Падший будет прощен

Мы до тех пор не сможем понять родительскую любовь, пока сами не станем родителями.

Генри Уорд Бичер

      Рецепт гаданий от мамочки Хандан создавал у Харуна своеобразно-чарующее впечатление, свободное от нареканий. Тут хотя бы на него не летели чугунные тазы с расплавленным свинцом, и его лично к гаданиям никогда не привлекали. Будучи лишь зрителем сего действа, он смеялся про себя: тещу без всяких отговорок взяли бы в фалджи в местное кафе. Пятьдесят процентов житейской смекалки, пятьдесят — ловкости и никакого мошенничества.       Разглядывая образованные гущей рисунки, мамочка Хандан неуловимо, в долю секунды превращалась во вдохновленную колдунью. Говорили, что в молодости она гадала гостям у себя в «салоне». По ее приказу заваривался настоящий турецкий кофе. Те, кто хотел заглянуть в свою судьбу, должны были не спеша, маленькими глотками потягивать напиток — обязательно держать чашку в правой руке! — и думать о том, что хочется узнать. Допив кофе, следовало задать интересующий вопрос, размешать гущу и, наконец, перевернуть чашку на блюдце. Гуща стекала, а мамочка Хандан, берясь за толкование символов, как колдунья же, страстно приговаривала:       — Пусть будущее следует твоим желаниям!       Традиции да чудеса, что пробивались соцветиями из грубой земли Месопотамии. И восторженный дьяволенок, чье желание узнать, когда родится Ахмет, было горячее каменных стен особняка, прожаренных солнцем пришедшего лета.       Уже лето... А Харун словно вчера разделал мать под орех, заманив в ее чудовищный танк.       — Иншаллах! — восклицала Ярен. — Ну, мама, какой день?       — Милая, врач назвала примерную дату, — вставил Харун, отхлебнув свой кофе.       С приближением заветного дня они каждую неделю стали наведываться в клинику на обследования и осмотры. Но, к сожалению, медицина не настолько точная область, чтобы сказать конкретный день и час.       — А я хочу посмотреть, совпадет ли предсказание со словами врача. Если да, то точно этот день, — растягивая хитрую улыбку, проговорила женушка.       Терпкий кофейный аромат сливался с лукавым духом магии и просачивался в дверь гостиной, так что, уже вдохнув его, можно было и проснуться, и, не колеблясь, приобщиться к искусству гадания. Что сделал Джихан-бей, когда вошел и велел подать ему кофе. Он одновременно учил годовалую Хюму ходьбе, лениво пил напиток и успевал посматривать в блюдце для гаданий, в которое глядела госпожа Хандан. Переживания за будущего внука били из тестя сильным и ясным ключом.       Он свесил голову и вздохнул с грустью, что подкатила к нему ни с того ни с сего.       — Что с тобой, Джихан? — забеспокоилась мамочка Хандан.       Харун, пожалуй, догадывался, что с ним творилось. Азат поздно приезжал домой, отдалялся от семьи и становился от нее независим. Хазар-бей все время проводил с обожаемым внуком и детьми. А раньше они с Джихан-беем по вечерам болтали, начиная беседы с душистого чая, или будили всю улицу громкими ссорами, в центре причин которых неизменно стояли задетая родня и неурядицы в бизнесе. Спасибо хоть, не таскали игрушки друг у друга. Теперь вот Ярен в заботах о сыне совсем повзрослеет и перестанет нуждаться в родителях. Отец как-то так же смотрел на Харуна перед его отъездом в Стамбул на учебу.       — Да так, душа моя... — насупил черные брови папочка Джихан, отпустив Хюму, которая неуклюже потопала к дивану. — Дедом скоро буду.       Мамочка Хандан опустила блюдце, а Харун и Ярен задумчиво переглянулись.       — Что же плохого в этом?       — Ради Аллаха, я не говорю, что это плохо! — исправил тещу папочка Джихан. Ему с трудом удавалось не терять спокойствие в их присутствии. — Не то чтобы я дрожу, как мальчишка, но это не менее страшно, чем рождение Азата.       — Почему? — удивилась Ярен.       — Не знаю, как объяснить, дочка... Потому что с внуками мы становимся старше и меняемся, а не так-то просто настроиться на перемены. Я спрашивал у дяди — он счастлив, Умуту он, как второй отец.       — Джихан, и ты будешь нужен Ахмету. Ты будешь прекрасным дедом, вот увидишь. Ах, Аллах! — взвилась мамочка Хандан, горько шевельнув губами. — С чего ты думаешь, что у тебя ничего не получится?       — Потому что у нас уже не получается, Хандан, — сурово припечатал он. — Мы потеряли связь с детьми. Мы, как голые корни, напрасно надеемся на будущее и на то, что детям и внукам на что-то сдадутся наши объятия и добрые советы. Вот что я вижу в той гуще, в которой ты надеешься прочесть о чуде. Скажи, где мы были, Хандан, что наши дети прошли мимо нас, как чужаки?       