро. Он открывает рот, будто собирается что-то сказать, но тут дверной проём за нами оживает от смеха и гулких шагов. Школьники спешат к звонку, разбегаясь кто куда, и атмосфера нашего разговора растворяется в этом хаосе. — Ладно, пойду, — говорит он после небольшой паузы, отступая. — Но знай: я всё равно узнаю, что тебя беспокоит. — Удачи, Артур, — бросаю я, разворачиваясь к школе, но ловлю себя на том, что его слова снова застревают в голове. Он не просто настойчивый. Он опасно настойчивый.