Связаны

30 сентября 2004 г. Утро.       — Представьте себе: к вам подходит человек и предлагает волшебную таблетку, способную стереть из памяти самую ужасную ночь в вашей жизни. Ту, что до сих пор преследует вас в кошмарах, не дает спокойно спать по ночам и наслаждаться днем. Но не просто стереть — он обещает стереть всё, что связано с этой ночью, включая всё хорошее, всё светлое.       Рука психотерапевта, протягивающая Леону крохотную таблетку, едва заметно дрожала, словно сама испытывала трепет перед моментом, который мог изменить ход жизни его пациента. Мистер Тейлор внимательно наблюдал за Кеннеди. В его глазах не было осуждения, только глубокое сострадание и, возможно, усталость от многолетней борьбы с беспощадной судьбой. Мужчина не настаивал, не убеждал, не давил. Просто молчал, терпеливо ожидая решения, словно понимал весь груз ответственности, лежащий на плечах пациента. Воздух в небольшом полутемном кабинете сгустился, стал тяжелым, насыщенным невысказанными словами и скрытой тревогой. Тишина давила на Кеннеди, усиливая его внутренний конфликт.       Рука Леона непроизвольно потянулась к таблетке, пальцы, словно скованные невидимыми цепями, медленно, с огромным усилием сомкнулись вокруг лекарства. Он почувствовал его гладкую поверхность, ощутил, как легкий вес давит на его ладонь, словно незначительная, но непомерная тяжесть всего его будущего.       — Знаю, это трудный выбор. С одной стороны, вы освобождаетесь от боли и страха, которые преследуют вас, с другой — теряете возможность вспомнить даже те моменты, которые могли бы принести вам утешение. Возможно, в ту ночь рядом с вами были близкие люди, которые поддерживали вас, или вы пережили какой-то важный для себя момент, пусть и в контексте страха.       Внутри Кеннеди бушевал ураган противоречивых чувств. Он закрыл глаза, стараясь сосредоточиться и взвесить все «за» и «против».       — Вы просто не можете ответить, не можете сказать «да», — настаивал мистер Тейлор.       Это было верным наблюдением.       — Но я и не могу сказать «нет».       Изменения казались невозможными, словно он застыл в ледяном панцире.       — Если бы я задал этот вопрос год назад, вы бы ответили «да» еще прежде, чем я успел договорить. Вашим ответом всегда было «да». Вы бы всё отдали, лишь бы не переживать ту ночь снова и снова. Но сегодня, спустя столько лет, боль несколько притупилась, что вы готовы ответить «может быть», — заключил мистер Тейлор, закрывая свой блокнот.       Кеннеди крепче сжал таблетку в кулаке, чувствуя, как ее круглые края впиваются в кожу.       Выбор висел в воздухе, тяжелый и липкий, как смола. Он цеплялся за мысли, не давая им свободно течь, заставляя их кружиться в водовороте сомнений. С одной стороны — пустота, чистый, сверкающий, но пугающе безжизненный холст. С другой — жизнь во всей ее противоречивой красоте: яркие вспышки счастья, приглушенные тона печали, резкие крики боли и тихий шепот радости. Каждая прожитая секунда, каждое переживание, каждая слезинка и каждая улыбка — всё это сплеталось в сложный, многогранный узор его жизни, узор, который он, несмотря на все его изъяны, любил.       Предложение было соблазнительно. Стереть ужас, забыть о ночных кошмарах, которые преследовали его годами. Избавиться от тяжести воспоминаний, которые давили на плечи, как груда камней. Не видеть больше в зеркале отражение страданий, не чувствовать острой боли, пронзающей сердце при каждом упоминании о трагедии. Это казалось быстрым и легким путем к освобождению. Как глоток чистой воды в пустыне, как долгожданный покой после изнурительной гонки. Но цена…       Цена была слишком высока. Забыть ужас — значит забыть и любовь. Забыть боль — значит забыть и радость. Стереть страшные воспоминания — значит стереть и те прекрасные мгновения, которые согревали душу и дарили надежду и смысл существования. Забыть первый поцелуй, смех любимых людей, закат на берегу моря, вкус маминого яблочного пирога, запах леса после дождя…       Всё это растворилось бы в беспамятстве, словно песок, смытый волной. Леон представил себе эту пустоту. Не просто отсутствие памяти, а отсутствие самого себя. Он был бы как раковина без жемчужины, книга без текста, мелодия без нот. Личность, сложенная из опыта, из радости и горя, исчезла бы, оставив после себя лишь пустой бесформенный сосуд.              