Признание Джихан-бея затронуло мамочку Хандан за живое. Ей определенно было на что пожаловаться ему, но в такую минуту она не осмелилась обидеть его правдой.       — Азат вчера опять пришел поздно. Все оправдывается работой, думает, я слепая... Ведет себя, как неродной, — обронила она невпопад, но метко — в суть и покрутила в ладонях блюдце.       — И он уедет... — кивнул Джихан-бей то ли ей, то ли своим мыслям. — Все разбегутся, а мы с тобой прирастем к этому дому, как твой евфратский тополь, никому ненужные, соседям насмех.       Его не интересовала кофейная гуща, он больше не смотрел в нее. Он заглядывал вглубь себя.       — Я вижу дом... — побледнела мамочка Хандан. Для успокоения растравленной души она погрузилась в толкование гущи, а тут нате пожалуйста — проклятый дом нарисовался, который, как она пояснила, означал переезд. — А, нет! Нет, это круги с пятнами, Машаллах! Все хорошо, видишь, Джихан? Это к детям.       — Мой Аллах, Хандан, да как не видеть! — испустил тяжкий стон папочка Джихан, закрыв лицо рукой. — Ты на дочь глянь, ее же не ветром надуло, как шарик. Конечно, будет ребенок.       Ровно в сорок недель их маленький квартирант решил, что ему пора съезжать. На моменте, когда Ярен сказала, что у нее, кажется, отходят воды, у Харуна закончились слова и мысли. Просто ужас брал, слушая ее. Ни жив ни мертв, Харун оборвал разговор с папочкой Джиханом, с которым обсуждал продажу материнского имущества, а трубка чуть не выскользнула у него из вспотевших пальцев. Женушка позвонила по телефону, так как от страха не смогла докричаться с другого этажа. Ей отказал голос.       — Машаллах, точно в срок! Джихан! — мамочка Хандан в панике подскочила к тестю и тихо заплакала, всполошив Хюму, которая играла в зале на ковре. — Ахмет идет! Джихан, не сиди истуканом! Нужно позвать служанку, чтобы присмотрела за Хюмой.       От папочки Джихана рефлексов не последовало — и даже прогреми над ним сигнальной трубой крик Насух-бея, это бы не вывело их с Харуном из оцепенения. Но, правды ради, бодрящая оплеуха старика сейчас пришлась бы очень кстати.       — Благой день, сынок! Поздравляю! — госпожа Хандан накинулась на Харуна с объятиями, кликнула Мелике, а затем его и тестя с Хюмой на руках вынесло из залы ее неудержимым вихрем.       Тут же на шум, поднятый во дворе, один за другим ринулись работники и остальные домочадцы. Тут же сгинула тоска летнего зноя, от которого днем все жители бежали в комнаты, оснащенные кондиционерами. В воздухе зазвенели поздравления Мелике и Зехры-ханым, им в ответ — восклицания тещи. Джихан-бей, опомнившись, набрал Азата, сообщив ему взволновавшую весь дом новость и чтобы сегодня сын и Хазар-бей не ждали его в офисе.       Перескакивая через ступеньки, Харун помчался на этаж к Ярен и попутно обменялся быстрыми кивками с главой семейства. Насух-бей, багровый, как заря, оперся рукой об уличный стол, а другой рассеянно шарил по жилету, словно ища оброненное сердце. Проклятье, только этого не хватало! Ахмет надумал сменить утробу на колыбель, а его прадед никак особняк — на могилу.       Харун тормознул перед дверью спальни и, отдышавшись, встревоженно произнес:       — Насух-бей, вам плохо? Что принести? Лекарство?       Тот лишь опустился на поданный Харуном стул с каким-то тяжелым затуманенным взглядом, в котором сначала угадывался приказ, потом — мимолетной вспышкой — просьба: немедленно пойти в комнату к жене. И помочь ей.       — Мелике! — перегнувшись через ограду террасы, Харун попросил девушку скорее принести старому бею воду и таблетки. Она знала, какие ему выписывал врач. — Сейчас, Насух-бей, Мелике уже идет, — предупредил Харун, разрываясь между ним и Ярен.       — Да не стой ты, парень! — грянул Насух-бей, сердито хватив массивным кулаком по столешнице. Он начал прогонять Харуна в комнату и, вдруг закашлявшись, смолк.       Уже увидев на лестнице бегущую семью, Харун поручил старика им и, наконец-то, добрался до спальни. Его сразу же обдало прохладой кондиционера. А тишина, что пришла спустя секунды с закрывшейся дверью, одарила упоительным сознанием, что переполох, вызванный мамочкой Хандан, остался за пределами комнаты. Пока домочадцы занимались Насух-беем, Харун как можно дальше отогнал от себя беспокойство и сосредоточился на Ярен. Судя по звуку воды, она была в ванной, и он постучался.       — Милая, я здесь! Ты как?       Она перекрыла кран и быстро вышла к нему в одном халате, спадавшем с плеч. После чего, поднеся руки к мокрому лицу, с которого струйками сбегала вода, Ярен со слезами в груди выдохнула:       — Я не поеду, Харун, я не могу...       А он был бессилен против надвигающейся на нее жестокой боли. От кесарева жена отказалась, побоявшись раны и долгого восстановления. За ужином с Азизе она не перекинулась с Рейян и парой слов, но, молча дослушав, как кузина отходила от операции, какие осложнения выпали на ее долю, а какие могли бы выпасть, даже думать о кесаревом забыла. Для турецких глубинок, где жизнь и смерть шли рука об руку, это скорее исключение, чем обычная практика. «Рожают, как Аллах даст», — отмахиваясь, говорила мамочка Хандан о соседках, чьи семьи не могли позволить себе лучшие условия в больницах. Но теперь уже не имело значения, чего они с Ярен хотели полмесяца назад. В таком беспомощном состоянии она согласилась бы на что угодно, хоть на отсечение ноги. Она смотрела на Харуна своими большими испуганными глазами, словно моля как-нибудь облегчить ее страдания. В полной безысходности жена переносила их на него, заглушая его собственную тревогу. В руках Харуна не имелось божественной силы. Но что совершенно точно было в его власти — это взять эмоции любимой женщины под контроль и пережить их вместе с ней.       — Все хорошо, я рядом, — утешил ее Харун, пригладив распущенные русые волосы и ласково поцеловав ее в шею. — Думай о том, что скоро увидишь Ахмета. Возьмешь его на руки. Да, мамочка?       Женушка, мелко вздрагивая, стиснула его плечо.       — Это и пугает. Слишком быстро... Жизнь переворачивается верх дном.       — Как принято в наших лучших традициях. Зато представь, как она наладится, когда ее украсит сын, спящий в обнимку с твоим плюшевым лисенком и ежиком.       — Каким еще ежиком? О чем ты говоришь? — оторопела Ярен и оглядела комнату на предмет запущенных без ее ведома ежей. — Что за ежик?       — Которого Насух-бей чуть не родил нам, испугавшись за тебя, — приласкал жену Харун, возмутив в ней нервный смешок этой глупой шуткой.       — Дурак... — прошептала Ярен, приложив ладонь ко лбу, — какой же ты дурак, Харун, — слабо посмеялась она и уткнулась ему в грудь.       В спальню неожиданно ворвалась госпожа Хандан — естественно, с указами, как и что делать, которые всегда бежали вперед нее. Сделав глубокий вдох, она успокоила раздраженные чувства и тогда спросила у Ярен о ее состоянии.       — Спина болит, — пожаловалась женушка. — Мама... Что с дедом?       Мамочка Хандан поначалу удивилась вопросу, что, впрочем, Харун объяснял очень просто. Насух-бей и Ярен совсем не интересовались делами друг друга с той ссоры из-за фальшивой свадьбы. До сегодняшнего дня никто бы и не допустил, что старый бей так волновался за второго правнука, а его внучка в тумане боли и страха уделит хотя бы одну мысль ему.       — Он в порядке, давление подскочило. В его возрасте такое бывает. Ему уже лучше, Машаллах!       — Я пойду за машиной и начну относить вещи, — решил Харун.       — Это ни к чему, сынок! Мы поедем на отцовской машине, ее уже пригнали. Положи сумки туда, — распорядилась мамочка Хандан, звякнув золотыми браслетами. — Ярен, а ты помойся, и приходите с Харуном в столовую. Вам надо как следует подкрепиться. В палате до утра вас точно не накормят.       Харун толком не поел, так как не смог себя заставить. Первым долгом он приготовил документы для больницы, по сорок раз перепроверил их, сумки и свидетельство о браке, дабы не перепутать с поддельным, с осенней свадьбы. Ярен наелась кебабом с овощами, тарелкой нарезанных яблок, салатом и запила чаем. Можно сказать, в ней пробудился зверский аппетит перед обещанной голодовкой в палате. Насух-бею поднесли чай с успокоительным сбором. Мамочка Хандан, стоя в стороне от стола, боялась поднять глаза на главу дома — он лихо отчитал ее за устроенную панику.       До больницы Джихан-бей довез их где-то через пару часов, к вечеру. На самом деле Харун был благодарен за это тестю, потому как он бы не смог сконцентрироваться на дороге. Все его существо наполнили думы об Ахмете и благополучии Ярен. Выйдя из машины, он помог ей выбраться наружу и доверил госпоже Хандан, пока доставал из багажника вещи.       