Падший будет прощен

Месяцами ранее...

В тот день, когда женщина сможет любить благодаря своей силе, а не благодаря слабости, когда она будет любить не для того, чтобы бежать от себя, а для того, чтобы себя найти, не для того, чтобы отречься от себя, а для того, чтобы себя утвердить, — в тот день любовь станет для нее, как и для мужчины, не смертельной опасностью, а источником жизни.

Симона де Бовуар

      — Не выпендривайся, Харун-паша! Надень капюшон, — велела Ярен.       — А ты уйди с ветра, здесь дует. Давай, давай! — поторопил ее Харун, сбивая с дворников машины крошки льда.       Жена послушно проскользнула мимо него и, поймав мгновение, с ловкостью лисицы нахлобучила на голову Харуна капюшон куртки.       — Попался!       Харуну пришлось выставить вперед руки, чтобы не распластаться на капоте. Позади раздавалось веселое хихиканье женушки. Затем только, заметив, как он надвигался на нее, будто порываясь шлепнуть по заду, Ярен скрылась в машине, на водительском кресле, и завела двигатель.       — Ты ж курдянка вертлявая! Думаешь, я тебя не достану?       — Первые сорок лет детства самые сложные в жизни мужчины, да, Харун? Девчонки задирают и продыху не дают!       — Из-за сына я делаю тебе скидку, милая. Но учти, моя месть вечером будет сладкой, — придержав дверцу автомобиля, Харун надвинул на глаза Ярен шапку и ущипнул за хитрый нос.       — Мы еще посмотрим!       Забота любимой султанши — это страшная поистине сила, стоило признать. Вот где древнее зло проявлялось в боевой своей ипостаси и самоотверженно мстило за то, что Харун и мамочка Хандан заставили его надеть шапку и испортить укладку.       В Мидьяте нежданно выпал снег. Два дня он наносил огромные сугробы, в которых потонул город. Небо сбрасывало целые облака снежинок; белая земля замерзла, сверкала блестками, когда выглядывало солнце, и, казалось, звенела под ногами, точно хрусталь. Жители старых кварталов топились хворостом, заготовленным с лета, и отогревались литрами горячего чая и кофе. Без нужды никто не выбирался из домов, а про туристический поток можно было забыть до весны, не грезя о высоких выручках. Зима не сезон. Хотя необычайно красива и капризна в краях Месопотамии.       К концу недели вьюга перестала свирепо метаться по улицам. Резко потеплело, и сияющая громада снегов подтаяла, облегчив для машин движение на дорогах. Харун с Ярен давненько не выезжали на уроки вождения. Киснуть в особняке стало невмоготу, поэтому, как только выдалась спокойная погода, они вырвались на волю.       — Все, едем!       Закончив с дворниками, Харун забрался в салон.       — Отлично, наконец! — жена пристегнулась, он тоже, и она аккуратно тронулась с места. Было слышно, как под колесами в мелких лужах хрустели обломки льда.       Урок вождения плавно першел в прогулку на автомобиле с сюрпризом, который Ярен хотела обставить как тайный. Харун узнал о ее маленьком секрете. Дополнил своим, прибегнув к услугам Мусы, и притворялся для нее неведающим. Она уверенно вела машину по пустой дороге — у них было много практических уроков с теорией до этого — а Харун целиком доверился жене.       Не прошло и получаса, как Ярен заглушила двигатель на окраине старого города, и Харун увидел необъятное расчищенное поле, за которым пролегали снежные луга и пашни. С трудом узнаваемые силуэты лошадей и людей, как всадников, так и их зрителей, задернула тончайшая морозная дымка.       Харун знал, что на этом поле несколько раз в году местными ценителями традиций проводились любительские игры в човган. Но он ждал, что сделает Ярен. Она сказала:       — Приехали... Что ты так подозрительно смотришь? Ты не выглядишь удивленным, почему?       — Я наслышан о здешних скачках Аскота. Хотя не сразу поверил, что ты хочешь идти на игру. Тебя Мелике выдала, случайно, — подстрекал он женушку лукавой улыбкой глаз.       — Да, верно. Я боюсь лошадей, ты знаешь. И равнодушна к спорту. Но я тут подумала, сколько можно торчать дома и прятаться от скуки в ресторанах? Это, так сказать, мое алаверды за стрельбу в Салахе. Как ты говоришь... Аскот? — нахмурилась она, уточняя значение незнакомого названия.       — Это королевские скачки. Они ежегодно проводятся в британском городке Аскот. На них приезжают королевская семья и аристократы со всего мира. Ее Величество не пропускает ни одну гонку, появляясь ровно в одно и то же время. Но, как говорил отец, а ему — дед Дживан, главное в Аскоте это не лошади и ставки на победителя, а эмоции, от которых захватывает дух. Аскот — старая традиция, и вообрази только, какое совпадение: скачки были основаны королевой и за свою трехвековую историю вошли в стойкую ассоциацию с монархом женщиной, — произнес Харун, приоткрыв дверцу автомобиля со своей стороны. — А в Мидьяте есть одна строптивая, но очень красивая султанша, ради которой сегодня човган превратится из невзрачной игры на интерес в благородное мероприятие.       — В каком смысле?..       Отвезти свою любимую в какой-то там далекий Туманный Альбион, в какой-то забугорный Беркшир на скачки в Аскоте, где в центре внимания будет королевская семья и многокрасочные наряды высшего общества — это так, мелковато. Провести конное соревнование, не уступающее по экзотичности Аскоту, на равнине Мидьята, в котором единственной королевой будет Ярен, — вот где разворачивается страстная восточная душа, исполненная любви и чуть-чуть фантазии.       — Аллахом клянусь, мне уже страшно спрашивать, что ты придумал, — Ярен вышла из машины и застыла у открытой двери, держа Харуна под прицелом своего взгляда. — Харун, что ты придумал? Мы идем...       — На соревнование, моя султанша, потому что ни одна королевская скачка не обходится без коронованной особы. И мы опаздываем, нас наверняка заждались. Точность — вежливость королей, вперед!       — Ты подумай, свозила мужа на човган! Приехать не успели, как что-то затеял, — пропыхтела женушка, красиво заправив под шапку золотисто-русые локоны, и захлопнула водительскую дверцу.       Она заблокировала машину и вернула ключи Харуну, а он предложил Ярен взять себя под руку и повел ее к полю. По мере приближения к здешнему ипподрому движущиеся силуэты мужчин, одетых в куртки с широкими брюками, и лошадей становились крупнее, выше и отчетливее. Харун приметил в толпе игроков длинного и худого Мусу. По его распоряжению тот отвечал за организацию светской части мероприятия, которая и была обещанным сюрпризом. Пара подростков, мальчик и девочка постарше, сидели верхом и молча слушали дружеский разговор взрослых. Из него следовало, что команды назначили этих детей судьями. Игра не начиналась без Харуна и главной гостьи ристалища, посетившей их впервые: внучки Мустафы-аги и Насух-бея.       Харун взял женушку за руку, увидев, что дальше тропа была местами скользкой. После обильных дождей морозы ударили настолько сильные, что половина улиц в Мидьяте превратилась в каток. На таком около дома разъебался Джихан-бей.       Беспокойное состояние Ярен с каждым неуверенным шагом увеличивалось. Почти с паническим страхом она смотрела на невысоких лошадей. Те рыли ногами грунт, громко ржали, трясли мощными головами и стриженными гривами, но смирно ждали возле всадников. Но Харун направлялся не к ним. Он предпринял меры, чтобы Ярен не находилась рядом с лошадьми, но могла с удобством следить за игрой.       Приобняв жену за талию, Харун повернул к благоустроенному дому, который стоял у поля, отделенный от него полосой дороги и кустарника, и, несмотря на тщательную реставрацию с пристройкой второго этажа, сохранил древний облик старого города. Песчаного оттенка стены были отделаны ажурным каменным орнаментом, который так же обрамлял и окна, и входные двери, и старые лестницы. Черепичную крышу над террасой поддерживали колонны — ни дать, ни взять, королевская ложа в театре! Туда-то, наверх, где все подготовили к их приходу, Харун и пригласил Ярен.       До того, как подняться, они встретили у входа в дом подбежавшего к ним Мусу, которому Харун пожал руку. Под сурово сведенными широкими бровями Мусы светился на редкость добрый взгляд, а его обладатель первым делом обратился к Ярен. Она смутилась, услышав его грубый, трубный голос, которым обычно ругался Насух-бей:       — Мерхаба, Ярен-ханым! Очень приятно познакомиться, меня зовут Муса. Я — друг и правая рука вашего мужа в Мидьяте. Как ваше настроение?       Ярен любезно улыбнулась.       — Отлично! Харун и Муса? — она шутливо покосилась на Харуна.       — Да, так совпало! Харун-бей рассказывал мне о вас. Я знаю, что вы нервничаете из-за лошадей, — мы предусмотрели это и сняли для вас дом. Вы можете отдохнуть там и насладиться игрой, не находясь на поле. Мой брат, талантливый повар, уже наверху. Он накормит вас деликатесами. Добро пожаловать!       С видом сильного изумления женушка созерцала дом, коней, игроков, приветливо махавшим им руками, и публику, которая по-простому расположилась на газоне, в непосредственной близости от игрового поля, кто сидя на табуретах, а кто стоя, и Ярен даже растерялась с ответом.       — Переводя с языка монарших особ, это означает, что королева под впечатлением, Муса-бей, — сказал Харун.       Признаться, он и сам не ожидал, что его идею с мидьятским Аскотом воплотят столь филигранно и всего за сутки, ведь с домом оказалось чистое везение. Обычно такие переделывали в небольшие отели, однако пока что он целиком принадлежал Харуну и Ярен. Дом будто был создан для вечеринок на природе. Жаль, что им не занялись раньше. Искушенному туристу понравились бы местные игры в човган в сопровождении традиционных — или не очень — банкетов. Как в Аскоте.       — Прекрасно! — порадовался за Ярен Муса. — А теперь перейдем к самой интересной части мероприятия, Ярен-ханым.       Она изящно приподняла бровь, выразив еще большее удивление. Придумка Харуна не ограничивалась накрытым на террасе столом, а потому Муса заговорил с ней официально, как с настоящей королевой:       — Известно, что на скачках в Аскоте гости до прибытия Ее Величества делают ставки на то, какого цвета будет ее шляпка. Я же предлагаю вам поставить на цвета наших замечательных команд. Они будут играть в цветных пштени, у каждой команды свой цвет, а какой, вам предстоит угадать, Ярен-ханым. Два верно отгаданных цвета — это победа. Между нами говоря, — по секрету всему свету сообщил курд, — в фаворитах у зрителей — красный и зеленый.       На сей раз брови женушки взлетели на лоб.       — У вас и тотализатор открыт?       — Все по-взрослому, милая, — подтвердил Харун, заметив, что эта мысль очень даже приглянулась ей, и почему бы и нет? То, о чем семейство Шадоглу не узнает, никому не повредит. — Давно пора привыкнуть, что, когда мы вместе, может произойти всякое. Родителям ни слова! А какие цвета могут быть, Муса-бей?       После того, как помощник огласил список, Харун с женушкой задумались.       — Нет, красный с зеленым — это слишком очевидно, — мотнула она головой.       — Согласен, это символичные для курдов цвета. Я выбираю белый и фиолетовый.       — А я — белый и... нет, все-таки красный тоже!       — Принято! — запомнил Муса. — Я вернусь к вам позже. Скажу игрокам, что он могут начинать. Когда они оденут пштени, вы можете решить, за какую команду болеть. Заключим пари. Располагайтесь, мой брат встретит вас наверху.       — А что насчет охраны, Муса-бей? — уточнил Харун.       — Все в порядке, — обещал тот. — Вас не побеспокоят, мои люди будут дежурить на этих выходных. Кстати... Поздравляю вас! Пусть Всевышний благословит будущего малыша, — строгий рот Мусы приоткрылся в улыбке.       — Иншаллах, спасибо! — Ярен накрыла ладонью заметный животик, и они вошли с Харуном в дом. — У тебя очень приятный друг. Харун, ты снял дом на все выходные? Я правильно поняла? — осведомилась она, когда они достигли внутренней лестницы, что вела на террасу с крышей.       — Верно. Ты хотела пойти на сделку с собственным страхом перед лошадьми, чтобы показать мне игру. Только это не отдых, если один веселится, а у другого трясутся поджилки. Это стиль наших прошлых свиданий, — с усмешкой промолвил Харун, ступая наверх за Ярен. Было дело: на встречи с ним прелестная дьяволица шла, как на казнь. — Но время идет, жизнь моя, и репертуар меняется. Я усовершенствовал твой план. Посмотрим за соревнованием отсюда и оторвемся на всю катушку.       — А знаешь, Харун, мне даже нравится, что ты продумываешь на два шага вперед. Так действительно лучше, — отвесила Ярен комплимент и... на последней ступеньке, очутившись под крышей террасы, затаила дыхание от восторга. — Сказка!..       Харун остановился, ласково погладив взглядом ее вдохновленное лицо, которое сияло улыбкой и ямочками на щеках.       — Маленькой султанше — зимняя сказка наяву.       Зимней сказкой были сплетения гирлянд из цветов и фонариков, которые сверкали созвездиями на стенах, колоннах, потолке и прозрачных занавесках, что украшали интерьер террасы. У ограды находился диван, а над их головами покачивались заженные мозаичные лампы и стеклянные подвески в форме разноцветных шаров и снежинок. Сюда, казалось, стеклись огни всего Мидьята, всего мира. Даже солнце, проплывая в серой пелене неба, пронзало прохладный воздух острыми лучами. И все присыпало пошедшим снегом.       Ярен прошла вперед, оглядела убранство и круглый столик с серебряным подносом, на котором были кружки, бокал и бутылка красного ассирийского вина. Во дворе уже аппетитно дымился мангал — брат Мусы жарил мясо и овощи. Но встречал Харуна с женой не он, а помощница, нанятая из того же кафе. Она принесла нагретые в доме пледы. Одним застлала диван, на который они уселись, а второй отдала Ярен, чтобы в него завернуться и не замерзнуть. И, пока Харун наливал себе вино, Ярен угостили горячим шоколадом, фруктами и голубым миндалем.       Несколько минут они обсуждали игру, как дети, спорили, какие будут цвета у команд, и рассматривали обширное поле. По его левую и правую стороны были вкопаны высокие деревянные столбы, служившие воротами. В них будут забивать маленький кожаный мяч специальными клюшками. В човгане принцип примерно тот же, что в футболе — есть защитники и нападающие, только на лошадях.       На террасу снова взошла помощница и сказала, что где-то через час, к концу соревнования, подадут горячее. Явился и Муса. Он принял у них ставки и остался в доме, заняв ближайший топчан. Харун предложил ему вино.       — Белый, Харун! Я знала, что будет белый, Машаллах! — воскликнула женушка.       На поле легкой рысью выехали всадники из первой команды. Повязанные у них на поясах белые широкие пштени в самом деле означали, что Харун с Ярен угадали цвет одной из команд. Но вот незадача — у другой команды, что гарцевала следом за этой, пштени были ярко-зеленые.       — Я победил! — раздался довольный голос Мусы.       — Тоже ставили? — обернулся к нему Харун. Они с Ярен были в пролете, но это только раззадорило их.       — Да, на белый и зеленый! Я предупредил игроков, чтобы мне не говорили о цветах заранее. На какие команды поставите?       — На белую, — расправила плечи Ярен, покручивая в руках кружку. — А ты, Харун?       — А мне, женушка, охотно выиграть у тебя, поэтому я болею за зеленую.       Он заставил ее на секунду опешить под его горяще-хищным взглядом, а затем смело принять вызов:       — Идет, но у меня условие! Если моя команда победит, я заполоню твою машину косметикой, и ты больше ни слова мне не скажешь. Она будет лежать там, где мне захочется.       Ох и зря Ярен это сказала, очень даже зря. Поскольку к своему желанию, поддавшись порыву души, Харун тоже приложил много любви и маленько фантазии.       — Спорим, да! Но, если зеленые одолеют белых... — он взял ее за руку и шепнул на ушко: — Этой ночью ты сверху.       — Что? Нет!       Ярен попыталась вырвать руку.       — Поздно, разбиваю!       — Не смей! — жена, залитая пунцовым огнем, стукнула Харуна и украдкой глянула на Мусу. — Получишь ты у меня, нахал.       А как же. Проигравшая дьяволица согнет его в бараний рог, но зато будет весело. И вид снизу одуряюще-красивый.       Игра, по ощущениям, хотя и заняла час, пролетела перед глазами стремительно и бурно. Зеленая команда подвела Харуна — отстала на пару очков от белой, чему Ярен радовалась, как истая болельщица. Харун и не подозревал, что женушка настолько азартная. Она ничуть не уступала ему. Как она постукивала ладонью по ограде, когда «белые» всадники, маневрируя на поле, сталкивались с лошадьми соперников в попытках завладеть мячом, либо забивали в их ворота. И как усмехалась, если вели нападающие ее команды, а не «зеленой». Тогда она облокачивалась на плечо Харуна и обещала ему полный разгром. Взрыв косметики и украшений в его машине. Поймав такой миг ехидства, Харун, чуть пьяный от вина и сказочной обстановки состязания, прильнул голодным поцелуем к шее жены. Он был согласен и на разгром. Главное, что игру Ярен досмотрела уже в его объятиях.       Муса принес ее выигрыш, а помощница подала на столик горячие блюда с чаем. Угощали и игроков со зрителями. У них были заведены пикники в конце зрелищ, но за ожидание и скромное представление с цветами пштени еду сегодня оплачивал Харун.       — Машаллах, красиво я тебя уделала! — гордилась Ярен, отхлебнув из армуда.       — Это все проклятый юнец из «белых»! — шутя, жаловался Харун. — У него что ни удар, то «гол». Дьявол, а не нападающий. Муса-бей, зачем вы его взяли в состав?       — Он пешком под стол ходил, когда отец посадил его на коня. Ему бы на чемпионат по човгану, — согласился курд и разделил с ними трапезу.       Они разговорились с Мусой, а потом он ушел помочь брату с мангалом. Между тем смеркалось. Снежные хлопья, пристав к волосам и лицу, ползли Харуну за шарф и оставляли влажный след.       — Зухра! Зухра!       — Белая звезда!       — Смотрите: Зухра пришла!       Оторвавшись от толпы зрителей, стайка курдской ребятни промчалась по полю и чуть не снесла игроков и лошадей с ног. Прокладывая на снегу вереницу следов, дети смеялись, прыгали, толкались и выкрикивали по-турецки, показывая на ярчайшую в небе звезду:       — Зухра! Какая красивая!       — Я первый ее увидел!       — Нет, я!       — Отстань!       — Вот еще!       — Подвинься! Мне не видно.       — Пошли на крышу! Оттуда обзор лучше.       — Машаллах! Как блестит... А утром она тоже появится, это правда?       Обязательно появится. Венера появлялась незадолго до восхода и через некоторое время после заката солнца. В Мидьяте ее называли Зухрой либо пастушьей звездой. И, игнорируя тот научный факт, что это была планета, искренно считали ее земной девушкой, которая возвысилась на небо, выведав у ангелов тайное имя бога.       Местные любили разного рода предания, а у Ярен, которая засмотрелась на небо и предалась детским воспоминаниям, складывались из них забавные истории. Она поклялась Харуну, что в восемь лет ей приснилась Зухра и поведала тайное имя Аллаха, а, проснувшись, Ярен забыла его. Потом дулась и хмурилась весь день, так как похвастаться перед кузиной было, увы, нечем.       — Хватит смеяться, Харун-паша! Как будто ты ребенком глупости не делал.       И Ярен пихнула его так пихнула, пытаясь в отместку скинуть с дивана. Поразительно, откуда сил столько взялось.       — Ну что ты, жизнь моя, когда мне было заниматься глупостями? Я принимал очень важные звонки от Индианы Джонса.       — Как это? Что ты выдумал?       В женушке заплескалась едва не ребячья пытливость. Она подперла подбородок рукой и перекинула замлевшие ноги через колени Харуна. Он, сам этого не заметив, поправил плед и укрыл Ярен.       — Выдумывал не я, а отец. Знаешь, на Западе есть дети, которые верят в Санту и что он дарит подарки на Рождество, а я стараниями отца верил в существование известнейшего археолога в мире. Он мне звонил и присылал письма, рассказывая о своих путешествиях. Я общался на очень скверном английском, а отец мотивировал меня изучать ради этого язык.       — Это отец звонил? Как ты не узнал его?       — Нет, он был рядом со мной во время звонков. Он подговорил коллегу из музея, чтобы тот звонил и писал нам домой. Как понимаешь, я с нетерпением ждал от него весточки и считал себя избранным. У меня отец с самим Индианой Джонсом дружил! — сказал Харун, чувствуя признательность за отцовский креатив и сказку наяву. У него было детство, которому позавидовал бы любой.       — У вас с Эрхан-беем талант создавать из ничего маленькие приключения! Взять тот же отпуск в Мардине.       — Ну знаешь, дьявол кроется в деталях. А мои идеи не имели бы и половины успеха без такого дьяволенка, как ты, — Харун отсалютовал жене бокалом вина, потому что нельзя было не признать, что доля ее заслуги как музы в его замыслах имелась. Без Ярен они бы не появлялись. — У тебя, кстати, это тоже в крови. Я не спрашиваю, как при своем страхе ты решилась пойти на игру, но твоя смелость — это полный восторг, любимая.       — Хотела порадовать тебя, — голос Ярен был полон нежности, таким же стал ее взгляд, прямо искупавший Харуна в любви. — Ты говорил, что в Урфе есть ипподром и вы ходили с родителями на скачки. Я подумала, тебе будет приятно окунуться в детство и увидеть что-то необычное в Мидьяте.       Ветер вдруг бросил им в лица несколько кружащих в воздухе снежинок. Харун стряхнул их и вернул бокал на столик, а Ярен зябко заслонилась пледом. На его предложение пойти в дом, в тепло она словно испугалась, однако не вопроса, а какой-то посетившей ее мысли. Такое не могло не насторожить Харуна.       — Что-то случилось?       — Нет, ничего. Я просто... — Ярен поникла и ненадолго провалилась в себя. Как знать, может, она молилась, чтобы на поле разразилась пурга. Тогда они спустились бы в дом, и это спасло бы ее от разговора, к которому ей было трудно приступить. — Я просто хотела отвлечь тебя от домашней рутины и нашей родни. Скачки, вечеринки, путешествия, карьерные высоты, общение с целым миром — у тебя все это было. И в день, когда мы узнали, что у нас родится ребенок, это оказалось перечеркнуто как минимум на год. Ты ведь не смог уехать из Мидьята.       — Ярен...       — Ну что? Скажешь, что это не так?       — Из-за ребенка перечеркнуто? Милая, ты серьезно? — сдержал вздох Харун. — А если бы мы узнали о нем в Нью-Йорке, по-твоему, он бы и тогда все перечеркнул? Конечно, дети усложняют жизнь, даже очень, однако не сводят ее под ноль. Я ничего подобного не слышал от своего отца при том, что со мной ему никогда не было легко. Скажи, тебе так в детстве внушали?       — Нет. Но ты не можешь отрицать, что я использовала Ахмета, чтобы не уезжать в Америку, — с жестокой откровенностью заявила Ярен. — Я понимала, что мне будет трудно привыкнуть к другой стране. Я не хотела рисковать и...       — И решила заставить меня жить по своим правилам в Мидьяте. Это были мои слова. Они относились к твоему обману, а не к Ахмету.       — Но я их услышала! Теперь только я их услышала.       Аллах, похоже, пурга и правда поднялась. Проснулась забытой невыносимой болью и требовала, чтобы Ярен вытащила из себя ее острые льдинки как можно скорее.       — Я хорошо тебя знаю, — Харун согрел жену улыбкой и положил руку поверх ее колен, придерживая их. — Если ты — моя мятежная Ярен, а не ее таинственный двойник, занятый самобичеванием, то дело не только в обмане. Так в чем же?       — Я не хочу, чтобы сбылись слова твоей матери про то, как ты губишь себя с деревенщинами, — произнесла она, после чего выждала паузу, в которую Харун не вмешивался. — Я разучилась желать чего-то, кроме четырех стен вокруг себя. Ты можешь подарить мне детство, которого у меня никогда не было, золото, одежду, обучить, заплатить за мое обучение, куда угодно отвезти, защитить. Для этого за твоими плечами весь мир земной, а у меня — лишь двадцать лет стен. Если бы у меня отобрали хоть что-то, что я обрела с тобой: наши прогулки, шанс стать юристом, и снова закрыли бы в комнате, я бы сошла с ума. Я не хочу быть, как тетя Зехра и мама. А я тебя вынудила жить, как мы, по нашим тюремным законам. Мне страшно, потому что я не знаю... — в сомнении запнулась Ярен. — Пойми, я не знаю, что дать взамен, чтобы восполнить то, чего ты лишился с нами. Тоску смертную в окружении стен?..       «Двадцать лет стен» звучало так же, как «двадцать лет заточения». Ужасно. А Ярен не хотела, чтобы этот тоскливый ужас и однообразие мидьятских будней отвратили от нее Харуна. Он задумался и кивнул:       — Понятно, почему ты решилась на човган.       — Я еще плохо представляю, каким должен быть брак, в котором жена независима и свободна. Просто скажи, что я все делаю правильно.       — Ты делаешь все, что тебе по силам, и этого достаточно. Ответные подарки и красивые жесты вовсе не то, что я от тебя жду. Единственное, что мне нужно, — это видеть, как ты берешь свою жизнь в эти умелые чудесные руки и превращаешь ее в искусство. А я буду рядом и подстрахую.       Харун ласково обхватил слегка замерзшие ладони Ярен и спрятал в своих, растерев. Она так завороженно на него при этом смотрела, не отрываясь, что он заподозрил в себе способности гипнотизера. Или даже джина, явившегося из волшебной лампы и спросившего у нее: что угодно прекрасной султанше?       — Значит, ты будешь рад, когда я окончу юридическое и устроюсь в престижную контору?       — Рад? Вот это я напьюсь от счастья! — рассмеялся Харун.       — И все же, Харун, — настояла женушка, — если тебя что-то будет беспокоить, моя родня или обстановка в доме, скажи. Я не люблю быть в неведении. Если хочешь, переедем тут по соседству или вообще в новый Мидьят, в квартиру. Я не маленькая и обойдусь без семьи.       — Ярен, пожалуйста. Если бы я не хотел, то ни при каких условиях не остался бы в Мидьяте и не помогал тебе. У меня был выбор.       На сей раз Харун не удержался от тихого вздоха. Да, ему тяжело приходилось в большой семье с ее уставом, так же как Ярен тяжело было без родных. Но что в особняке, что в квартире Харун все равно будет работать на два часовых пояса из Мидьята. И его мать станет доставлять им еще больше проблем, зная, что в квартире невестка остается одна в его отсутствие.       — Но мое мнение не изменилось. После рождения сына я не хочу жить у Шадоглу и как-либо зависеть от них, — продолжал Харун тверже, получив молниеносный взор, наконец, сжигающий между ним и Ярен последние остатки недопонимания. — Ты не враждуешь с семьей, с Насух-беем у всех наступило перемирие, в котором каждый получил, что хотел. Лучшего завершения ваших междоусобиц и желать нельзя. Но не стоит лезть обратно в клетку к сытым и довольным хищникам, надеясь на удивительные перемены, которые не случались с ними на протяжении сорока лет. Однажды они снова проголодаются, и все вернется.       — Мы уедем в Америку, — лицо Ярен озарилось решительной радостью. Она поправила шарф Харуна и застегнула до упора молнию на куртке. — Я готова! Ты веришь мне?       — Верю.       — Точно?       — Тебе уже самой тесно в Мидьяте, я так и понял!       Харун прислушался к себе и почувствовал, что его доверие к Ярен глубоко, возможно, глубже, чем было до ссоры с выстрелом. Ни неприязни, ни тревожной злости к ней не сохранилось — время вымыло из души большую часть едкого осадка. Но как же, Аллах, было тяжело заново взрастить в себе убитое доверие к Ярен. Невыносимо мучительно от того, что, перешагнув через мать, ее амбиции и властолюбие, Харун споткнулся о те же пороки в жене.       До того, как они покинули Асланбеев, Ярен согласилась на переезд в Америку. Это не могло не обнадежить Харуна, потому что он застрял на распутье. Перед ним были две дороги: в Нью-Йорк с Ярен или без нее и болезненный развод, и он знал, что по какой-нибудь неизбежно надо идти. Но по какой — зависело от жены. Весь ее внутренний мир, ее привычки и планы на их общее будущее стояли в непримиримом противоречии с планами и возможностями Харуна с работой. Учитывая их различия, они скорее бы развелись, нежели достигли компромисса, но удача вдруг улыбнулась ему.       Харун не стал торопить Ярен. Дал ей месяц, чтобы подготовиться к дороге и попрощаться с родителями. Но в душе она все равно протестовала против Америки и свободы, какой ее представлял Харун. Вне семейного клана. Ярен играла по тайному сценарию, которым рассчитывала вести их брак единолично. В этом сценарии Харун продавал отлаженный бизнес заграницей — он же основной источник заработка — перебирался в глухой Мидьят и жил в большой турецкой семье, в которой жена, используя Харуна и их ребенка, сместила бы с трона Фюсун Асланбей и Насух-бея. Как именно, правда, загадка. Хотя, когда Ярен надеялась задержать Харуна в Мидьяте беременностью, должно быть, и войну с главами семейств она детально продумала. Она, наверное, мечтала, что на деньги от продажи компании Харун скупит ей весь Мидьят, все кафе и предприятия, и она утрет нос своим врагам.       В больнице он послал ее нахрен. День ото дня его злость не уменьшалась. Харун прокручивал в мыслях те слова Ярен о том, что он будет в ее руках, когда у них родится ребенок, и она заполучит особняк Асланбеев. А с новостью о беременности происходившее с ними и вовсе походило на внезапное разорение.       Раз как-то Ярен подошла к Харуну в доме Шадоглу, оторвав от работы за ноутом. Если раньше ее голубые глаза наливал огонь, огонь, пылко мерцавший в сосуде, то теперь Ярен была сосудом, в котором зияла пустота. Так же пусто и у него было на сердце.       — Ты снял обручальное кольцо? Мы же развод... отложили.       Значит, она нашла его кольцо на столе в своей спальне. Харун ответил ровно:       — Да. Как только оно превратилось в кандалы, я его снял.       Ярен задохнулась от обиды и негодования.       — А я надела свое кольцо, когда оно было кандалами, если ты забыл! И стала твоей женой, дав нам шанс! Ты не смеешь так поступать со мной. Не смеешь! Я на все пошла ради нашего брака: терпела твою ведьму-мать, Генюль, ждала, когда ты наконец признаешься мне. Я первая сделала шаг в отеле. А ты не уступаешь мне, не пробуешь! Вместо этого кольцо снял, словно я никто, пустое место, как Рейян, да? Ты не уважаешь меня!       Аллах, ей ли говорить об уважении! Разве Ярен уважала его, когда обманывала? Она решала за двоих, думая, что Харун молча проглотит ее исключительный эгоизм. Это, значит, уважение? Так он и бросил ей в бескровное лицо. Но Ярен не отставала:       — Иначе ты уехал бы! Скажи я о переезде как есть, развелся бы со мной. Я должна была тебя остановить! Ты бросил бы меня, разве не так?       — Конечно я бы уехал! — Харун поднялся, не имея терпения усидеть на месте. — Лучше порвать с концами и отказаться от брака, чем так ненавидеть и уничтожать друг друга! Мы по-разному смотрим на мир.       — Настолько по-разному, что ради меня ты не согласился бы перенести переезд, так? Бизнес важнее? Хотя могла бы и подождать твоя работа, что с того, что тебя нет в компании, ты отсюда ею управляешь. Я не могу вот так взять и улететь, как ты, это страшно! Мне нужно время. Мой дом, моя семья — все здесь!       — Ты не говорила перенести, Ярен, не ври! Ты сказала, что точно поедешь. Попросила бы перенести переезд, другой вопрос был бы. Можно было бы пойти тебе навстречу и найти выход. Но ты молчала! Как строить с тобой будущее, если ты говоришь одно, а делаешь другое? Ты вообще не собиралась ехать...       — А что плохого в том, чтобы жить тут? — ядовито перебила жена, выявив у Харуна, как ей почудилось, слабое место. — Раз ты не считаешь нас деревенщинами, чем тебя не устроил Мидьят? Ты ведь привык к нашей семье.       — Это тебе привычно давление ошейника, но не мне! — со злостью воскликнул он. — Жить в клане — значит лежать под пятой его глав, забыть о себе и подчиняться их законам. Я нахлебался этого досыта! Я двадцать лет смирялся с властью матери и сажать себя на цепь в Мидьяте не стану.       — Ошейника?..       На мгновение Ярен онемела. Харун надеялся, что она уйдет, дав спокойно поработать, не усугубляя и без того отвратительное самочувствие. Адски жгло рану как от ножа, засевшего в области сердца. Прошло еще мгновение сокрушительной борьбы в душе женушки, и она, наконец, обрела дар речи:       — Мы бы не подчинялись. Не было бы твоей матери, я бы заставила ее убраться. И дед ничего бы не сделал... Это он бы подчинился!       — Приди в себя! Ты готова погрязнуть в мести, только чтобы самой нацепить на других ошейники. По-твоему, это свобода? У тебя был шанс выбраться из каменной будки и покончить с гнетом родителей, но нет, ты не хочешь быть честной, не хочешь развиваться и признавать свою вину, ведь это так сложно — взяться за ум! На любую подлость у тебя одно оправдание — семья!       — Да не могу я!..       Захлебнувшись слезами, Ярен в истерике развернулась к лестнице и побежала вниз. Когда ее шаги стихли и громко хлопнула кухонная дверь, Харун рухнул обратно на стул. Он заглянул в документ на ноуте. Потянулся к клавиатуре, но почувствовал, как дрожат руки, и сжал их в кулаки, чтобы подавить дрожь. Недолго переждав, он все-таки заставил себя сконцентрироваться на работе.       Харун простил бы жене многое: и сложный вспыльчивый характер, и черствость, и пучину разногласий, в которую она назло затягивала окружающих. Он бы простил ей варварское прошлое, которым она жила, не распорядись Ярен его будущим в своей прихотливой манере. Сейчас он никуда не уедет, разумеется. На год, а то и дольше у них затянется спор о ребенке, а потом — никто не знает, как сложится, наперед всего не предвидеть. При мысли о годах, которые придется загубить в самодурных отношениях с Шадоглу, Харун приходил в неописуемую ярость. И отчаяние.       «Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости».       Теперь только и Харун услышал строки, прочитанные им в юности, которые вновь проникли в него голосом Ярен посреди чуждого, далекого и ненужного Мидьята.       А назавтра, за столом переговоров, они с женой опять повздорили, потому что она прочитала список, обязавший ее обрести смелость и силу.       Равнина одевалась в плотный сумрак. В холодном воздухе еще звенели голоса игроков и уходящих по домам зрителей, ржание и фырканье коней. Зухра, повиснув над холмистым горизонтом, раскрывала объятия детям, и, пока они кричали ей, приветствуя, она тихо таяла в прорехах смыкающихся туч. Снег пошел сильнее и гуще.       Ярен спустилась в дом, а Харун подогнал ближе машину и принес сумку. Она лежала в багажнике еще с вечера. Госпожа Хандан помогла собрать вещи, которые им могли понадобиться на прогулке. Харун дал знать Шадоглу, что они с Ярен отлучатся на какое-то время.       Не считая нанятой охраны Мусы на улице, они остались в доме одни. Переоделись после душа и заварили еще чай, и вот уже на землю сошла глухая ночь. Когда Ярен залезла в постель, Харун выключил свет.       За окном кружился снежный пух, создавая у него впечатление мистического танца дервишей, облаченных в развевающиеся белоснежные одежды. Кружила голову и Ярен. Та Ярен, что на миг застлала взор вуалью воспоминаний об их отпуске и старинных улочках Мардина, на которых она, вращаясь под музыку, раскрывала руки и направляла правую вверх — к небесам и богу, а левую вниз — к земле. Танец дервишей кажется не сложным, но послушники учатся ему годами, а огненной лисичке Ярен будто все по плечу, за какую бы композицию она ни взялась. Только искры ее смеха, обжигая и будя душу Харуна, разлетались в разные стороны, и уличные музыканты, в восторге оборвав игру, аплодировали и предлагали на бис. Уроки Назлы-ханым народным танцам не прошли даром.       У Ярен, сидевшей в постели напротив, огня тоже было не занимать, так что полумрак, уютный и томительный, с трудом стерег ее горящие желанием глаза. Отражаясь от снега, в комнату проникал слабый уличный свет фонарей. Он окрасил ее лицо, руки и верх взволнованно поднимавшейся груди в неестественный трепетный тон, который напоминал нежные оттенки перламутра. Не понятно, чего еще Харун ждал, зачем словно нарочно медлил, когда пламя жены стерло своим заревом иные путеводные знаки и само направляло его к себе?       В несколько шагов Харун подобрался к кровати, сел, и прекрасное мгновение пришло, пришло, как большой глоток воды во время летнего зноя. Харун вовлек Ярен в жаждущий поцелуй, а жгучая страсть, безумная, сторожившая его цепным псом, неотвратимо ворвалась в нутро. Страсть сдавила ему горло. Вначале ласковые и невесомые, прикосновения торопливо превращались в откровенные и горячие. Рукой Харун провел вверх по спине Ярен до самых лопаток, подцепив край тонкой сорочки. Жена тут же стянула сорочку через голову, чтобы облегчить ему задачу, и нашла его губы своими, с налипшей на них прядью спутанных волос. Харун стряхнул ее.       