Как пахнет новый год

— Осторожно, скользко! Женя что-то бормочет в плотный шарф и, пожалуй, хорошо, что Володя этого не слышит. Старческое сердце не выдержало бы и разбилось миллиардом осколков «не выражайся». Слышит Люба: это хуже. — Папа, не 'угайся, а то я тоже буду, — она дёргает Женю за край пальто и сердито топает, чуть не наворачиваясь на льду. Володя ловко подхватывает ее под мышками. — Да, спасибо. Так вот, и Гоша не до’жен был петь сегодня, но Заха' забо’е, и… — Захар это тот страшный мальчик? — участливо спрашивает Володя, придерживая ее за руку. Женя закатывает глаза. — Володя, не прививай ребенку лукизм. — Но он п’авда ст’ашный, — фыркает Люба. — Да. Вот, ко’оче, и Гоша вообще не зна' текста, и я ему, ко’оче, гово’ю, что он не споет, а он совсем ду’ак и не сог’ашается. Ну в общем вот, и он все выступление испо’ти. — Повезло, что там была ты и все исправила. — Володя уклоняется от косого взгляда со стороны. Женя вздыхает. — Да, ты просто как звёздочка была. Люба улыбается, жалуясь, что, вообще-то, она там движение забыла и чух не испо’ти’а всё, но всё хорошо было в итоге, короче, вот. Володя терпеливо ловит ее каждый раз, когда пушистые уги скользят по заледенелому тротуару. Женя тащит картонный домик, набитый конфетами, и пытается не растянуться на льду. Снег тихо прячет рыжие фонари, скрывает сизую корку под ногами. Снег кусает за нос и застревает в волосах, чтобы потом противно таять и стекать за шиворот. Пахнет дымом и лёгким предновогодним перегаром, дымными лужами и рябиной. Люба радостно прыгает по чистому полотну, оставляя темные следы, и падает в сугробы. От холода мёрзнут щеки и губы покрываются тонкой пленкой сухости, по крайней мере, у Жени. Как это сочинское отродье выживает в своем дутике и колючей шапке, он предпочитает не думать. «Зимой в моду не играем, Женя, взял бы ты куртку нормальную, а не пальто». Всем одинаково холодно, так ещё и глупо будет. До дома ещё долгая жёлтая дорога, набирая темп у страшных провалов подъездов и сжимая руку Любы сильнее, когда мимо проходит шатающийся мужик. Мужик оказывается из расы добрых алкашей: запинаясь, желает нового года и дарит Любе розу в целлофане, фокусником достав ее из подмышки. — Для юной леди в цветущем возрасте, — грустно икает мужчина и смотрит на Любу большими собачьими глазами. Володя настороженно хмурится и переглядывается с Женей, а тот подтягивает девочку за плечо к себе, но Люба все равно умудряется выхватить целлофановую розу и отвесить поклон. — Сколько раз я говорил тебе не брать вещи у незнакомых людей, — шипит Женя. Люба весело пожимает плечами и запрыгивает на заледенелый бордюр. Володя галантно ведёт ее под руку. — Папа, я буду акт’исой, мне надо п’ивыкать к пок’онникам, — она стряхивает с плеча мокрые от снега волосы, гордо задрав нос. — Актлисой она будет, вы поглядите, — хихикает Володя, на что получает раздражённое «па-а-а-ап». — А с логопедом когда будешь? Найдется место в твоём плотном графике? — Папа, скажи ему чтобы не издева’ся, — ноет Люба. Женя только разводит руками. — Он и надо мной издевается, милая. Страшный человек. Володя хихикает. Позорник. Возвращаться домой ночными аллеями странно и почти тихо: после утренника родители быстро развезли своих снежинок и белочек по домам, а некоторые, как они, сугробами и дворами петляли в теплую квартиру. Люба останавливается на каждой площадке чуть-чуть покататься на качелях, весело вереща, когда Володя толкает их сильнее, но уже к третьему разу Женя начинает жалобно скулить, растирая руки. Возвращаться странно: ещё недавно этот дом для Володи ничего не значил, как и сотни, тысячи других серых питерских домов с пошарпанной штукатуркой и затхлым двором-колодцем. Сейчас это другой дом, теплый, громкий и весёлый, пахнущий мандаринами и пылью. Сейчас на вопрос «ключи у тебя?» он может кивнуть и долго бороться с домофоном, прикладывая таблетку под