На осмотре в кабинете приемного покоя их неожиданно подстерег ужасный сюрприз. Ярен и правда скоро родит, однако не сейчас, а потому в больнице им делать нечего. Лучше прогуляться и перекусить в кафе. Сказала Харуну врач, обещавшая, что все пройдет гладко и за женой будут тщательно наблюдать самые опытные специалисты. И это за такой бережный уход он доплатил к страховке в частной клинике?       Тяжелый вздох Харуна растаял в воздухе, в то время как он с Ярен заполнял документы на поступление в родильное отделение. Как видно, он стал похож на человека, в чьих руках письменная ручка превращается в опасное орудие, поскольку врач замялась и заверила, что все будет хорошо. Им ни к чему мучиться лишние часы в палате.       Ярен поджала пересохшие губы и, очень обрадовавшись, сразу ухватилась за повод навострить лыжи:       — Я согласна! Пойдем в город, Харун, там уже не жарко. Не хочу в палату.       — Жизнь моя, и я не горю желанием сидеть там, как невольники. Но принимать роды на улице тоже не спешу, — возразил Харун. Было отчего вскружиться голове, и все же он старался сохранить трезвость рассудка и при этом подарил ей успокаивающую улыбку.       Однако надежда умирала последней. Женушка направила все свои усилия и очарование на то, чтобы вытолкать его из кабинета. Для верности даже ускорение придала, пихнув бедром, и быстро закрыла за ними дверь.       В коридоре, повскакивав со стульев, на них вытаращились мамочка Хандан и папочка Джихан, полетели, разумеется, расспросы. Харун кратко объяснил, что им советовали пофланировать по городу и расслабиться.       — Да что они возомнили? — изнервничался Джихан-бей и крикнул в дверь приемного покоя, от которой Харун на всякий случай отвел его подальше: — Вышвырнули дочь Шадоглу на улицу! Они забыли, что имеют дело с уважаемой в Мидьяте семьей!       — Джихан, Харун, — нахмурилась мамочка Хандан, — нужно еще раз поговорить с врачом, они не имеют право выгонять вас! Иначе я позвоню отцу...       — Не нужно! Я иду гулять, — заупрямилась Ярен, преградив теще путь. — Харун...       Она прижалась к его плечу и умоляла глазами не запирать ее в однотонных стенах, а выкроить для нее еще немного времени и свободы, чтобы набраться духа.       — Гулять так гулять, — пожалел жену Харун.       В бесцельной ходьбе по улицам удалось скинуть часть напряжения. Летящей походкой Ярен вышла из угнетенного настроения навстречу современной части города, и это оказалось не так страшно, как думалось Харуну. Может, врач была права, что настояла. Легкая беспечность в сочетании с ленивым ритмом Мидьята стали источником их облегчения и покоя, который вскоре разбавил благозвучный послеполуденный азан. Они остановились близ парка с беседками и старой детской площадкой. Ярен почувствовала более выраженную боль, которая отпустила ее через несколько секунд.       — Пойдем назад, — предложил Харун, держа ее под руку.       Она отрицательно замотала головой и пожелала сесть на качели. Металлическое, узорчатое сидение, подвешенное на цепях к перекладине, вмещало двоих человек, но Харун садиться не стал, а привалился к столбу, не без улыбки смотря, как женушка поправляла безупречную укладку. Ахмет, сказала Ярен, прихорашиваясь в особняке, должен увидеть маму красивой. Качели скрипнули, когда она слегка оттолкнулась ногой от газона и откинулась на спинку. Харун раскачал их посильнее.       — Мамочка Хандан обещала дождаться внука, — произнес он. — Сказала, что в больнице разрешают присутствовать родне. Но я отправил родителей домой. Не известно, насколько это затянется, не ночевать же им в коридоре.       — Ну и правильно! — поддержала Ярен. — Она хорошо нам помогла, я бы сказала, что излишне. А в больнице мы разберемся без нее. Знаешь, Харун, я иногда думаю, что мама может заменить двух бабушек, и то Ахмет закричит: «Мой Аллах, как ее много!»       Вот вроде грешно смеяться над старшим поколением, когда оно готово дарить искреннюю любовь, но женушка классно изобразила ропот, который они едва гасили в своей душе. Госпожа Хандан очень, очень и очень — повторять степень сорок раз — суматошная и разговорчивая.       — Но я рада, что мама рядом и постоянно суетится о чем-то для нас. Готовься, с рождением сына она сведет нас с ума. Ты не возражаешь, если она будет возиться с ним?       — Как можно, ханым! — Харун взял преувеличенно любезный тон и снова толкнул качели, которые, поднявшись над газоном выше, словно позволили жене отвлечься от болезненных ощущений в теле. Она зажмурилась из-за сверкания солнца. — Не дело паше лишать вашу матушку мечты, к которой она шла целый год.       — Паша, вы чересчур добры к своей мамульке-красотульке Хандан, — с кокетством подначила Ярен. — Вы явно спелись!       — Я больше скажу: я как мог был добр к своей матери, а в отличие от нее мамочка Хандан за прошедший год продвинулась далеко вперед! Если бы не мафия и садизм матери, мы бы не стали врагами. Кроме нас с отцом, ее никто бы не вытерпел. Он не просил соглашаться с ней и одобрять ее поступки. Главное, что я понимал логику, на которой строился ее мир, и старался не принимать это близко к сердцу. Порой мне удавалось, — пожал плечами Харун. Где-то под спудом страха и неприязни к матери в нем еще покоилось сочувствие к ней: такой переломанной, отстраненной и так и не повзрослевшей дочери Асланбеев. — Дед Хамит умер, когда она была ребенком, бабки, Шахназ Асланбей, не стало и того раньше. Дяде не было никакого дела до матери, он отличался буйным нравом и вообще не годился в опекуны. С Адженой-ханым она хлебнула лиха из одной чаши, и как весомый довесок: три выкидыша. Складывается занятный экземпляр для психотерапевта.       — Три выкидыша? У твоих родителей?       Лицо Ярен выразило мрачное сожаление и по мере разговора делалось серьезнее. А Харун смотрел на потрясение родителей довольно ровно: его не посвящали в них. Ему и было-то около одиннадцати, когда отец с матерью вернулись с больницы, и мать, злее обычного, почти не выходила из комнаты и ни с кем не разговаривала. Так Харуну и открылась — деликатно, из уст опечаленного отца — истина, почему мать приболела. Но к тому моменту Харун привык быть единственным ребенком, и его больше удручало настроение матери, чем утрата.       — Да. Я был бы вторым ребенком.       — Видно, такова воля Всевышнего... Он решил, что этим детям лучше с Ним, чем сломаться в испытаниях, которые были под силу тебе. А какие имена им подбирали?       — Про имена предполагаемых братьев не знаю. А про сестру помню, что отец очень хотел дочку и обмолвился, что выступал за Нур, а мать выбрала Гюнеш.       — Солнце и свет... Это почти как говорить на разных языках об одном, — подумала Ярен. — Потеряв трех детей, неужели она ни секунды не жалела внука? — она старалась придать голосу безразличие, но в нем по-прежнему слышалось не забытое, подавленное чувство обиды.       — О чем ты, жизнь моя! Ты возлагаешь на нее невыполнимую миссию быть любящей бабушкой, — сказал Харун с небрежной иронией человека, видавшего виды, и это чуть развеяло грусть Ярен. — Она матерью-то быть утомилась с тех пор, как узнала, что беременна мной. Она рассматривает детей как выгодное вложение. И, можешь поверить, поначалу она не стремилась вкладываться в дружбу с Насух-беем, а только ждала, что из этого выйдет. Будешь ли ты выгодна ей и придет ли к миру Азизе с Шадоглу. Это ее слова, между прочим.       Слова из признания, записанного на диктофон. Матери было удобно, пока все отвергали Азизе: она свободно заправляла домом Асланбеев, переманивала Фырата. Хоть он и остался верен прежней хозяйке, мать связала его по рукам и ногам — такой напрашивался вывод из записи. Первое время после их переезда к Асланбеям она даже не наседала на Ярен с разговорами о браке, а отыгрывалась на ее воспитании и вкусах.       — Если представить, что мы не ссорились и никакого выстрела не было, новость о внуке она восприняла бы не теплее, чем о моей женитьбе. Нет, она не хочет внуков так, как нормальные бабушки. Что для твоих родителей — семейное счастье, для нее — строго обдуманный проект.       Схватив цепь качелей, Ярен прислонилась к ней щекой. Качели стали замедляться, и тогда, задержав взгляд Харуна своим, она неуверенно спросила:       — А мы? Как думаешь, мы хотели сына?       — Оглянись вокруг, — откликнулся он. — Мы, как городские чудаки, релаксируем ради него на качелях, приплатив за это. Что скажешь, хотим мы сына или нет?       — Я не про то! Хотели ли мы его в начале, когда узнали о нем? — напомнила Ярен.       — Это про твой ход конем, когда ты соврала, что беременна, а я притворился, будто поверил? А потом выяснилось, что ты обманула меня, сказав правду, — Харун не хотел отказать себе в старой привычке подразнить хитрожопу-женушку. Она же игриво возвела глаза к небу, которое принимало совершенно невероятный цвет нежно угасающего дня.       