И ещё…       Леон не мог пожертвовать Клэр даже ценой избавления от ужаса. Пусть боль останется, пусть кошмары будут преследовать его и дальше, но он не был готов отказаться от того, что было между ними, от светлых воспоминаний, от того чувства счастья, которое он испытывал рядом с ней.       Стерев память — он лишился бы не только плохих воспоминаний, но и самой сути своего существования, той уникальной мозаики, которая составляла его жизнь. И тогда Леон понял, что пустота, предлагаемая ему, была бы не освобождением, а уничтожением.       Кеннеди медленно раскрыл кулак и отдал таблетку мужчине. Пусть она останется невостребованной, напоминая о том решении, которое он сделал, о том, что даже в самой темной ночи есть свет, который стоит беречь.       — Ваш ответ — нет?       — Мой ответ — нет. Я выберу жизнь со всеми ее противоречиями, со всеми ее радостями и горестями. Я выберу боль и радость, смех и слезы, свет и тьму. Потому что именно это и делает меня целостным, живым человеком. Я буду жить с моей памятью, с моими шрамами, с моим опытом — ибо это моя жизнь, и я не променяю ее ни на какую, даже самую заманчивую, пустоту.       Доктор Тейлор слегка кивнул, его взгляд стал ещё более проницательным, словно он видел всё, что происходило внутри Леона. В его глазах мелькнуло удовлетворение. Он знал, что Леон сделал правильный выбор, выбор, который требовал невероятной храбрости и душевной силы.       — Думаю, мне пора.       — Боль не уйдет, мистер Кеннеди, никогда. Помните об этом. Но если вы позволите себе полюбить, то будете испытывать эту боль лишь изредка, вместо того чтобы позволить ей поглотить жизнь целиком.       Леон остановился на пороге, рука уже коснулась холодной металлической ручки. Слова мистера Тейлора эхом отдавались в тишине кабинета, все еще вибрировали в его груди.       «Полюбить…»       Слово прозвучало чуждо, как забытый язык, на котором он не говорил уже шесть долгих лет, проведённых в ледяном плену собственного горя. Шесть лет он жил, запертый в клетке из боли и вины. Каждый день был одинаков: пробуждение, работа, механическое повторение рутинных действий, сон.       Теперь, впервые, он увидел за этим туннелем крохотную, едва заметную точку света. Это был не выход из боли — психолог ясно дал понять, что она останется с ним навсегда. Но это был путь к сосуществованию с ней, к тому, чтобы боль не определяла его жизнь, не пожирала его изнутри, оставляя лишь пустую оболочку.       Леон медленно повернул ручку. Дверь скрипнула, выпуская его из тесного кабинета в просторный коридор. Он ощутил прилив свежего воздуха, хотя он был всё тем же скучным белым коридором клиники. Но всё казалось иначе. Свет — ярче, звуки — чётче. Мужчина даже заметил небольшой букет ромашек в вазе на столе у секретаря, на который раньше не обращал внимания.       Воздух был пропитан запахом кофе и каким-то сладким ароматом, возможно, выпечки. Леон улыбнулся, лёгкая и нежная улыбка растянулась на его лице. Он чувствовал тяжесть в груди, но она стала легче. Она ещё была там, но она больше не контролировала его. Он словно вышел из тени, и, хотя солнца не было видно, Леон чувствовал, как свет проникал в его душу.       