разными углами, пока чьи-то пальцы, которые пахнут так же, как их прихожая, не повернут неработающий ключ вверх тормашками, прижимая особым, загадочным способом, предварительно станцевав шаманский танец. Сейчас чья-то (его) маленькая девочка переступает с ноги на ногу и ноет, что это все потому, что они зайчика не попросили открыть, и что ей холодно в колготках, так они ещё и маленькие ей. Сейчас Володя просит зайчика открыть: хочется домой. В подъезде пахнет гороховым супом и краской, они с Любой наперегонки бегут на третий этаж. Женя тащится следом, подозрительно шебурша конфетами. Люба трётся у обитой дерматином двери, где кто-то гвоздем нацарапал что-то невнятное. Мигает жёлтая лампочка: она тоже недовольна холодом. Самым последним в их забеге приходит Женя с ключами и осуждающим взглядом. — Лучше б ты так нормативы по физкультуре сдала. Я правда не понимаю, как можно было кол получить, — язвит он, толкая дверь плечом. — Кто бы гово’ил, папа, — качает головой Люба, скептично наблюдая за тем, как Женя пытается укротить строптивую дверь. — Я виде’а твой аттестат, у меня будет такой же! — Упаси господь нам ещё одного литератора в семье. — Володя смеётся и треплет ее по голове. Его в ту же секунду буравят два испепеляющих взгляда. — Все-все, молчу. Дверь истошно скрипит и Женя вваливается в квартиру. За ним, смеясь, Володя, который тащит обиженную Любу. В квартире тепло колет онемевшие красные щеки и нос щекочет запах мандаринов, взбитой котом пыли и старой пластиковой ёлки. Кстати, за полтора часа их отсутствия до сих пор не уроненной, за что Бегемоту положено максимальное уважение. Люба бежит тискать кота, а Женя на кухню, едва скинул ботинки и шепнул на ходу, что голодный, как скотина. Володя моет руки в маленькой ванной, утыкающейся ему в макушку разрисованным плесенью потолком. По бортику ванны ровным строем маршируют динозавры, роняя друг друга в черно-рыжие лужи разъеденной эмали. Володя осторожно поднимает их с мокрых пролежней и складывает в углу. Люба в прошлый раз неделю скандалила, когда не досчиталась одного, ловко спрятавшегося под сливом, куда, по слухам, уходят умирать ёжики. — Что у нас на ужин? — зевает Володя, заглядывая на кухню, где в воздухе висит запах сыра и масла. Женя ворчит у плиты. — Не знаю, что у вас, Владимир, а у нас паста с томатами, — Женя бьёт его лопаткой по пальцам, стоит только протянуть руку к сковородке. На пороге появляется Люба, морща курносый веснушчатый нос. Маму Любы Володя никогда не видел (Женя всегда поджимал губы и отводил взгляд, стоило разговору про это зайти дальше случайной реплики), но рыжесть явно была в нее. Женя, пусть и был бледным, как трепонема, ничего общего с солнечными поцелуями не имел: от любого контакта с натуральным светом он сгорал, как злодей-британец из детских фильмов. — Я не 'юб’ю помидо’ы, — фыркает она, залезая на свой стул с двумя подушками. Не достает ногами до пола. Женя угрожающе наставляет на нее лопатку. — Я положу вам без помидоров, юная леди, но имейте в виду: вы должны будете это компенсировать. Осмелюсь сказать, что вы, многоуважаемая, совершенно не потребляете овощей, — весело отчитывает он ее. Володя прислоняется к дверному косяку. Трёх человек одновременно кухня может не выдержать и лопнуть. — Пот’еб’яю. Я пе’ец 'юб’ю, — ответственно заявляет Люба, спотыкаясь на каждом слоге. — Бовга’ский. — Ну да, посмотрел бы я на вас с чили. — Женя цокает и возвращается к сковородке. Пахнет томатным соусом и фаршем, Люба осторожно выковыривает помидоры, Женя терпеливо разделывается со своей порцией, а Володя обжигает язык и щеки, жмурясь до слез в глазах. — Что мы на новый год планируем, товарищи? — Володя шмыгает носом от горячего. — Ну, Люба может с подругами провести, если хочет, я не против, — задумчиво бормочет Женя, третий раз пытаясь намотать макароны. Предыдущие два раза пришлось отвлечься на Любу, картавящую