Сей обман века Харун мог смаковать сколько угодно, потому что Ярен, поднимая тайный мятеж против развода, внезапно для себя нашла бунтовщика и в нем. Рассказав о беременности, она солгала, что госпожа Хандан приглашала к ней какую-то деревенскую акушерку, которая ее осмотрела и пользовалась доверием у местных. Но что до ее родителей, то они, немые от изумления, — ясное дело, ни в зуб толкнуть об этом — лишь скомканно подтвердили. Акушерке Харун не верил, но и не оспаривал ее вердикт, ведь все могло быть возможно. Он бунтовал против лжи Ярен.       — Хорошо, — задумчиво кивал он им троим в тот момент и сам шел на хитрость: — В таком случае будь готова завтра, поедем к врачу. Встанешь на учет — чем раньше, тем лучше. С разводом решим потом.       Ярен проглотила язык. Не ожидала, что мужчина может разбираться в вопросах женского здоровья и что он так спокойно, дельно ответит. В их пустынных краях с варварскими нравами жили с оглядкой на вековые устои. Мужья не вмешивались в дела жен, а те, верно, даже не становились на учет. В больнице выяснится правда.       Утром следующего дня Харун сидел под врачебным кабинетом. Ледяной страх, что он внушал Ярен, разросся до размеров ее непомерного эго, океана, в котором она барахталась назло Харуну, понимая, что обречена пойти ко дну. Теперь стало более чем очевидно, что это напрасная попытка оттянуть развод.       Как только в открывшейся двери возникла Ярен, Харун послал ей ухмылку удачливого охотника. Видно, пришла признавать свой проигрыш, и как сейчас получит от него справедливый разнос. Она и ее родители, прикрывшие наглое вранье.       — Харун... — женушка не выходила из кабинета, придерживая дверь. Острое, лихорадочное возбуждение перехватило ей горло, словно на нее минутами ранее обрушилась информация, с которой она не знала, как дальше жить. Она сходила на анализ крови, с которым по настоянию Харуна уложились в пару часов, не то еще сутки он бы не выждал. — Анализ... Кхм, он пока не точный. Нужно сдать еще раз на следующей неделе.       Харун снял очки с желтыми линзами, а она прикрылась дверью. Честное слово, он ее прибьет сейчас.       — То есть... Не беременна или как?       — То есть сдам кровь и встану на учет, как ты сказал! — огрызнулась Ярен.       — Врала все-таки, брехушка! — подскочил он к ней и, вытащив в коридор, захлопнул дверь кабинета. О раненом ребре, которое, не прекращая саднило, Харун в злости забыл. Да что там — он был готов разнести планету, а потом, успокоившись, строил бы заново. Желательно без людей. Чтобы никого не видеть, пока приходит в норму. — Будь честна, Ярен! Признайся, что никакой акушерки не было, ты блефовала! На что ты надеялась, когда ехала сюда? Что я позволю из себя дурака делать?       — По правилам больницы положено еще раз сдать кровь, чтобы анализ был точен, — напирала она, вооружившись тигриным затравленным взглядом.       — А как твоя акушерка определила, если даже врач по крови не может сказать наверняка? Врешь как дышишь! На одной ноге сорок раз обманываешь и ни разу не спотыкаешься!       — Аллах! Зеркало глядит в зеркало и себя не видит. Маньяк сумасшедший, отпусти меня!       — До следующей недели, значит.       Мгновенно вспыхнув, столь же быстро они остыли. В желании обыграть один другого каждый остался ни с чем — обломала их медицина. Что до новости о ребенке, то Харун особо не обнаружил отцовскую радость, а принял это как факт, отягчающий их раскол. Они еле выживали с Ярен. Она — то в обнимку с подушкой, то в ванной с сильной рвотой. Он — со своей роковой дилеммой и раной в боку, которая жгла неимоверно, отчего мерещилось, будто это сердечный приступ. Они будто во сне, со стороны, наблюдали за тем, что с ними происходило, и Харун чувствовал, как их разделяли отчаяние, озлобленность и множество сомнений насчет друг друга. Необратимость вины.       — Ладно, если говорить начистоту, то тогда... Я не хотел ребенка, — со всей откровенностью говорил Харун. Странно, но Ярен не выглядела расстроенной — напротив, она попросила раскачать ее сильнее, как будто речь шла не об Ахмете, папиной радости и маминой жизни, а о пустячном недоразумении. — Я понимал, что несу ответ за него, но привязанность к нему пришла позже. Через тебя.       — Нет? — переспросила она с большим удовольствием. — Как хорошо! И я нет. Когда я говорила в отеле, что заведу ребенка, я не представляла, как сложно будет полюбить еще одного человека, из-за которого я превращусь в болеющую, неуклюжую, вечно усталую и голодную. Но я бы ни за что не избавилась от него, — твердо прибавила Ярен. — Не потому что грозил развод. Ты не говорил, Харун, но мне было понятно, зачем ты настаивал на учебе в университете. Чтобы развестись, когда я его окончу. Ребенок не спасет брак, в котором похоронена душа, — как у деда Насуха, который проклинал каждый день, прожитый с бабушкой. Я оставила сына, так как почувствовала себя действительно сильной и значимой. Мама — это же заступница... должна ею быть во всяком случае, а я становлюсь сильнее, когда защищаю и бросаюсь на пики.       — Я знаю, — тепло улыбнулся Харун. — Мы и в этом схожи. Ты хотела, чтобы я сказал «нет», чтобы ответить так же?       — Верно!       — Ну ты и Мориарти, милая! — насмешила его женушка, но в то же время в нем сразу же воцарилась душевная легкость. Да, не лили они слезы восторга, когда узнали об Ахмете, и нашли смелость честно в этом объясниться. Но перед ними, вытесняя события прошлого, вставала цель важнее — самим не стать причиной его слез.       Где-то на середине объяснения врачом о правильном дыхании, что было призвано облегчить рождение сына, стальная память Харуна дала слабину. Так как Ярен боялась не запомнить все, они впитывали важную информацию оба, коллективным мозгом, который, наверное, не равнялся даже одной голове, а только половине. И то советы доктора проходили через нее, как через решето.       Коровы, лошади, паровозики... От ишака мертвого тебе уши, а не твердо усвоенный материал в самый ответственный момент. Дышать, подражая деревенской живности, выпью не орать, а то вредно. Коктейльную трубочку приберечь до родов. Взболтать, а не смешивать? Поглядев в их растерянные лица, врач с благодушной улыбкой стала разжевывать правила по третьему кругу.       — Будем считать, что я запомнил, — сказал Харун, заняв стул у кровати жены.       Картина с дыхательными техниками прояснилась отчасти, правда, от того, что им повторят сорок раз, решительно ничего не изменится. Дай Аллах, не забудется, когда боль Ярен возрастет и обострится. Она описывала ее как кинжал, которым ее разрезали сверху донизу. Каждые десять минут. Харун вообще не представлял, как можно было думать о чем-то помимо воображаемого лезвия, которое, глубоко вонзившись в жену, погнало их с качелей обратно в больницу.       — Тебя накрыть? — спросил он после ухода врача с медсестрой.       Разместившись на боку, к нему лицом, Ярен старалась не шевелиться, чтобы не сбить с живота датчики КТГ, которые отслеживали схватки и сердце Ахмета. Лежать так, полуоголившись, предстояло долго. Жена вся сжималась точно от пробегавших по телу судорог, и неуютная поза явно не добавляла комфорта.       — М-м-м-м, — протяжно выдохнула Ярен, сдавив стиснув руку Харуна, что означало, по-видимому, «да».       Он аккуратно накинул на нее одеяло. Пока что Харун делал все зависящее от него. Подавал воду, помог жене обустроиться в одиночной палате и переодеться, наконец, созвониться с тещей. А пугающие мысли о том, с чем предстояло столкнуться потом, когда он сможет оказывать пользу лишь словом и то далеко не факт, что слово подействует целительно, изгонял из своего ума. Рядом с Ярен Харун обязан быть, как воин, пускай из оружия у него и останется всего лишь молитва.       И вот медленно потекли минуты, по каплям собираясь в часы. КТГ показало хорошие результаты, а, когда его сняли, Ярен тут же поднялась с кровати и начала молчаливо ходить взад и вперед по палате, делая короткие передышки и выглядывая в окна, которые выходили на утопавший в роще олеандров и роз палисадник. Иногда она беспомощно оборачивалась на Харуна, будто спешила убедиться, что он стоял сзади, чтобы поймать ее в обьятия, если она покачивалась от слабости. В палату часто наведывалась медсестра, всегда предупредительная и готовая исполнить любое пожелание, что-то предлагала сама, а также измеряла давление. Сердцебиение сына выслушивала врач. И все-таки, вынес для себя Харун, без близкого человека рядом здесь на самом деле можно было бы сойти с ума от ужаса и пронзительной тоски.       Пожелав достать из сумки подвеску с Шахмаран, взятую в больницу на удачу, Ярен зашагала к дивану, да так и встряла, схватившись за спину и низ живота. Харун отвел ее, а она уперлась руками в сидение дивана и заклинала его найти подвеску. Аллах, да без нее все пойдет прахом: и насилу вызубренные лошади с коровами, и коктейльная трубочка, и надежды, омытые слезами боли, которые заволокли дивные глаза жены.       