Выйдя на улицу, Кеннеди глубоко вдохнул прохладный осенний воздух. Листья под ногами шуршали, создавая успокаивающий звук. Он шел медленно, наслаждаясь простым актом ходьбы. Он смотрел на людей, на детей, играющих в парке, на влюблённые пары, держащиеся за руки. Раньше он видел только свою боль, но теперь он видел и чужую жизнь, полную радости и печали, но в которой находилось место и для любви. Путь будет долгим, это он понимал, но теперь он шел не в тупик, а в сторону света. Леон чувствовал надежду. Хрупкую, как крыло бабочки, но она была. И это всё, что ему было нужно, чтобы увидеть начало конца. 30 сентября 2004 г. Вечер.       Затхлый воздух бара, густой и тяжелый, словно насыщенный смолами и выдохшимся пивом, обволакивал посетителей липкой, тягучей пеленой. Древесина стойки, потемневшая от времени и бесчисленных пролитых напитков, источала приторно-сладкий аромат, смешиваясь с резким запахом табака. Этот запах был неотъемлемой частью атмосферы заведения — запах застоявшейся жизни, надежно запертой в четырех стенах.       Бармен — мужчина с усталым, но проницательным взглядом, заметив Леона и его спутницу, вежливо спросил голосом, прошедшим сквозь годы бесконечных ночных смен:       — Могу я предложить вам что-нибудь выпить?       Кеннеди, не поднимая глаз, медленно кивнул. Его рука лежала на столе, пальцы нервно постукивали по полированной поверхности.       — Пару порций чего-нибудь, что поможет нам забыть сегодняшний день.       Бармен, опытный знаток человеческой души, понял его без слов. Он кивнул, словно подтверждая, что подобные просьбы — обычное дело в этом месте, в этом позднем часу. Быстрым движением он провел пальцем по ряду бутылок — старинный бурбон, темный ром, огненная текила, блестящий коньяк, каждая бутылка хранила свою историю, свою тайну.       — У меня найдется как раз то, что нужно.       Леон чувствовал на себе взгляд Клэр, но не смотрел на нее в ответ. Ему совсем не хотелось видеть ее грустные глаза. Он не хотел видеть в них отчаяние и отражение своей собственной боли.       — Печаль, — подумал он, — похожа на медленно сгущающуюся тьму, на затяжную, липкую паутину, которую не замечаешь, пока не окажешься в её плену. Невидимые нити окутывают тебя, опутывают, лишают сил, и ты уже не можешь определить, где заканчивается паутина и начинаешься ты сам. Она обволакивает тебя медленно, незаметно, как дремлющий яд, проникая в самые потаенные уголки души, разъедая изнутри, оставляя за собой только пустоту.       Сколько времени, сколько лет Клэр пыталась вырваться? Леон давно сдался. Он перестал бороться. Просто позволил паутине опутывать себя всё сильнее и сильнее, позволил печали стать своим ежедневным сопровождающим, своим неизменным спутником. Он утонул в ней, как камень на дне глубокого озера, и теперь только изредка всплывали на поверхность бледные воспоминания о том, что было когда-то до этого бесконечного падения в бездну отчаяния. А теперь, сидя в этом темном баре, он понимал, что спиртное — лишь временное забвение, мнимая свобода, которая в итоге только усугубит его положение. Ведь утром паутина снова опутает его, и он снова окажется один на один со своей бездной.       Бармен вернулся с двумя крепкими коктейлями, их аромат с резкой пряностью и горьким привкусом не обещал легкого забвения, а скорее — тяжелого, одуряющего сна перед новой встречей с неумолимой реальностью.       Они подняли бокалы одновременно и повернули стулья так, чтобы оказаться лицом друг к другу.       Добрых десять мучительных секунд друзья молча сидели и ждали, когда другой произнесёт тост, но слова будто застряли у них в горле. Наконец Клэр, резко взмахнув рукой, прервала напряжённое молчание:       — К чёрту этот день.       — К чёрту.       