глупости с набитым ртом. — Неа, не хчу с д’узьями, хчу с ами, — мычит она, активно жуя. — Можем пригласить кого-нибудь, — осторожно предлагает Володя. — Нам некго. У на есть мы ами, вот и достатчно, — она строго тыкает в его сторону вилкой. Володя миролюбиво пожимает плечами. Женя вздыхает. — К ому же, ты с ами в п’ошлом году не бы'. Володя передёргивает плечами. Не был. Последние пять «новых годов» стягивались в мучительную вереницу бессмысленного алкогольного раздрая, отравления, а потом зубодробящего похмелья. Написать маме, нажраться с друзьями на чьей-то хате, утром сильно жалеть. А потом исчезли и друзья, и хата, осталось только «отложенные» в телеграмме, острый запах плесени, шум в перекрытых трубах и тупое чувство в затылке, что он что-то делает не так, наступавшее за три дня до конца года. Теперь за три дня до нового года он накормлен, умыт и предельно счастлив. — Вообще-то я и с’едующий хочу так п’ове’ти, — задумчиво тянет Люба, соскребая прилипший к тарелке сыр. Тушеные томаты грустной кучкой свалены в углу. — И с’едующий, и да’ше. Вообще в’се-в’се-в’се. — Не создавай далёких планов на будущее, потом расстроишься, если что-то не сбудется, — вздыхает Женя, потрепав ее по голове, и убегает мыть посуду. Убегает недалеко: кухня такого размаха не позволяет. Володя задумчиво царапает вилкой белую керамику. — А я не согласен. Лучше знать, к чему идти, чем просто шагать в темноте. Он ловит Женин пустой взгляд. С мыльной сковородкой в руке и этим странным, мрачным лицом, он выглядит забавно. Несколько секунд Женя просто разглядывает его, как препод, чей студент только что высказал какую-то очень спорную мысль, способную разрушить всю его научную карьеру. — Вы сейчас поде’ётесь, — качает головой Люба, ловко подсовывая тарелку в мойку. Женя рассеянно упускает ее руку из виду. — Мы с твоим папой никогда-никогда не сделаем ни друг другу, ни тем более тебе, больно, солнышко, — пунькает ее по носу Володя и, толкнув Женю бедром, занимает место у раковины. — Не создавай да’еких п’анов на будущее, — важно гундит она, за что точно получает пару очков в карму от Жени. — Яблоко от яблоньки, — бубнит себе Володя. Женя, все же несколько рассеянно, стряхивает крошки с плиты и расставляет посуду по полкам. Володя следит за ним краем глаза, краем уха слушает болтовню Любы, краем сознания пытается принять реальность происходящего. Он правда здесь. С ними. — Прости что перебиваю, но я тут вспомнил: у нас ёлка не до конца украшена, — вдруг подаёт голос Женя. Люба в ужасе ахает, падает со стула и несётся в зал, проверять слова отца. Судя по тому, что оттуда доносится ее вздох, папа херни не скажет. — А чё там? — Да гирлянды нет, и дождика целая коробка лежит, — Женя растирает лицо. — Хотя, наверное, дождик и не надо. С Бегемотом такое опасно. — А что вы в прошлом году делали? — Володя отряхивает руки от воды и опирается на гарнитур, повернувшись к нему. Женя неловко отводит глаза. — Мы в прошлом году не праздновали. Я был… немного не в том состоянии, понимаешь, — кашляет он. Володя поджимает губы. В прошлом году они оба были «немного не в том состоянии» и странно вообще, что живы остались. Любу нельзя было оставлять. Женька надо было в Сочи свозить. Володя пообещал прочитать его любимую книгу. И Бегемота некому кормить. В общем, наскреблись пара поводов не умирать. Поэтому сидели, грелись друг о друга, и тихо переговаривались о том, о чем люди вслух никогда не говорят. Им можно, они не такие люди, как все остальные. — Мы вообще не праздновали по настоящему. По-моему, этот год будет первым, — шепчет Женя, касаясь кончиками пальцев чужого запястья. Тихо гудит холодильник. Пахнет мылом и талым снегом. Володя улыбается. — Значит, с этих пор будем праздновать. Обниматься на желтеющей кухне, слушая мелкие вдохи и выдохи, беспокойно бьющееся сердце, непонятно правда, чье. Володя кладет подбородок ему