Не дав Ярен опомниться, он осторожно уложил ее на подушки, на которых она устроилась полулежа и с настойчивостью потянула Харуна на себя. От глубокого поцелуя, что последовал за этим, Ярен ослепленно прикрыла глаза, запустила пальцы в его волосы и растворилась в россыпи обжигающих ласк, которыми Харун стал покрывать ее плечи, оголенную грудь, живот... Он будто хотел разгадать секрет сочетания упоительного тягучего аромата кожи с бархатной чувственностью возлюбленной женщины. Ее тело, слегка округлое и разомлевшее, ярко отзывалось на каждое касание. Он спускался ниже. Ярен же пылала все жарче — жарче дьявольского огня, будь тот проклят. И тем туже обвивала его сердце лоза вожделения.       Прежде чем снять с Ярен остатки белья, Харун избавился от своей футболки и затем, склонившись над женой, наткнулся на препятствие. Согнутым коленом Ярен игриво уперлась в грудь Харуна и одарила его обольстительной улыбкой. Ее взгляд, сверкая из-под ресниц, проникновенно говорил с ним, он был весел и заявлял — да, я играю, я непредсказуема, увлечена, очаровывающе дерзка, но кто тому виной, что я увлеклась и почти никогда не бываю серьезной?       Это был тот, кто отвел ее колено от себя. Кто взбудоражил ее затуманенный разум, когда вдруг приник медленно-изводящим поцелуем к внутренней стороне ее бедра, постепенно расширяя свое господство над Ярен. Тот, кто припрятал карту короля, сломав чужие правила игры и создав свои. Так же медленно двигаясь дальше, Харун крепче сжал бедро. Ярен зыдашала упруго и часто. Дрожь забралась ей под кожу. Но жена не отступала перед его провокацией ни через миг, ни через два, пока он сам не пресек дорожку из поцелуев, на середине бедра где-то почувствовав сдавившую ее скованность.       А затем Ярен произнесла то, что заставило внутренности Харуна смерзнуться:       — Еще чуть-чуть, и я бы родила...       — Ты в порядке? Болит где-то?       Женушка приподнялась в постели и убрала с лица разметавшиеся густые волосы. Не дождавшись, Харун повторил настойчивее, потому что его так и проняло страхом:       — Ярен, не молчи. Если тебе плохо, скажи мне. Возможно, придется ехать в клинику.       В ту же минуту, когда Ярен, сердечная, дразнящая, без слов повисла на его шее, Харун убедился, что она действительно страдала. Ученица дьявола схватила очень сильное воспаление хитрости.       — Ты разыграла меня, да? Не отводи глаза, любимая, такие красивые и большие все равно не скроешь, — он бережно подхватил ее под бедра, придвинув к себе еще ближе.       Ярен закинула одну ногу Харуну за пояс и сладко вздрогнула от того, как его пальцы бесстыдно мяли ее ягодицы.       — Ай! — охнула она в притворном испуге. — Валлахи, как можно, Харун? Я бы не стала дергать льва за усы такими опасными шутками. Просто переволновалась, сынок пнулся.       — Значит, все прошло? Тебе лучше?       — Но я не говорила, что мне было плохо.       — Ты сказала, что чуть не родила, и при этом тебе не было плохо. Как тебя понять, загадка Востока?       Харун обхватил жену за талию и пылко поцеловал выступающий угол ключицы, ощущая, как тепло ее рук, скользнувших вниз по его животу, к штанам, ее голоса и сознание ее близости тяжелым жаром расходилось по венам.       — Тайна тайн... — шептала Ярен с масляной широкой улыбкой, которую он сцеловал и из жадности хотел больше, ближе, горячее ветров, бушующих в сезон засух, — Мидьят полон неразгаданных чувств... А это тебе мое уравнение с двумя переменными. Ты у нас мудрый ходжа, вот и решай. Даю тебе время, пока не взойдет утренняя Зухра...       И долгая зимняя ночь приняла их в свои объятия, как Ярен приняла Харуна в свои. Он снова опустил ее на подушки, нависнув сверху, и стал осыпать покорно вытянутую шею поцелуями, в которые прокралась отчаянная, страстная нежность. Быть может, от того тихий стон, прошедший по всему телу Ярен, показался тревожным и странным:       — Харун...       Он остановился и взглянул в лицо жены.       — Я не сделаю то, что тебе не понравится, обещаю. Ты точно в порядке?       — Нет, я хочу...       — Что?       — Все, — выдохнула она ему в губы.       Пока не взойдет Зухра... Не в одной этой комнате, но во всем мире существовали только они вдвоем. Харун касался Ярен не так, как в предыдущие ночи. Кровь кипела, бросалась в виски, словно была сотворена от огненного моря, и разливалась в плоти острым желанием слиться с Ярен, ощутить ее полнее, глубже. Пока не взойдет Зухра... Они горели. Сгорали. Харун забывал себя самого в ласках жены, ее хриплых стонах, сорванных им с губ, движениях навстречу и торопливых поцелуях, приходящихся куда попало. Отданная ему душа любимой всем своим биением соединилась с ним в одном пламени. На дрожащей грани между наслаждением и реальностью, человеком и сущим раем земным. Казалось, сам Всевышний вложил в Харуна частицу Ярен, его вечной, невероятной и обреченной ему судьбой или звездами, как он ей был обречен.       А по-настоящему северная, лютая метель стучалась в запертые двери и залепляла наглухо закрытые окна, накрывая дома по самые крыши. Всеобъемлющая ледяная тьма безраздельно овладевала Мидьятом. Но это тоже — пока не взойдет Зухра.