Леон был полностью с ней согласен. Они чокнулись бокалами. Тонкое стекло звякнуло, как хрустальный колокольчик, предвещающий что-то новое, но пока неизвестное. Клэр сделала небольшой, почти осторожный глоток виски, её лицо оставалось непроницаемым. Кеннеди же, напротив, выпил залпом, с видимым удовольствием.       Клэр посмотрела на Леона, её глаза сверкнули в тусклом свете ламп. Кеннеди всегда восхищался ее умением быстро забывать о неприятностях, в то время как сам не мог избавиться от тяжёлых мыслей.       «Почему мы вообще здесь?» — мелькнула мысль в его голове, но он быстро её прогнал. Вместо этого он попытался сосредоточиться на том, что происходило вокруг.       По телевизору показывали футбол, перед ними лежали маленькие тарелки с закусками — оливками, сыром и крекерами. Но даже это не могло развеять мрачное настроение. Леон снова взглянул на Клэр, которая, казалось, наслаждалась моментом, ее губы растянулись в улыбке, но глаза выдавали истинное состояние — она тоже была не в себе.       — Знаешь, — произнес Леон, — иногда мне кажется, что мы просто играем в жизнь. Все эти праздники, тосты, улыбки… А внутри — пустота.       Клэр кивнула, ее лицо стало серьезным. — Я понимаю, о чем ты. Мы пытаемся создать что-то, что будет выглядеть как счастье, но на самом деле это просто маска.       Кеннеди вздохнул, его сердце сжалось. Он вспомнил, как много раз они пытались быть «нормальными», как все. Но жизнь не всегда поддается правилам. Каждый из них носил свой груз, и этот вечер стал лишь напоминанием о том, что они стараются скрыть.       — Может, нам стоит просто уйти? — предложила она, ее голос звучал решительно, но в то же время с ноткой сомнения. — Найти место, где никто не знает нас, и начать всё с чистого листа.       Леон задумался. Мысль о побеге казалась соблазнительной, но в то же время он понимал, что это не решит их проблем. Они могли уехать, но внутренние демоны всё равно последуют за ними.       — А что, если мы просто попробуем быть настоящими? — сказал он, обдумывая каждое слово. — Вместо того чтобы прятаться за масками, давай просто будем собой.       Она подняла бокал и, слегка улыбнувшись, сказала: — За искренность.       — За искренность, — повторил Леон, и они снова чокнулись. На этот раз звук был не просто колокольчиком, а настоящим гимном свободы.       Затем его рука потянулась к вазочке с крекерами. Они все были разной формы. Леон выгреб все палочки и разложил их на стойке в виде решетки. Затем достал все крекеры в форме «О».       Он положил свой крекер в центр сетки. И пододвинул вазочку к Клэр, где остались крендельки в форме крестиков. Она посмотрела на соломку, которую Леон стратегически разложил на стойке, и перевела взгляд на него. На ее лице очень медленно появилась улыбка. Она достала из вазочки крестик и положила на квадрат над его. Леон выбрал место слева от центрального квадрата и аккуратно положил очередной крекер.       Бармен поставил перед ними новые напитки. Клэр взяла крекер и сделала следующий ход. Внезапно в тишине бара раздался сигнал телефона Леона. Клэр воспользовалась этим моментом, быстро сделав несколько ходов, меняя расклад на стойке. Просмотрев рекламное уведомление, Леон вернулся к игре, быстро оценив ситуацию.       — По-моему, кто-то жульничает, — сказал он, его слова были больше игрой, чем обвинением, наполненные легким флером подшучивания.       — О чем ты, Леон? — спросила она, отрывая взгляд от кусочков тающего льда на дне стакана.       Её следующий шёпот, прозвучавший совсем близко от его уха, заставил его сердце замереть:       — Кажется, твой ход.       Аромат её духов, тонкий и изысканный, будто облако нежных цветов, окутал его, вызывая приятное головокружение. Но это мгновение наслаждения было недолгим. Клэр откинулась назад, аромат исчез, оставляя после себя лишь лёгкую ностальгию и немного досады.       