Харун опустился на корточки и, перед тем как приступить к археологическим раскопкам в сумке, прижался лбом к ее склоненному лбу. Он почувствовал частое неровное дыхание Ярен. И то, как в нем горели ее глубинные раны, связанные с тревогой за исход родов.       — Давай тебе сделают эту анестезию. Ты расслабишься и отдохнешь, — посоветовал он.       Немножко утешенная прикосновением, Ярен боднула его лбом, отвергая идею.       — Там до кучи побочек, вдруг это навредит мне и Ахмету. Пока терпимо.       Порывшись в сумке, Харун вложил в ее ладонь подвеску с Шахмаран, которую закрепил по ее просьбе у нее на шее, и присел на диван.       Ярен между тем начала искать новый способ ослабить муки, лечь вперед и дать передышку спине. Харун обдумал, что можно сделать в условиях добротной, но небогато оснащенной палаты и довольно быстро смекнул поставить перед женой стул и водрузить сверху сумку с пышной подушкой. На которую Ярен с превеликой охотой навалилась всей грудью, уронив голову.       Харун откинул ее рассыпавшиеся по спине волосы, а его руки, нырнув под мягкую ткань сорочки, слегка растирая мышцы, уже привычными легкими движениями размяли ей поясницу. Он провел вверх к лопаткам, прихватив бока. Затем вдоль позвоночника обратно вниз и старательно прошелся по тем чувствительным местам, которые особенно любила женушка.       — Легче?       — Ты не представляешь, как, — простонала Ярен с закрытыми глазами. — Не останавливайся...       Однако, несмотря на массаж, ей недолго удавалось сопротивляться адской боли. Она начала задумываться об анестезии, решив, если и прибегать к той, то когда станет совсем хреново и невозможно вздохнуть, а в какой-то момент, сама не своя, потребовала ее обезболить. Харун вызвал анестезиолога. К шайтану эти побочки, когда внутри все обрывалось и стыло при взгляде на нескончаемые муки, в которых корчилась жена.       Поставили укол с катетером, и страдания понемногу отпустили Ярен. Она смогла посетить ванную, что находилась в палате, прилечь, а с наступлением темноты их вновь посетила с проверкой медсестра и принесла сытный ужин. Еда полагалась Харуну, как сопровождающему, а Ярен разрешили просто воду и легкий перекус из печенья. Стоило медсестре выйти за порог, еда и уложенные в сумку продукты разделились пополам, не то лицо голодной женушки, исполненное самого несчастного выражения, всю ночь преследовало бы Харуна.       — Я приглушу свет, — сказал он, когда они отужинали и надумали вздремнуть.       Настенный светильник создал приятную полутьму. Харун также выставил телефоны на беззвучный, потому что от нежданных звонков Шадоглу они не застрахованы.       — Пока Ахмет собирает вещи на выход, предлагаю собраться с силами.       Все, что возможно и невозможно, Харун уже отбоялся, и, испитого стрессом, его неодолимо клонило в сон. Изнуренная улыбка Ярен мелькнула в знак согласия. Она заснула в ту же минуту, на кровати, а он устроился на диване.       Сложно было определить, сколько точно прошло времени. Харун забросил свой телефон в сумку и в полудреме считал приходы доктора, которая смотрела за давлением, тихо измеряя его, а потому манжету на ночь не снимали. Но в одно из таких посещений резко врубился яркий свет, полоснувший по векам. Стали вежливо будить Ярен, уточняли ее самочувствие. Болезненно морщась, она плохо соображала. Харун отметил у нее заторможенное поведение. Впрочем, из слов доктора он понял только, что сам не до конца проснулся, а сердце сына теперь прослушивалось ниже.       — Кажется, идет ваше чудо! — оповестила врач, доверившись многолетнему опыту, и велела медсестре подготовить палату к родам.       Кажется, они едва не проспали Ахмета! Харун с дрожью обхватил руки Ярен, в отчаянии протянутые к нему. Никогда прежде на его плечи не обваливалась гора такого размера.       — Я боюсь, Харун! — с надрывом вдохнула Ярен.       Он поднес ее трепещущие руки к губам и со всем доступным ему самообладанием — или же в приступе безумной решимости — напомнил ей правильно дышать. Ее глаза отливали фосфорическим блеском, столь же острым, как взгляд храбреца. На часто вздымающейся груди пестрела подвеска с Шахмаран. Если она действительно дарила курдам удачу, взмолился Харун, то пусть ее магия подействует как можно скорее.       Занималось утро. Над крышами Мидьята разливалась зеленая река рассвета.