на плечо, Женя мурлыкает что-то на ухо. Как тогда, так и сейчас, и во веки веков. Люба, тихо подкравшись сзади, влезает между ними. — Я к вам хочу! — бурчит она, вцепившись в штанину, как потерянный щенок. Женя со смехом поднимает ее на руки, целует в лоб и садит Володе на плечи, чтобы слинять в зал. Они провожают его удивлёнными взглядами. Но Люба быстро осваивается: барабанит ему по затылку, на пробу бьёт ногам по груди и, поводив кругами по кухне, вздыхает. Володя дёргает ее за щиколотку. — Куда направляемся? — К папе! — уверенно тычет она пальцем на дверь, и ему ничего не остаётся, кроме как подчиниться. Под звонкий смех они въезжают к Жене, который упорно отгоняет кота от ёлки. Володя цепляет с дивана моток серебряного дождика и, разделив его на две части, короной укладывает на голову сначала Любе, а потом и себе. Она тут же лезет хвастаться папе. Женя улыбается и шепчет одними губами «дурак», чтобы Люба не услышала. Они молча следят за тем, как Женя перевешивает шарики повыше. Огромное чёрное чудище щурится возле его ноги. — Есть предложение поставить ее в угол и подпереть, чтобы она не упала. Женя морщит нос, качая головой. — Сомневаюсь, что это поможет, но попробовать можно. Достаньте пока гирлянду с антресоли, — вздыхает он. — Есть, сэ'! — отдает честь Люба и командует катить обратно в коридор. В маленькой квартирке с низкими потолками ей приходится наклоняться, чтобы не удариться головой и не свалиться, но она почему-то продолжает эксплуатировать Володю как способ передвижения, при всех его неудобствах. До антресолей он бы и сам мог достать, но Люба все равно каждый раз упорно просится помочь. Она быстро достает нужную коробку и, пошарив в паутинной темноте, вытягивает верёвочные качели. Несчастные пластмасски глухо гремят костями, подпрыгивают вверх-вниз и замирают. Если очень постараться, то можно оттолкнуться от стены в прихожей и, не задев вешалку, разогнаться так сильно, что будешь доставать макушкой до потолка, а пятками аж до аппендикса кухни в конце коридора. — Не будешь помогать нам с ёлкой? — встав в безопасный дверной проем в гостиную, спрашивает Володя. Люба резво машет головой. — Можно я чух-чух позже? Я хочу покататься, — оправдывается она. Володя кивает и, толкнув ее в спину для разгона, быстро шмыгает обратно. Бегемот льстиво трётся у ног Жени, хитро поглядывая на сложное сооружение из кресел и одного чайного столика, подпирающего ёлку с левого фронта. — Помочь? — Да тут только Господь поможет, — бурчит он в ответ, осторожно отталкивая кота. Володя подхватывает того под пушистое пузо и садит на диван. Бегемот, громко мяукнув для протокола, устраивается на подушке. Володя садится к нему. Если закрыть глаза, то все будет совсем как в детстве, где тихо и спокойно. Дышит пылью цветастый ковер на стене, слабо отдают вековым спиртом хрустальные стаканы, упрятанные вместе с керамическими слонами и тиграми в сервант. Под пальцами скрипит потёртый рыжий флок дивана, протянешь руку — покоцанный деревянный стол-книжка, больно стукающий по голени, когда тащишь его с балкона. Принесли за два дня до нового года, чтобы потом не копошиться. Но новый год это как раз про «копошиться». Про украсть колечко колбасы, про смотреть без звука «иронию судьбы», толкаться с папой за столом, сражаясь за пульт, звонить бабушке по гудящему домашнему телефону, хотя она все равно не слышит, прятать налитую дядей рюмку под скатертью и радостно прыгать на диванных подушках, когда несменяемое лицо несменяемым тоном скажет то же самое, что год назад, и огромные куранты начнут бить свою очередь. Володя открывает глаза. Люба катается в коридоре, Женя тихо ругается с котом. У них никогда не будет такого нового года. Не будет тёть, дядь, бабушек и дедушек, шумных родственников и тазиков оливье, нехватки табуреток, пьяных тостов и мерзкой заливной рыбы. Но это и не плохо. У них всегда будут они сами.