Леону нравилась пьяная Редфилд. Где-то глубоко внутри него сидел мужчина, которому льстили её долгие взгляды. А ещё больше ему нравилось думать, что пьяная Клэр на него запала.       — Давай-ка вернём всё на место, аферистка.       Бармен протирал салфеткой бокал, наблюдая за ними с улыбкой. Он знал их привычку играть в эту странную игру. Они приходили сюда уже несколько лет, становились постоянными посетителями, и он был невольным свидетелем их забавных сражений, в которых на кону была не победа, а приятное времяпрепровождение и взаимные подколы.        — Убери руки от моих крекеров! — звонкий смех Клэр эхом разнесся по бару.       Девушка легко, почти игриво, перехватила его огромную руку, которая уже была готова вернуть всё на свои прежние места. Вместо этого она поместила его ладонь перед собой, как драгоценный артефакт, достойный самого пристального изучения. Её пальцы, невероятно лёгкие и чувствительные, скользили по его коже, от запястья до кончиков пальцев. Она ощупывала каждый бугорок, каждую линию, словно читала древний свиток, написанный самой жизнью. Мозоли, огрубевшая кожа, шрамы разного размера и возраста, каждый из них рассказывал свою историю — историю тяжелого физического труда. Леон был первоклассным агентом, и его руки говорили об этом красноречивее любых слов. Один глубокий шрам на тыльной стороне ладони был результатом серьезной травмы. Другой, мельче, был от ожога. Маленькие рубцы, едва заметные, рассказывали о бесчисленных мелких повреждениях, которые были неотъемлемой частью его работы. Даже форма его ладони, широкая и крепкая, говорила о силе и выносливости, о годах бесконечных тренировок. Клэр молчала, внимательно изучая каждый знак на его руке. Казалось, она видела в них не только шрамы, но и столь ценный опыт и стойкость. И, возможно, что-то еще, что было невидимо глазу, но ощутимо сердцем.       — У тебя длинная линия сердца. — сказала она, глядя ему в глаза.       Однако Леон не обращал внимания на линии. Его взгляд был прикован к ее лицу.       — Что это значит?       — Люди с длинной прямой линией сердца обычно хорошие любовники, — объяснила она с игривой улыбкой.       — Всё верно, — пошутил он, Клэр захихикала, а его щекам стало горячо.       — Еще это значит, что ты преданный и ценишь настоящую любовь.       — Разве не у всех в жизни хоть раз бывает любовь?       — Не просто любовь, Леон. Это означает, что у тебя будет настоящая, опьяняющая, всепоглощающая, меняющая твою жизнь любовь. Любовь, ради которой ты готов умереть. Любовь, без которой ты не сможешь прожить ни дня. Любовь, без которой трудно дышать. Как будто ты её чувствуешь не тольков своем сердце, но и в жилах, в костях и мышцах.       Редфилд закрыла глаза и сделала глубокий вдох, мечтательно вздыхая.       — Ты этого хочешь, Клэр?       Леон смотрел на нее, на её закрытые глаза, на лёгкое дрожание ресниц, и чувствовал, как в его груди разгорается нечто большее, чем просто дружеское тепло. Её слова, хоть и сказанные в шутливом тоне, резонировали с чем-то глубоко внутри него, с тем самым чувством, которое он старательно игнорировал, запирая в клетку из рациональности и дружбы. Он всегда знал, что Клэр особенная. Её яркий смех, искренность, невероятная доброта — всё это пленяло его с первого дня их знакомства. Но он боялся. Боялся разрушить хрупкую гармонию их дружбы, боялся, что его чувства не взаимны, боялся боли, которая неизбежно последует за отказом.       — Да, — прошептала Редфилд, открывая глаза. В них отражался весь мир, целая галактика эмоций: надежда, страх и что-то ещё, более глубокое, что Леон пока не мог расшифровать. Её взгляд был таким проникновенным, что Кеннеди почувствовал, как краска прилила к его щекам с новой силой. Он замялся.       — Хорошо.       Леон посмотрел на ее руку, все еще лежащую на столе, затем взял ее и разжал пальцы. Так же, как она раскрывала его ладонь. — А твои линии о чем говорят?       — То же, что и твои.       Она открыла ладонь и показала ему, где у ее указательного пальца начинается горизонтальная линия и без каких-либо разрывов или изгибов тянется через всю ладонь.       Его сердце забилось чаще. Может, раньше между ними что-то и наклевывалось. Бывали вечера, когда Клэр ослабляла оборону, и ее дружеские замечания звучали как не просто дружеские. Таких случаев было немного. Леон начал перебирать в памяти свою маленькую коллекцию «может быть» и «почти»: взгляды, более долгие, чем обычно, и действия, спровоцированные какими-то внешними обстоятельствами.       Кеннеди нахмурил брови и откинулся на спинку стула. А затем сказал так, словно сорвал лейкопластырь: — Ты… ты когда-нибудь думала о нас?       Клэр печально улыбнулась и опустила взгляд, сделав паузу, словно собираясь с силами. — Я не знаю, Леон. Я просто не хочу терять тебя. Я ценю нашу дружбу больше всего на свете. Это, понимаешь, как…как стоять на краю обрыва, видя бездну внизу, но чувствуя непостижимое влечение к тому, что там, за краем.       — Знаешь, — начал он, глядя ей в глаза, — я проанализировал все события того дня, каждую минуту, каждое действие. И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь — всё было предопределено.       Клэр молча кивнула.       — Двум людям, связанным красной нитью, суждено встретиться, независимо от места, времени или обстоятельств. Поскольку они «их единственная настоящая любовь». Эта волшебная нить может растянуться или запутаться, но никогда не порвётся.       — Это все звучит, конечно, романтично, но немного пугающе, — прошептала Клэр, задумчиво поворачивая в руках гранёный стакан с виски.       Леон улыбнулся, тепло и нежно.       — Пугающе? Возможно. Но разве не прекрасно осознавать, что судьба сделала всё, чтобы мы встретились? Что все случайности, все препятствия были лишь этапами на пути к нашему объединению? Помнишь, как я опоздал на работу? В тот день будильник не сработал. Если бы я не проспал, то был бы уже в полицейском участке, не попал бы под ливень, не увидел бы тебя, освещённую светом фар в то мгновенье, когда ты ворвалась в магазин.       Леон вспомнил тот день с острой ясностью. Проливной дождь, блеск мокрого асфальта и ее лицо, испуганное и в то же время удивленное, когда их взгляды впервые встретились. Он тогда почувствовал что-то необычное, некую вибрацию между ними, нечто большее, чем просто случайное знакомство.       Они пару секунд молча смотрели друг на друга. Их лица были так близко, что со стороны, наверное, казалось, что они делились непристойными секретами или собирались поцеловаться. Внезапно, как будто очнувшись от транса, Леон отодвинулся. Он быстро опустил взгляд, будто боясь увидеть в ее глазах подтверждение своих тайных, неуверенных чувств.       — Подумай: ты решила воспользоваться телефоном именно на этой заправке, именно в это время. А я вынужден был остановиться именно там, потому что моя машина нуждалась в бензине. Все эти мелочи, которые кажутся незначительными, и привели нас друг к другу. Может быть, судьба использует хаос, чтобы соединить нас. Как в лабиринте. Ты идёшь по сложным путям, но в конце пути ты всегда встретишь того, кто тебе предназначен.       — Ты прав, — согласилась она. — Это как… как будто вселенная специально свела нас. И это самая прекрасная случайность в моей жизни. Несмотря на всё то, что нам пришлось пережить той ночью. Ты и Шерри — мой самый большой успех, связанный с тридцатым сентября.       Девушка улыбнулась, и в ее улыбке Леон увидел отражение своей собственной радости. Красная нить судьбы, о которой он говорил, была вовсе не пугающей, а теплой и надежной, как ее рука в его руке.       Это ощущение близости, единства было настолько осязаемым, что Кеннеди почувствовал непреодолимое желание прикоснуться к ней еще раз, хотя бы ненадолго. Выбор пал на крошечную родинку, скрывавшуюся под мягкими волосами на ее шее, — темная, почти незаметная, как маленькая звездочка на бархатном небе. Его палец, едва касаясь нежной кожи, чувствовал ее тепло, ее пульс, биение жизни, которое так удивительно переплеталось с его собственным.       — Мне кто-то говорил: родинки способны поведать, чем кончился последний бой у человека в прошлой жизни. Тебя, видимо, ударили в шею.       — А у тебя есть родинки? — спросила Клэр, явно потрясенная быстрой сменой разговора.       — Да. Похоже, в прошлой жизни мне часто стреляли в зад. Наверное, умер от потери крови.       Клэр собиралась отпить из бокала, но, рассмеявшись, пролила напиток на подбородок. Ее смех закончился вздохом, а Леон с довольным видом улыбнулся ей.       — Каждая родинка — это застывшая память о каком-то значительном событии из прошлого воплощения. Большое пятно — серьёзное ранение, маленькое — незначительный ушиб. Расположение тоже играет роль. Голова, грудь, живот… — Он указал на руку Клэр, на небольшую россыпь крошечных родинок. — Смотри, тут целая история. Это, наверное, от ссадин. Наверное, в прошлой жизни ты была мальчишкой, постоянно лезла, куда не следует. А вот эта… — он погладил родинку на ее щеке, — похоже, тебя часто сюда целовали, — продолжил Леон с легкой улыбкой, — может быть, в прошлой жизни ты разбила немало сердец. Кто знает…       — Ты веришь во все это, в прошлые жизни? — спросила она.       Кеннеди пожал плечами. — Честно? Нет. Просто нашел причину, чтобы тебя потрогать.       — Ты это говорил с таким серьезным лицом, что я тебе почти поверила. — Клэр хлопнула его по плечу и они рассмеялись. До известного момента. Пока смех не стих, и они не остались в пыли этого флирта.       — А если бы ты мог узнать что-то о своей прошлой жизни, что бы ты хотел знать?       Леон задумался, его взгляд устремился вдаль, словно он пытался пронзить завесу времени.        — Я бы хотел знать, был ли я счастлив. Была ли у меня любовь… Или я просто бежал от пуль, теряя кровь, как в этой жизни. А ты?       — А я бы хотела знать, была ли я храброй, — пожала плечами она, — Или просто бежала от своей судьбы, как сейчас.       Он наклонился к ней близко, ее дыхание щекотало его лицо. — Я не знаю ни одну девушку храбрее тебя.       Вновь повисла небольшая пауза.        — А вообще… Какое сегодня число?       — Тридцатое сентября. А что?       — Я просто хочу быть уверенным, что ты никогда не забудешь ту дату, когда судьба снова свела нас вместе, — произнес он с улыбкой.       — Ты идешь напролом, как бы меня это не отпугнуло, — сказала Клэр с лёгким смешком, прежде чем сделать очередной глоток.       Грудь Леона затряслась от смеха.       — Ничего такого не будет, — с легкостью пообещал он, как будто предсказывал будущее. — Вот увидишь, через пять лет, тридцатого сентября, я скажу тебе за завтраком в нашем уютном доме: «Я же говорил».       Леон представил себе этот момент: солнечный свет проникает сквозь большие панорамные окна, они сидят за столом, окруженные запахом свежесваренного кофе и хрустящих тостов. Вокруг них царит атмосфера тепла и уюта, а на улице тихо шуршит листва. Клэр, с ее беззаботным смехом и уверенной улыбкой, будет смотреть на него, и он, возможно, даже почувствует легкое волнение перед тем, как произнесет эти три слова.       — Неужели ты такой мелочный? — Она повернулась к нему лицом и грациозно закинула ногу на ногу.       — Мелочнее некуда.       Девушка снова улыбалась. Она об этом не подозревала, но каждое слово Леон произносил с одной единственной целью — заставить ее улыбнуться.       — А если мы не будем общаться через пять лет? — спросила она.       Мысль о том, что их отношения могут разрушиться, внезапно пронзила его сердце.       Он взял ее руку, его пальцы, грубые и сильные, обвили ее хрупкие.       — Тогда я найду тебя, — сказал он твердо, — где бы ты ни была. Даже если мне придется перевернуть весь мир. Ты — единственная, кто заставляет меня чувствовать себя живым. Ты заставляешь меня забыть о прошлом, о боли, о крови… Ты заставляешь меня верить в будущее. И я не отпущу тебя.       Он запечатлел на её руке поцелуй — лёгкий, трепетный, исполненный обещаний и надежд.       Они провели в баре еще несколько часов, разговаривая обо всем и ни о чем. Они делились своими мечтами, страхами, воспоминаниями. Леон рассказывал о своем детстве, о сложной жизни, о шрамах, которые носил на душе и теле. Клэр, в свою очередь, рассказывала о своих неудачах, о разочарованиях, о том, как долго она искала своего места в этом мире. Они слушали друг друга с вниманием и пониманием, находя в этой близости успокоение и поддержку. 30 сентября 2009 г. Пять лет спустя…       Психолог был прав. Боль останется с ним навсегда. Как и страх. Но они больше не составляли всю его жизнь. Это лишь отдельные мгновения. Мгновения, которые блекли в сравнении с каждой минутой, что Леон проводил с Клэр. А теперь с каждой минутой, что он проводил со своей четырехлетней дочерью Хлоей.       — Открывай, — сказал Леон, держа ложку-катапульту перед своим лицом.       Хлоя захихикала и раскрыла рот так широко, что он удивился, как у нее не отвалилась челюсть.       — Готова?       Малышка кивнула.       — Итак. Хорошо. Поехали. Раз, два, три!       Вафля подлетела в воздух почти по идеальной траектории, но, конечно, как и в итоге предыдущих четырёх бросков, она отскочила от кончика ее носа и приземлилась на пол.       — Еще разок, — умоляла его Хлоя, сидя на стуле у стойки. — В этот раз точно получится, я уверена.       Он отрезал очередной уголок вафли. — Столкновение через три… два…       — Что здесь происходит? — спросила Клэр, заходя на кухню. Ее брови были сдвинуты в недовольном выражении. Как любая мать, она обладала способностью чувствовать приближение любой потенциальной опасности. Ее взгляд скользнул по разбросанным по полу крошкам. Хлоя, вся сияющая надеждой, быстро вытерла уголок рта. — Папа, кажется, у нас проблемы. — Ничего особенного, — ответил Леон, пытаясь звучать как можно невиннее. — Мы с Хлоей просто… играем. В очень… научную игру. — Научную? — Клэр скептически подняла бровь. Она подошла к столу, где на салфетке аккуратно были нарисованы несколько рисунков, на которых были изображены схемы. — И как прогресс? — спросила она, подозрительно улыбаясь.       Леон почесал затылок.       — Ну… скажем так, мы обнаружили, что нос Хлои является… непредсказуемым фактором, влияющим на точность эксперимента.       Клэр, звонко рассмеялась.       — Вижу, вы уже позавтракали, — заметила она, при этом её взгляд задержался на пустых тарелках. — Кто-нибудь хочет мороженого? Для успешного завершения вашего… научного исследования.       — И, может быть, наш эксперимент с Хлоей провалился, — сказал Леон с лёгкой грустью. — Но в одном я точно выиграл, — продолжил он, обращаясь к своей жене, чьи глаза уже горели весельем. Её взгляд был полон любви и гордости. Она повернула голову к нему, и улыбка, растянувшаяся на её лице, была настолько заразительна, что Леон невольно ответил ей тем же.       — Я же говорил.       Кто бы ни придумал выражение «я буду любить тебя до самой смерти», явно не знал такой любви, которую познали Леон с Клэр. Иначе это выражение звучало бы так: «я буду любить тебя до самой жизни». Потому что именно это и сделала Клэр. Своей любовью она вернула Леона к жизни.